Странствия клетчатых

Глава 29

— Сильно ты его? — на обратном пути спросил Крас, беспокоясь не о бывшем главаре шайки, а о чувствах Папаши.

— Не так, как он заслуживает. А твои что?

— Усвоили урок. На какое-то время… Тут важна страховка. Клятву не обойти, что бы они ни думали, как бы ни злились.

— Ничего, этот притон сегодня же подпишет договор с «Кленовым листом». Или просто перейдёт в собственность братства. Я предупредил наших, присмотрят.

— Куда они смотрели раньше?

— Когда не просят помощи, вмешиваться лишний раз… сам знаешь. В городах свои порядки. Со стражей и с кругом уличных банд по своей воле не связываются. Что им наши законы?

Смея догнала Краса и взяла за руку:

— Устал?

— Честно говоря, да. Не люблю драться, когда нельзя врезать как следует!

— Вечером отыграем и уедем. Не хочу оставаться тут лишней минуты.

— Я бы прямо сейчас не прочь уехать. Но на ночь глядя ехать глупо. И нужно подождать, не соберут ли наши клятвопреступники дружков, чтобы самим не марать руки? До утра стоим на Солнечной, как собирались. Что бы ни было, нам сейчас выступать проще, чем Жердину. А ему лишняя ночь в гостинице не помешает. Надеюсь, Старик уже вернулся и разобрался, что там. Как скорее поставить его на ноги.

— У него только синяки и ссадины, скоро пройдёт. Ты Жердина не знаешь? Через неделю снова будет ходить на голове и нарываться на неприятности где-нибудь в салоне. Он — дитя улицы.

— Был когда-то.

— Память-то осталась. Все мы притащили с собой в фургон тех, кем мы были прежде, и спрятали эти маски глубоко на дне сундуков. Думаешь, я забуду ту детскую тюрьму, где выросла? А ты? Жердин скоро поправится, синяки проходят. На сердце шрамы глубже.

*****

В гостинице на Солнечной площади актеры оплатили комнаты ещё на одну ночь. Обычно они не делали этого заранее. Но сейчас Жердин лежал в постели с компрессом на затылке, рядом посменно кто-нибудь дежурил.

До вечернего представления оставалось меньше часа. Крас и Папаша заперлись в своих комнатах, пытаясь отдохнуть и привести себя в порядок. Новит заглянул в конюшню к безмятежно жующей сено крошке Матильде, узнал у Веричи, что развёрнутый фургон в порядке, всё тихо. И навестил приятеля.

Рядом с постелью раненого сидела Веда, сказала, что Старик определил сильное сотрясение. Другого лекаря не звали, помочь может только покой и капли горькой настойки, этого пока хватает.

— А ты почему хромаешь? — строго спросила провидица. — Только не спрашивай глупости, я знаю и всё. Помощь нужна?

— Обойдусь этим, — Новит взял со столика возле кровати банку «Ялицы» от ран и ушибов. Она пахла сосновой живицей. Постучал по жестяной крышке, чтобы Веда поняла, что он взял. — Я посижу с ним, вы пока отдохните.

— Я-то не гонялась за шайкой идиотов, так что не устала, — величественно пошутила Веда. Но вышла из комнаты, оставив приятелей наедине.

— Что там с ногой? — Жердин пытался лёжа скосить глаза, чтобы увидеть, но тут же зажмурился от боли. Новит поставил ногу на табурет и подтянул узкую штанину трико, показывая большой малиновый синяк.

— Та самая дубинка, — похвастался он, натирая синяк «Ялицей». — Она теперь у Папаши, среди трофеев. Как думаешь, оставит или продаст?

— Продаст. Как там прошло?

— Нормально. «Золотой барабан» уже не тот… Смея расскажет тебе лучше. Папаша что-то провернул, экономическое, по законам братства. Короче, это заведение теперь наше. Тебе привет от рыжей барышни, ты навеки покорил её сердце!

— Когда валялся там, как клетчатая тряпка? — слабо усмехнулся Жердин.

— Вообще-то, раньше, но в тот момент — особенно, — заверил новенький. — Та девка тебя спасла. Она так заорала, что все твои дуболомы разбежались.

— Я не слышал.

— Зато мы слышали, на «бис». В общем, ужасно, что теперь для того квартала ты — герой. Твоими стараниями они избавились от шайки, которая не давала людям житья, и как раз там, где все искали отдыха от трудов, в местном питейном клубе. Теперь они свободны и, кто знает, стали чуть меньше бояться?

— А что ужасного?

— Тебе может понравиться! Без шуток… — Новит взял его руку, пальцы были очень холодные, будто компресс со льдом заморозил Жердина целиком. Отсюда и бледность и болезненная слабость. Новенького это всерьёз тревожило: — Что сказал Старик? Я знаю, что сотрясение. Когда это пройдёт?

— Ближайший месяц придется обходиться без сальто, не слишком прыгать, не ходить на руках. С силовыми трюками осторожней… Но выступать я смогу. Думаю, послезавтра выползу репетировать. Придётся Красильону обходиться без своего преданного слуги, мне сейчас нельзя слишком низко кланяться. Постараюсь отыгрывать как-нибудь иначе. И тебе придётся стать кем-то ещё заметным, кроме школяра. Нужно залатать дыры в представлениях. Хотя бы первое время, пока я…

— Не думай о работе, нас много, справимся. Мне скоро уходить.

— Уже вечернее? — спохватился Жердин.

— Лежи спокойно, отдыхай. У тебя окно выходит на площадь, сцена как раз под ним. Открыть?

— Угу. Хочу слышать аплодисменты.

— Тебе это не вредно? Голова, наверно, болит от шума?

— Трещит, как с похмелья. Даже сесть не могу, сразу проваливаюсь, не то, что встать. Но слышать вас мне — лекарство. Дай капли, уже время.

— Сколько?

— Двадцать. — Жердин глотнул воду с горькой настойкой, подождал и запил глотком чистой воды. — Когда мы едем?

— Вроде, завтра утром. Папаша не решил ещё. Может быть…

— Кровать, под которой нет колёс, ничерта не лечит, — жестко ответил Жердин. — Ради меня задерживаться не надо, я как раз хочу быть подальше от города. Попроси завтра пораньше, ладно?

— Я скажу, — кивнул Новит и посмотрел в окно. — Всё, мне пора. Веда уже на сцене.

— Удачи, — Жердин прикрыл глаза, прислушиваясь к голосу Солнечной площади.

*****

Утром, едва открыли ворота, театральный фургон выкатился за стены города, в чистое поле. Актеры, в основном, шли пешком, кутаясь в плащи от неласковой утренней сырости. В городе она не чувствуется совсем, холод отступил, пока собирали фургон и укладывали вещи, но теперь вернулся. Солнце ещё не поднялось.

Новит поёжился, потёр щеки, плечи и всё-таки спрятался в фургон.

Жердин ехал сейчас в средней части, на настоящей походной кровати с мягким тростниковым матрацем, что обычно считал для себя излишней роскошью. Веричи и Смея постоянно были рядом, заботились о раненом, меняли холодный компресс на лбу. После того, как чуть утихла огненная пульсация в затылке, крайняя слабость и бледность прошла, но поднялась температура. Жердин уверял, что с такими сёстрами чувствует себя отлично, как в раю. Однако приходу новенького обрадовался. Новит пожал ему руку, отметив прибавление сил:

— Девочки, вы идите, поешьте. Я посижу с ним.

— Да уж, твой приятель за эти дни наелся заботы и внимания на год вперед, — фыркнула Смея. — Хотя в нежных ручках Веричи любой не прочь поболеть, верно?

— Только ты не забудь, выпей настойку, — напомнила Веричи, набросив теплую шаль. — Новит, можешь подогреть ему чай с мёдом на маленькой горелке, но больше ничего не давай.

— Идите уже, идите, — махнул им Жердин. — Сами разберемся. Знаешь, брат, они только прикидываются строгими, на самом деле волнуются, я вижу. Приятно, что меня ценят! По правде сказать, мне часто достаётся. Но редко все действительно жалеют. Уж и не помню, когда обо мне так волновались? Разве что в детстве, когда я умирал… Приятное воспоминание!

— Приятно умирать? — Новиту показалось, он не так понял или у раненого начался бред от сотрясения мозга. Но смешок Смеи вернул всё на свои места.

— Знаю эту историю. Он мог сказать иначе: когда его спасли от голода и холода в трактире. Может, он бы и умер, но с Жердином так носились, что ему резко понравилось жить! — Красотка обернулась к раненому: — Желаешь повторить этот спектакль на «бис»?

— Не получится, — цокнул языком Жердин. — Я больше не милое дитя и моей жизни в сущности ничего не грозит. Кроме ваших жестоких насмешек. Оставьте нас с другом, который не будет меня колоть змеиным жалом в каждом слове.

— Красиво, — одобрила Веричи. — Запомни для сцены.

Жердин демонстративно застонал, упрекая девчонку в бесчувствии. И ведь это не Смея, а младшенькая! Вот вам и чистый ангел!

— Ну как ты? — Новит не скрывал тревоги, когда они остались вдвоём.

— Жить буду.

— Прости, я всё равно не понимаю… Не хочу думать, но это меня грызёт всё время. Не вижу разумной причины, почему актёров многие ненавидят? Может, это не ненависть, а что-то… Желание нападать на безоружных? Мы кажемся лёгкой добычей? Или это зависть? Зрители превозносят актёров, но в толпе всегда есть те, кто мечтают увидеть наше изгнание? Равновесие любви и ненависти?

— Это как раз вполне… — с трудом выговорил Жердин.

— Только не говори «нормально»!

— Нет, не нормально, но легко объяснимо. Мы стоим над толпой, на виду, нам многое позволено. У нас есть власть задевать сердца… Естественно, тем, кто чувствует себя в чем-то обделённым, униженным, хочется в ответ унизить любимцев публики. Хотя бы в самом простом. Обвинить в краже. Не дать поесть. Ударить по лицу. Обозвать как-нибудь. Что ещё они могут?

— Убить, — тихо ответил Новит. — Если это месть униженных завистников, они пойдут на всё. Я даже думать не могу спокойно, что это… не хочу сказать «обычно», но часто случается. Потому что таких среди «благопристойных» много. Это наша вина или их? Не понимаю. Я посмотрел на них вблизи, они самые обычные, таких тысячи. В них словно кто-то поворачивает рычаг давления, и тогда они светятся ненавистью. А в другое время — ничем не отличаются от нормальных. Но в них сидит желание ударить, укусить. Я не могу позволить этому остаться безнаказанным, — голос новичка дрожал от ярости, кулаки сжались. Жердин бледно улыбнулся:

— А ты оставил?.. Позволил?.. Чего ж тебе ещё? Моё слишком хрупкое здоровье не выдерживает таких длинных речей и важной роли. Будь другом, поговори об этом с кем-нибудь другим. Пожалуйста… Меня сейчас мировые проблемы не волнуют.

— Прости, брат, больше не буду. Ты лежи, набирайся сил. Скоро всё пройдёт. И голова будет, как новенькая. Хоть снова… — Новит красноречиво постучал себя по лбу.

— О! Другое дело, — одобрил раненный артист. — Умеешь успокоить, когда стараешься. Тоже иди гуляй. Мне хорошо, скучно не будет, я хочу спать…

— Держись, мы рядом, — Новит потрепал друга по руке, вышел и спрыгнул с задней платформы. Все, кроме Старика, который правил лошадкой, и Веды, беседующей с ним, шли пешком рядом с фургоном.

— Как там, сынок? — спросил Папаша Баро.

— Нормально. Будет жить, — беззаботно ответил Новит. — Мы ему надоели, прогнал всех, спать мешаем.

— Я вот что хочу… ты достаточно долго с нами выступал, сынок, все долги давно закрыл. Ты свободен. Самое время решать, уйти или остаться.

— Уноси ноги, пока можешь, — более определённо высказался Крас. — Пока ещё не поздно. Ты уже всё понял про нашу жизнь. Другой не будет.

— Другую жизнь я видел, — сдержанно ответил Новит. — Я сам не знаю, почему, но ваша — лучше. Вы сами её ни на какой достаток и дом без колёс не променяете, так что не надо… Никто в здравом уме не поймёт, почему так. Что за счастье для меня здесь, какого больше нигде нет. И, несмотря на всех, кто хочет отнять это счастье, я его не отдам! Я никак не сумею заменить Жердина на сцене, но я учусь и помогу, чем смогу. Особенно сейчас, пока ему трудно выступать в полную силу. Знаю, я не подарок, но я вам ещё пригожусь, — Новит скорчил просительную гримаску.

— Вот это поворот, сынок, — преувеличенно нахмурился Папаша. — Кто бы мог подумать, а? Так и поверишь, что временный «отпуск» твоего дружка тебе на руку! Не ты ли заказал шайке Брандита нападение на него, только бы расчистить себе местечко на сцене?

— Как я не догадался! — рассмеялся Новит. — В следующий раз непременно вспомню об этом, когда придёт охота замахнуться на все роли красавчика! Но я бы никогда не нанял таких болванов! Они способны только провалить всё дело.

— Да уж, будь добр, для меня найми кого-нибудь получше, — попросил Крас.

— И для меня! — поддакнула Смея.

— Нельзя над этим смеяться, — вздохнула Веричи, осуждая не их, а то, что ей самой смешно.

— Можно, — вздохнул Папаша. — Если сил хватает, то можно. Так легче, девочка. Смеяться над собой и веселить других — наша работа. Нельзя терять квалификацию.

— Я остаюсь, если вы не против, — официально сообщил Новит. — Кто-нибудь может, наконец, рассказать мне легенду о Клетчатом?

— Может, наоборот? — прищурился Крас. — Сперва — легенда, потом — твоё решение?

— Я уже давно решил. Но если хочешь попробовать меня отговорить или напугать — давай.

— Наглец, — надменным тоном Красильона потянул красавчик. — Но, если вкратце, дело было так…

*****

Новит слушал, как давным-давно трёх самых важных господ неназваного города задели за живое дерзкие речи первого Арлекина. Его успех у прекрасных дам, ловкость, смех и любовь публики. Желая проучить наглеца, они устроили ему ловушку, то ли с помощью подкупленного слуги в гостинице, то ли им помогла девица, которой артист не ответил взаимностью.

Арлекина (если верить легенде, его имя без маски было Элленкен, но сама роль и маска стали ему новым именем) схватили и в закрытой карете привезли на площадь.

Господа действовали сами, без слуг. Неизвестно, какое время они выбрали, чтобы город и площадь были пустыми, возможно, первый час рассвета. Им не нужны были свидетели для личной мести, наоборот, они боялись, что народ вступится за артиста.

Неважно, какая на нём была ещё одежда — плащ или дорожная куртка, но внутри было клетчатое трико. Увидев сценический костюм, господа решили разрисовать настоящую шкуру Элленкена такой же клеткой на долгую память. Но спорили, решая, что делать с клетчатой шкурой? Разорвать для удобства на спине или оставить?

У артиста были связаны руки, веревка пропущена в кольцо, и кто-то держал ее конец. Но Элленкена ещё не вздернули к столбу, он сидел на помосте, скрестив ноги, и слушал, как спорят «благородные мстители». Возможно, это был спектакль, чтобы поиздеваться над ним, оттягивая саму расправу. Так и он сохранял безмятежную усмешку, не подавая виду, что его это задевает.

Но господа в пылу страстей как-то забыли, что Элленкен — из Лесного братства, древнего предшественника Братства Дороги. Они спорили, а небо над городом всё темнело, тучи наливались свинцом. Неизвестно, что они решили, но когда двое уже потянули за веревку, а третий взял кнут, налетел страшный ураган, сорвав им всё веселье.

Что стало с господами — легенда умалчивает. Но Арлекина ураган точно забрал на облако, прежде чем началась жуткая гроза. Это не поэтический образ, его не убило молнией, не зашвырнуло ветром за городские стены, он буквально прокатился на облаке, как на лодке или на лошади, и так спасся. С тех пор, когда в жуткую грозу по небу несутся среди самых черных туч стаей светящиеся пятна, их называют «семьёй Арлекина». Или «детьми Клетчатого», поскольку Элленкен получил и это прозвище за свою актерскую шкуру.

За много веков с тех пор немало других господ, словно в насмешку, пытаются повторить то, что не удалось их предкам. Забывая, что актеры — под защитой небес. Или нарочно проверяя, вступятся в этот раз или нет? Бросают вызов небу… Это не остаётся безнаказанным. Даже если кара неочевидна и запаздывает, или спасение не приходит мгновенно с громом и молниями. Дети Клетчатого по-прежнему злят многих господ одним своим присутствием, дерзкими речами, любовью публики и вообще успехом в любви. И тем, что плётка никогда не заставит их перестать смеяться. И тем, что они, не таясь, всё равно носят пёструю шкуру и гордятся ею.

*****

— Хочешь сказать, — недоверчиво спросил Новит, когда Крас закончил пересказ легенды о славном актёрском предке, — недавно мы были этой семьёй Арлекина? Грозой и ураганом возмездия?

— Вроде того.

— Это… неплохо. Легенда всё-таки не врёт. Ответ по заслугам иногда приходит.

— Особенно, если сам помогаешь легенде сбыться, — хмыкнул Папаша Баро. — Крас, сынок, ты отвратительно рассказываешь, совсем неправильно! Так он никогда не уйдёт. Ты добился того, что теперь он ещё больше гордится своей семьёй.

— Нашей, — поправил Новит.

— Если нашей, то молодой господин наконец соблаговолит называть меня на «ты»? — преувеличенно вежливо поинтересовался Папаша Баро.

— Пока не могу, но буду очень стараться, господин директор, — обещал Новит.

(конец второй части)