Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть)

Глава 34 Старые инструменты — новые враги

Кабинет был наполнен стерильным светом лампы, но даже он не мог скрыть следов того, что произошло час назад. Запах антисептика едва справлялся с металлической горечью крови, застывшей в воздухе, впитавшейся в каждую поверхность, въевшейся в руки, хотя Мирослав уже в который раз протирал их спиртом. Движения его были точными, механическими, словно он пытался стереть не только следы на коже, но и сам момент, недавнюю дрожь в голосе пациента, его болезненные вдохи, молчаливое наблюдение Карпова.

На столе, в металлическом лотке, лежали инструменты — аккуратно разложенные, готовые к следующему бою. Среди них выделялся скальпель, беспристрастный и холодный, как сам факт вмешательства в человеческое тело. Он был безмолвным свидетелем работы, которая могла спасти или погубить, смотря как воспользоваться его тонким, заточенным лезвием.

Мирослав знал, что всё прошло успешно. Но отчего же ощущение тревоги не исчезало?

Он поймал себя на том, что смотрит на свои пальцы — на удивление устойчивые, спокойные. Как будто его собственное тело пыталось убедить его, что всё под контролем. И всё же тяжесть в груди не уходила. Всё это казалось ловушкой, растянутой во времени — давящей, вязкой. Карпов не сказал ни слова. И именно это беспокоило больше всего.

Тишина была густой, вязкой. Казалось, она намеренно заполняла каждую щель, пробиралась в кожу, оседала в висках. В кабинете было слишком тихо. Слишком спокойно.

Он огляделся. Те же стены с облупившейся краской. Те же старые стеллажи с журналами, забытыми под слоем пыли. Те же столы, стерилизованные до блеска, но всё равно хранящие память о тех, кто здесь работал до него.

Всё было как обычно, и всё было не так.

Раздался стук в дверь. Резкий, короткий, но почему-то прозвучавший особенно громко в этой приглушённой тишине.

Мирослав медленно поднял голову.

— Можно?

Голос был молодым, но сдержанным. В дверном проёме стоял омега-фельдшер, тот самый, что сопровождал его на вызове. Он держал в руках поднос, на котором стоял стакан с горячим чаем.

Мирослав кивнул, наблюдая, как фельдшер осторожно ставит поднос на стол, но не уходит сразу.

Мирослав не торопился ничего говорить, лишь слегка наклонил голову, замечая, как юноша нервно перебирает пальцами край халата, будто взвешивая, стоит ли ему говорить то, что он пришёл сказать.

В воздухе повисла едва уловимая напряжённость.

Мирослав мог бы спросить первым. Но он ждал.

Фельдшер выдохнул, поднял взгляд — и в его глазах отразилось что-то такое, что заставило Мирославa окончательно напрячься.

Он явно хотел сказать что-то важное.

Мирослав сидел за столом, облокотившись на холодную деревянную поверхность, но не чувствовал её под пальцами. Всё вокруг было обострённо чётким, как после затяжного бессонного дежурства, когда усталость перестаёт притуплять чувства, а, напротив, делает их болезненно обострёнными. Свет лампы, тёплый, электрический, отбрасывал тени на стены, растягивая очертания предметов в длинные, заострённые силуэты. Лоток с инструментами, скальпель, оставленный в стороне, металлический блеск застывшей стали. Всё на своём месте. Но что-то в этом вечере было не так.

Молодой омега-фельдшер стоял у двери, не торопясь уходить. В глазах его мелькнуло колебание, почти страх, но он подавил его. Мирослав видел, как сжались его пальцы, как суставы чуть побелели от напряжения. Он пытался решить, говорить или нет. Тишина висела между ними, напряжённая, наполненная недосказанностью.

— Вы сегодня здорово всех удивили, — сказал он наконец, голос звучал ровно, но в нём сквозило что-то ещё, не то восхищение, не то тревога.

Мирослав склонил голову, разглядывая его, оценивая.

— Кого именно?

Фельдшер чуть помедлил, будто выбирая слова, потом добавил, понизив голос:

— Всех. Особенно тех, кто ждал, что вы ошибётесь.

Это было сказано не просто так. В его голосе было больше, чем нейтральное наблюдение. Мирослав ощутил, как мышцы в плечах напряглись сами собой. Тонкие нити напряжения, которые он чувствовал весь день, теперь складывались в нечто более реальное, осязаемое.

Он медленно откинулся назад, скрестив руки на груди.

— И кто именно ждал, что я ошибусь?

Фельдшер взглянул на него прямо. Молод, но не глуп. В его взгляде было понимание.

— Те, у кого ваши инструменты в руках.

По спине пробежал лёгкий холодок. Мирослав даже не сразу понял, почему. Оттенок его слов, их точность — они были сказаны не просто так, не в воздух. В них был подтекст, угроза, скрытая за внешней нейтральностью.

Он чуть подался вперёд, опираясь на локти.

— Что ты имеешь в виду?

Фельдшер чуть сжал губы, снова оглядел кабинет, словно проверяя, не подслушивает ли кто. Это движение было бессознательным, рефлекторным. Потом он заговорил тише:

— Я работаю здесь два года. Видел, как приходили другие врачи. Хорошие врачи. Они исчезали через несколько месяцев.

Мирослав не проронил ни слова. Его лицо оставалось непроницаемым, но внутри что-то медленно, холодно разворачивалось.

— А потом появлялись слухи, что они «допускали ошибки». — Фельдшер замолчал, затем добавил, как будто неохотно: — Только вот… они не допускали.

Пауза.

Мирослав сделал медленный, размеренный вдох. Всё внутри него вдруг замерло. Как будто не хватало воздуха, как будто всё вокруг — кабинет, свет лампы, металлические инструменты — вдруг потеряли значение. Всё стало тёмным, сжалось в одну точку.

«То есть это не только проверка. Это схема».

Фельдшер колебался, потом вытащил что-то из кармана и положил на стол.

Мирослав не сразу посмотрел. Какая-то часть его уже знала, что он увидит.

Но он всё-таки перевёл взгляд.

Металлический блеск. Его инструмент.

Собственный.

Скальпель.

Он был его. Он знал, что он его.

Но с ним было что-то не так.

Фельдшер смотрел на него внимательно.

— Я нашёл это в лотке для стерилизации.

Мирослав медленно протянул руку, взял инструмент. Ощущение было неправильным.

На лезвии был странный, почти незаметный тёмный налёт. Почти неразличимый, но он был там.

— Что это? — Голос его был ровным, но внутри нарастало тяжёлое, ледяное понимание.

Фельдшер выдохнул.

— Кто-то обработал химикатом. Если бы вы использовали его на следующем пациенте — была бы инфекция.

Пауза.

Тишина.

Тягучая, как свинец.

Мирослав почувствовал, как в груди поднимается что-то тяжёлое. Не страх. Не удивление.

Злость.

«Это не проверка. Это подстава».

Он медленно положил скальпель обратно в лоток, накрыл его салфеткой. Потом посмотрел на фельдшера.

Тот не отвёл взгляда.

«Значит, они уже начали. Значит, Карпов больше не просто наблюдает. Он уже действует».

Мирослав смотрел на инструмент, не отводя взгляда. Скальпель лежал в металлическом лотке, укрытый белой марлевой салфеткой, словно труп под саваном. Маленькая вещь, безмолвный кусок стали, но теперь он означал слишком многое. Доказательство. Улика. Напоминание. Его собственная рука могла бы взять этот инструмент и, не задумываясь, воспользоваться им, не зная, что уже проиграла.

Он медленно накрыл лоток второй салфеткой, скрывая лезвие от глаз, но не от мысли. Внутри поднималось что-то вязкое, тёмное, тяжёлое. Не страх. Нет. Страх был бы уместен, логичен, но его не было. Вместо него в глубине разрасталось другое чувство — осознание.

«Меня пытались убрать. Сделать так, чтобы я сам себя уничтожил».

Фельдшер не двигался. Он всё ещё стоял у стола, но не решался заговорить первым. Его пальцы сжались, словно он хотел что-то сказать, но не находил слов. Мирослав знал этот взгляд. Это не было пустым сочувствием. Это было напряжённое ожидание. Ждать, пока другой сделает выбор.

— Вы… что будете делать?

Голос фельдшера дрогнул, но не сломался. Он был ещё молод, слишком молод, чтобы так говорить. В этом голосе было что-то большее, чем просто страх за врача, с которым он едва знаком. В нём была настоящая тревога.

Мирослав снова посмотрел на него. Долго, пристально. Фельдшер выдержал взгляд, но в глазах его мелькнуло нечто неуловимое. Может быть, он не просто наблюдатель. Может быть, он тоже был частью чего-то большего. Может быть, он тоже знал, что значит оказаться в ловушке.

Мирослав медленно убрал руку с инструмента и взял чашку с чаем. Она была тёплая, немного слишком горячая, но он не пил. Только держал её в руках, чувствуя, как тепло проникает в пальцы, как возвращает его обратно в реальность. Он видел своё отражение в жидкости — лицо чуть исказилось от дрожащего света лампы, но в глазах не было ни сомнения, ни испуга. Только тихая, спокойная решимость.

— Я не допущу, чтобы меня убрали.

Голос его был ровным. Ни одной дрожащей ноты. Он сам удивился тому, насколько спокойно это прозвучало.

Фельдшер не ответил сразу. Он только смотрел. Потом медленно кивнул. Этот кивок был чем-то большим, чем просто согласие. В нём было что-то личное. Что-то, что можно было понять без слов.

— Если вам что-то понадобится… я не хочу, чтобы вы исчезли, как другие.

Он говорил тихо, но в голосе было больше уверенности, чем прежде. Он не спрашивал, не предлагал. Он делал выбор.

Мирослав тоже сделал.

Фельдшер быстро вышел, не оглядываясь.

Дверь закрылась за ним, оставляя Мирославa наедине с кабинетом, со скальпелем под марлей, с чашкой, которую он так и не сделал глотка.

Он всё ещё не пил. Он просто держал чашку, чувствуя её вес. Странно, но именно сейчас это казалось важным — ощутить её в руках, осознать своё тело, своё присутствие здесь, в этой комнате, в этом времени. В этом месте, где кто-то уже решил, что он должен исчезнуть.

Но теперь он знал: он не один. Это было важно. Это значило, что у него есть не просто наблюдатели, но и свидетели. Люди, которые знали. Люди, которые видели. Люди, которым, возможно, было не всё равно.

Он медленно перевёл взгляд на инструмент.

Карпов не просто наблюдал. Он уже действовал.

Это означало, что у него была власть.

«Значит, я не просто врач. Я угроза».

Скальпель лежал неподвижно. Он мог бы использовать его, чтобы спасти. Он мог бы использовать его, чтобы убить. Он мог бы использовать его, чтобы защититься.

Мирослав медленно встал. Чашка с чаем осталась нетронутой, руки были сухими, но он чувствовал, как что-то липкое и тягучее, будто невидимая грязь, покрывает кожу. Он шагнул к раковине, включил воду. Тонкая струя сперва зажурчала мягко, почти успокаивающе, но потом звук стал резче, тяжелее, когда он подставил ладони под холодный поток. Вода стекала по пальцам, вымывая последние следы крови, смывая невидимые отметины чужой боли, но он знал — этого не достаточно.

Кровь можно убрать с кожи, но не из памяти.

Мирослав медленно поднял голову и посмотрел в зеркало. Лицо казалось незнакомым. Оно не изменилось, нет — всё те же резкие черты, привычная линия скул, тень усталости под глазами. Но что-то было иначе. Взгляд. Он помнил, каким был этим утром. Тихим, сдержанным, собранным. Теперь же в нём появилось другое — что-то холодное, твёрдое, что-то, что не даст ему дрогнуть, даже если будет стоять у края пропасти.

«Если они ждут моей ошибки — они её не дождутся».

Губы дрогнули, но он не улыбнулся. Мирослав медленно опустил руки, выключил воду и вытер их полотенцем. Движения были размеренными, почти ленивыми, но внутри всё было напряжено до предела. Он отошёл от зеркала, вернулся к столу и вновь взглянул на инструмент. Маленький кусочек стали, блестящий, гладкий — смертельный, если использовать его неправильно.

Он взял его в руку, покрутил между пальцами, изучая поверхность, будто хотел увидеть на нём отпечатки того, кто приложил к этому руку. Кто-то хотел, чтобы он проиграл. Кто-то хотел сделать его слабым, уязвимым. Он чувствовал это так же ясно, как чувствовал холод стали.

Но теперь он знал — нужно не просто выжить. Нужно выйти победителем.

Мирослав медленно открыл ящик стола, бросил последний взгляд на инструмент и спрятал его. Закрыл, проверил, чтобы замок защёлкнулся. Теперь он был не просто врачом. Теперь он был угрозой. И он знал, что его следующая ошибка может стать последней.

Именно в этот момент раздался новый стук в дверь.

Звук был приглушённый, но резкий. Кто-то ждал за порогом. Кто-то, кто мог быть очередным врагом. Или очередным предупреждением.

Мирослав поднял голову, его взгляд был твёрд. Ни капли сомнения.

— Войдите.