Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть)

Глава 47 Поход в магазин

Мирослав застегивал пальто, стоя перед дверью общежития. Холодный осенний воздух мгновенно охватил его, как только он переступил порог. Время — поздний вечер. Туманная осень. Ветер проникал сквозь ткань пальто, приносив с собой запах свежего дождя и увядших листьев. Он чувствовал странное смешение тревоги и решимости. Этот шаг был необходим, он знал это. Он должен был выйти в этот мир, поглощённый чем-то незнакомым, не своим.

Улица покрыта мокрыми листьями. Дома старые, и их унылая архитектура словно смотрела на него сквозь призму времени. Прохожие спешат по своим делам, их шаги сливаются с едва слышимыми разговорами, но для него это — чужое. Он — всего лишь тень. Тень времени, которое ему не принадлежит. Звук его шагов глухо эхом отдается на морозном тротуаре. Лица прохожих размыты в своей бесцельности, в их неясности. Все здесь, в этом времени, представляются чуждыми, даже сами его шаги, как будто он больше не может осознать, куда направляется.

«Когда я ходил по этим улицам в своём времени, всё было совсем иначе», — думает Мирослав, чувствуя, как мрак городской улицы поглощает его.

Всё кажется таким чуждым, как будто это не его мир. Этот холод, эти лица, эти запахи. Всё чуждо. И, возможно, даже он сам — чужой. Сколько раз он задавал себе этот вопрос: как я оказался здесь, в этом времени, с этими людьми?

Он знает, что не принадлежит этому времени. Но в то же время осознаёт, что если он не сделает этот шаг сейчас, если не выйдет, не попробует сдвинуть с места свою жизнь, он останется здесь навсегда, между мирами. Мир, в который он попал, напоминает его собственный, но при этом не имеет никаких связующих нитей. Он не может стать частью этого, как не может стать частью этого времени. Но что ему остаётся делать?

Мирослав делает шаги, не задумываясь, куда они ведут. Он ощущает, как инстинктивно избегает взгляда прохожих, как тело само подстраивается под тяжесть времени. Он — омега. В этом обществе его место не столь очевидно, как у альф. Даже несмотря на то, что он здесь, в теле, которое не может полностью принять свою роль, его душа остаётся на границе между мирами, между ролями, которые ему не даны, но которые от него требуют. Место омеги в этом мире — это не место силы, это место подчинения. Он не может себя вернуть в тот мир, который был ему знаком.

Но теперь, что он будет делать? Поставит ли он на весы свою судьбу и шагнёт в этот мир, который с каждым шагом становится для него всё более чуждым? Мир, в котором ему не хватало ни того, что он потерял, ни того, что ему предстоит обрести? Мир, где его роль больше не определена, а каждый шаг обостряет его одиночество. Одиночество в толпе. И, несмотря на эту тяжесть, он продолжает идти, не зная, куда.

Магазин встретил его тишиной, наполненной отголосками чужих голосов, шелестом шагов по старому деревянному полу, едва уловимым запахом муки, кислого молока и чего-то ещё — возможно, сырости, осени, неизменного времени. Он остановился на пороге, позволяя глазам привыкнуть к тусклому свету, пробивающемуся сквозь мутное стекло окон. За прилавком стоял омега — невысокий, с сухими чертами лица, в фартуке, который когда-то был белым, но теперь обрёл невыразимый сероватый оттенок повседневности. Он бросил короткий взгляд на Мирослава, но ничего не сказал — здесь не задавали вопросов, если ты сам их не задавал.

Мирослав сделал шаг внутрь, ощущая, как скрип досок под ногами будто подчёркивает его чужеродность. На полках вдоль стены стояли ряды одинаковых банок — консервы, вероятно, с чем-то наподобие тушёнки или рыбы, этикетки поблёкли, но товар, казалось, оставался неизменным. Дальше — овощи, не слишком привлекательные, слегка увядшие, но всё ещё пригодные в пищу. А вот и молоко, расставленное в тяжёлых стеклянных бутылках, в которых свет отражался мутными бликами. И, наконец, хлеб.

Он задержался перед прилавком, опустив взгляд на буханки серого хлеба. Они выглядели плотными, грубыми, с тёмной коркой, которая, казалось, могла бы хрустнуть, если её разломить, но внутри он наверняка будет тяжёлым, влажным, с чуть кисловатым запахом ржаной муки. Мирославу не нужно было пробовать, чтобы это понять — он уже знал.

Он протянул руку, но в последний момент остановился, словно осознав, что в этом времени никто не берёт товары сам. Здесь всё выдавали, здесь ждали, пока продавец достанет нужное, заворачивая его в серую бумагу, безликую, как сами товары.

«Хлеб… Он такой простой. Такой незначительный. Не как в моём времени. Но мне нужно привыкнуть. Я не могу выбрать что-то лучшее. Это и есть жизнь здесь. Это не просто еда, это часть их жизни. И моя теперь тоже».

Он слегка кивнул продавцу, делая выбор, который в другом времени был бы бессознательным жестом, а здесь — осмысленным решением.

Продавец, пожилой омега с худощавым лицом и усталыми глазами, которые, кажется, уже давно видели слишком много одинаковых дней, чуть наклонился вперёд. Его фартук был завязан крепким узлом, на рукавах засохли следы муки, а в движениях сквозило что-то лениво-отработанное — не спешка, но и не замедленность, а просто привычка существовать в этом ритме, в этом мире, где ничего не менялось уже десятилетиями. Он слегка приподнял бровь, задавая вопрос не столько из вежливости, сколько по долгу службы, по тем незыблемым правилам, которые устанавливались здесь не словами, а самой тканью реальности.

— Возьмёте что-то ещё, молодой человек? — голос был негромкий, чуть с хрипотцой, будто натёртый временем, как старый деревянный прилавок.

Мирослав поднял взгляд, но словно не сразу смог сфокусироваться. В глазах продавца не было ожидания, не было даже особого интереса — только вежливость, ставшая ритуалом.

Хлеб в серой бумаге лежал перед ним, и этого вроде бы было достаточно. Но молоко.

Его взгляд скользнул по прилавку и остановился на стеклянных бутылках, выстроившихся в ряд. Свет лампы скользил по их округлым бокам, по белесой жидкости внутри, по крышкам, которые выглядели так, словно их было бы трудно открыть, если пальцы дрожат.

— Да, молоко, пожалуйста, — голос его прозвучал ровно, но внутри было странное чувство — будто в этом простом выборе, в этих словах заключалось что-то большее, чем обычная покупка.

Продавец кивнул, неторопливо повернулся к холодильнику — старому, с облезлой краской, с приглушённым урчанием, которое казалось здесь таким же вечным, как сама лавка. Он открыл дверцу, оттуда потянуло слабым холодом, и через секунду перед Мирославом на прилавке оказалась бутылка молока.

Он посмотрел на неё.

Это было странное, почти забытое чувство — видеть не просто молоко, а предмет из другого времени. Оно стояло перед ним, как знак, как подтверждение того, что он действительно здесь, что это не сон, не игра разума, не временная галлюцинация.

«Молоко. Всего лишь молоко. Почему оно вдруг кажется таким важным?».

Он помнил пластиковые упаковки, удобные, лёгкие, с яркими этикетками, с датой производства, с составом, напечатанным чёткими буквами. Всё просто, всё понятно. Но здесь? Здесь — тяжёлая стеклянная бутылка, та, которую приходилось сдавать обратно в магазин, та, что казалась не столько предметом быта, сколько реликвией прошлого.

Жестяные крышки, которые надо было открывать ножом или ключом. Запах стекла, холодный, чистый.

«Как же я вообще оказался здесь? В этом мире, где даже молоко носит на себе отпечаток времени? Как всё это могло стать реальностью, а не ошибкой, не сбоем?».

Он протянул руку и взял бутылку, ощутив под пальцами холодное стекло.

— Полтора рубля, — ровно сказал продавец.

Мирослав полез в карман пальто, достал деньги, аккуратно отложил их на прилавок. Продавец, не глядя, пересчитал, словно уже заранее знал, что там будет ровная сумма.

— Спасибо, — сказал Мирослав, убирая покупку в авоську.

Продавец лишь кивнул, а затем перевёл взгляд на следующего посетителя, словно отсекая разговор, словно за этими несколькими минутами, проведёнными у прилавка, уже не оставалось ничего, что стоило бы обсуждать.

Мирослав ещё мгновение постоял на месте, ощущая, как под пальцами стягивается плотная ткань авоськи, как молоко внутри бутылки тяжелеет, обретая смысл.

«Это не просто покупка. Это ещё одно доказательство, что я здесь, что я живу здесь. Что прошлое уже не прошлое, а настоящее. И мне придётся принять это».

Он развернулся и вышел из магазина, вдыхая прохладный осенний воздух.

Мирослав сделал несколько шагов от магазина, чувствуя, как в руке натягивается ручка авоськи, тяжесть хлеба и молока казалась почти успокаивающей. Вдохнул прохладный осенний воздух, пропитанный запахом мокрой листвы и далёким дымом печей, и уже собрался было продолжить путь, но вдруг в голове что-то щёлкнуло.

Зубная паста.

Он замер.

«Я же шёл за ней. Шёл за ней! А в итоге купил хлеб и молоко. Как можно было забыть о главном?».

Тело машинально хотело идти дальше — привычка, заложенная в сознание, где шаги всегда ведут вперёд, не назад. Но логика быстро перекрыла этот импульс. Он ведь не сможет найти нормальную пасту в другой день. Сколько ещё пройдёт времени, прежде чем у него появится новый шанс? В Советском Союзе 1935 года это не та вещь, что продаётся на каждом шагу.

Он стиснул зубы, подавив в себе раздражение, и развернулся обратно к магазину.

«Прекрасно. Просто прекрасно. Сначала я забыл, что у меня в общежитии практически пусто, а теперь даже не могу удержать в голове список из трёх вещей».

1

Дверь магазина снова со скрипом отворилась. Внутри ничего не изменилось — те же полки, те же покупатели, те же слегка потускневшие лампочки, отбрасывающие мягкие тени на деревянный пол.

Продавец, который уже почти закончил обслуживать очередного клиента, взглянул на него с лёгким удивлением. Не тем выражением, что говорит: «Что-то случилось?», а скорее: «А ты чего вернулся?»

Мирослав подошёл к прилавку, заново вникая в атмосферу магазина, но теперь с конкретной целью.

— Я ещё зубную пасту возьму, — проговорил он, не тратя времени на объяснения.

Продавец кивнул, отошёл в сторону, достал с нижней полки небольшой тюбик — не в картонной упаковке, не с яркой надписью, а скромный, чуть помятый, с вытиснутыми буквами, которые уже начали стираться.

Мирослав взял тюбик, взвесил в руке.

«Вот она — советская зубная паста. Не как в моём времени, без привкусов, без каких-то там „свежих мятных волн“ и „трёхступенчатой защиты эмали“. Просто паста. Фторидная, наверное. Или вообще безо всяких добавок. Лишь бы не с солью…».

— Пятнадцать копеек, — продавец сообщил сумму, не проявляя интереса к реакции покупателя.

Мирослав снова достал деньги, отдал сдачу. На этот раз продавец посмотрел на него чуть внимательнее.

— Ты не из этих мест? — спросил он, не столько с подозрением, сколько с лёгким намёком на любопытство.

Мирослав на секунду замер.

«Что отвечать?».

Самый очевидный вариант — сказать, что он недавно приехал по работе, молодой врач, только осваивается. Это было бы правдой, если не учитывать, откуда он приехал.

— Недавно переехал, — ответил он ровно.

Продавец только кивнул, принимая ответ.

— Тогда привыкай. Тут надо быстро брать, что нужно, а то потом не достанешь.

— Я уже понял, — устало вздохнул Мирослав, забирая пасту и пряча её в карман пальто.

Он кивнул продавцу на прощание и на этот раз действительно вышел. На улице воздух показался ему свежее. Или, может, это просто его собственные мысли перестали давить так сильно.

«Ну вот. Теперь я действительно купил всё, что нужно. Осталось только одно — привыкнуть к этой жизни».

Он вышел из магазина, и дверь за его спиной с лёгким скрипом закрылась, будто оставляя позади не только запах тёплого хлеба и прелых овощей, но и что-то ещё, более важное, но пока неуловимое. Мирослав постоял на месте, позволил себе на секунду задержаться в этом новом для него времени, ощущая, как вечерний воздух тяжело ложится на плечи, холодит пальцы. Осень здесь была другой — влажной, сырой, проникшей в самые глубокие слои ткани, в кожу, в кости. В этом воздухе не было ни химического привкуса цивилизации, ни глухого гула дорог, как в его времени. Здесь царила тишина, прерываемая редкими голосами прохожих и скрипом колёс телеги, неспешно проезжающей по брусчатке.

Он опустил взгляд на свою авоську. Хлеб, молоко, скромная пачка зубной пасты — простые вещи, необходимые для жизни. Обыденные, ничем не примечательные покупки. И всё же сейчас они казались чем-то большим. Они были шагом. Возможно, самым малым, самым незначительным, но шагом.

«Я сделал это. Купил продукты. Купил пасту. Впервые за эти недели позаботился о себе так, как будто это имеет значение. Как будто это важно».

В груди разлилось странное ощущение. Он не мог назвать это удовлетворением, это было нечто более сложное — как человек, который долго шёл сквозь тёмный коридор и вдруг увидел впереди тусклый свет. Не выход, не спасение — просто знак, что движение имеет смысл.

Мирослав поднял взгляд, оглянулся на магазин, словно пытаясь запомнить его таким, каким он увидел его сейчас: маленьким, с облупленными стенами, с продавцом, который, казалось, прожил в этой лавке всю свою жизнь и видел тысячи таких покупателей, как он, — людей, которым просто нужно что-то купить и уйти.

Но не для него. Для него это была точка, в которой он впервые понял: он здесь. Он в этом времени. Он не просто гость, не просто наблюдатель. Он часть.

Это осознание было почти пугающим.

«Я могу, я должен, двигаться вперёд. Это мир, в который я попал. Может быть, я не принадлежу ему, но всё-таки… это шанс. И я буду этим шансом пользоваться».

Он сжал пальцы на ручке авоськи и сделал первый шаг по мокрой мостовой.