Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть)

Глава 58 Повседневные сложности в клинике

Кабинет будто продолжал дышать чужим присутствием. Воздух всё ещё был пропитан запахом табака, лёгким, почти неуловимым, но въевшимся в стены, в обивку кресла, в самые мельчайшие частицы пространства, оставляя после себя ощущение не просто физического следа, а чего-то большего — намёка на чужое влияние, на власть, которая не нуждается в словах, не требует подтверждения, просто существует.

Мирослав медленно провёл рукой по виску, пытаясь заглушить странную дрожь, охватившую его тело не столько от страха или волнения, сколько от усталости, от этого вязкого, липкого чувства, которое скапливалось где-то внутри, глубоко под рёбрами, сжималось тугим, невидимым узлом.

Он глубже вдохнул, но это не помогло.

Запах никуда не исчез.

Он открыл журнал, пытаясь сосредоточиться, позволяя пальцам двигаться механически, перечитывая записи, проставляя пометки, но строки расплывались перед глазами. Мозг цеплялся не за смысл, а за след, оставленный в комнате. За взгляд, который изучал его дольше, чем требовалось. За голос, звучавший слишком уверенно, слишком непринуждённо, не как у пациента, пришедшего лечиться, а как у человека, который хотел проверить.

«Ничего не случилось. Просто пациент. Просто ещё один альфа, который привык брать».

Но это не успокаивало.

Он заставил себя вернуться к работе.

Но на заднем плане тревога продолжала жужжать, не громко, но настойчиво, словно капли воды, падающие в тишине.

Он не позволил себе думать об этом дольше.

Работа.

Надо работать.

Он продолжал записывать, не поднимая глаз, погружаясь в механику действий, позволяя им заглушить лишние мысли, позволяя рутине накрыть его, как волна, утащить в привычное течение, в котором не было места сомнениям.

И вдруг — голос.

Громкий. Грубый.

Резко, словно удар обухом, он прорезал размеренную тишину коридора, заполнив пространство, отозвавшись в стенах, заставив воздух сгуститься.

— Я не собираюсь доверять своё здоровье мальчишке! Где ваш нормальный врач⁈

Мирослав замер.

На долю секунды.

Пальцы продолжали сжимать ручку, но рука оставалась неподвижной.

«Ну вот. Опять».

Его имя снова звучало не как имя врача.

Его называли мальчишкой, не специалистом, не тем, кто провёл годы, изучая медицину, не тем, кто сдал экзамены, провёл десятки операций, исправил сотни ошибок чужими руками.

Мальчишка.

Как звучат те, кого ещё можно не воспринимать всерьёз.

«Почему?».

Разве его опыт можно измерять возрастом? Разве знание зависит от того, сколько тебе лет? Или всё гораздо проще?

«Омега. Всё дело в этом».

Он мог быть кем угодно, мог выучить любую теорию, отточить любую практику, но для них, для некоторых из них, это никогда не будет достаточным. Потому что в этом мире альфы привыкли видеть в омегах помощников, младших, тех, кто должен слушаться, а не лечить.

Его взгляд скользнул по рукам.

Они были спокойны.

Ни дрожи, ни сжатых в кулаки пальцев.

Он привык к этому.

Но привыкнуть — не значит перестать чувствовать.

За дверью голос звучал всё громче, и в нём уже не было просто недоверия — там было раздражение, досада, а может, даже злоба, злоба на то, что мир не устроен так, как удобно лично тебе.

— Доктор Миргородский опытный специалист, он…

Санитар-омега говорил сдержанно, осторожно, но его тут же перебили.

— Он слишком молодой! — фыркнул пациент. — И вообще… Что, старшие врачи теперь у вас только на важных случаях? Мне что, теперь практиканты диагнозы ставить будут⁈

«Практиканты».

Слово врезалось в сознание.

Мирослав медленно закрыл журнал, поднялся со стула, расправляя халат, и шагнул к двери.

Его движения были спокойными, неторопливыми, но внутри этого спокойствия скрывалась чёткая, холодная решимость.

Он не будет доказывать.

Не будет оправдываться.

Он просто сделает свою работу.

Он потянулся к дверной ручке, толкнул дверь.

Вышел в коридор.

И встал напротив пациента.

Коридор, наполненный запахами антисептика, старого дерева и чего-то неуловимо тяжёлого, внезапно показался тише, чем прежде. Люди проходили мимо, санитары-омеги сновали в тени, кто-то из врачей обсуждал очередную неразрешимую проблему нехватки материалов, но все эти звуки словно приглушились, растворившись в воздухе. Всё внимание Мирослава было приковано только к одному человеку.

Альфа стоял напротив него — крупный, с резкими чертами лица, чуть нахмуренными бровями, взглядом, в котором смешивались привычка командовать и раздражение от того, что мир вдруг оказался не таким, каким он хотел его видеть. Взгляд его скользнул по Мирославу сверху вниз, медленно, неторопливо, с той ленивой, но тщательно рассчитанной манерой, которую обычно используют люди, привыкшие оценивать, взвешивать, сравнивать.

«Он не видит перед собой врача».

«Он видит мальчишку. Омегу. Того, кого можно поставить под сомнение».

Его губы чуть дрогнули в усмешке.

— И это мой врач?

Фраза была брошена не как вопрос, а как утверждение, как вызов, как проверка границ. В его голосе звучало недоверие, презрение, но больше всего — ожидание. Он хотел увидеть реакцию. Хотел увидеть, как этот молодой омега замешкается, как дрогнет в голосе нотка неуверенности, как мелькнёт что-то слабое в глазах.

Но ничего этого не было.

Мирослав выдержал паузу. Он не отвёл взгляда, не позволил словам пациента проскользнуть глубже, чем они стоили. Обычная фраза, брошенная с той же небрежностью, с какой смахивают пыль с рукава. Только вот она не была обычной.

Потому что он слышал её не впервые.

— Если вы сомневаетесь, у вас есть два варианта: либо остаться и получить лечение, либо уйти и не тратить ни моё, ни своё время.

Голос его был ровным, спокойным, но в этой ровности было что-то острое, что-то, не поддающееся сомнению, что-то, что одним коротким ответом перечёркивало всю значимость предыдущей реплики.

Тишина.

Коридор не умолк, но Мирослав чувствовал, как в этот момент всё будто замирает. Пациент не ожидал такого. Это было видно по тому, как на мгновение его брови едва заметно дёрнулись вверх, как взгляд стал чуть более пристальным, как пальцы на его руке сжались в кулак и тут же разжались.

«Он думал, что управляет ситуацией».

«Но ситуация не двинулась в ту сторону, в которую он рассчитывал».

И это его не устраивало.

Но он не знал, как именно отреагировать.

Альфы привыкли к власти — не просто к возможности распоряжаться, но к тому, что их слово весомо. Их фраза должна менять обстановку, влиять на ход разговора, задавать ритм диалога. Но здесь этого не произошло. Врач не попытался оправдываться, не бросился доказывать свою компетентность, не смутился, не ответил с подчинённой вежливостью. Он просто поставил его перед выбором.

Простым, как дверь: либо входишь, либо уходишь.

«И что теперь?».

Пациент хмыкнул. Это был не смех, а попытка сохранить лицо, приглушённое выражение раздражённого удивления, завуалированное в небрежную насмешку.

— Хороший ты, значит, врач, да?

Но Мирослав уже не реагировал.

Он повернулся, толкнул дверь кабинета и, не оборачиваясь, сделал шаг внутрь.

Пациент стоял несколько секунд, явно обдумывая ситуацию, затем качнул головой, будто самому себе, и всё же вошёл следом.

Мирославу не нужно было смотреть на него, чтобы понимать: он вошёл не потому, что перестал сомневаться.

А потому что не мог позволить себе уйти.

Пациент садится в кресло с той напряжённостью, что бывает у людей, привыкших держать всё под контролем, но внезапно оказавшихся в позиции вынужденного ожидания. Он делает это неохотно, чуть резковато, будто демонстрируя своё недовольство не словами, а жестами — как человек, который никогда бы не сел здесь, если бы не необходимость, если бы не странный, нелепый поворот событий, заставивший его остаться.

«Он всё ещё скептически настроен».

«Он всё ещё не верит».

Но Мирослав не даёт ему времени на сомнения.

Он не спрашивает ничего лишнего, не комментирует его поведение, не выказывает раздражения, не пытается объяснять очевидное. Просто берёт инструменты, проверяет их, быстро, но тщательно, и начинает осмотр.

Движения точные, отточенные до автоматизма, такие, которые в иной обстановке могли бы показаться даже холодными, но сейчас — именно такими, какими и должны быть.

Пациент сперва остаётся настороженным, но потом…

Потом в его теле происходит едва заметное изменение.

Руки, которые сперва были напряжённо сведены на коленях, чуть разжимаются. Плечи больше не такие скованные. Грудь больше не вздымается с каждым вдохом так, будто он готов к возражению или к спору.

«Значит, замечает».

«Значит, понимает».

Этот врач не суетится. Не совершает лишних движений. Не тратит время впустую.

Этот врач просто работает.

Осмотр длится не так долго, как могло показаться. И, когда Мирослав отступает назад, ставя инструмент на место, его голос остаётся ровным, без оттенка вопроса, без скрытой уступки.

— Воспаление мягких тканей, требуется обработка. Я выпишу антисептик и обезболивающее.

Глухая пауза.

Пациент хмурится, сдвигает брови, будто не до конца удовлетворён, но на самом деле… на самом деле он не может ничего возразить.

Но возражение — это вопрос власти.

И он не хочет просто так признать, что врач, в котором он сомневался, оказался прав.

— Что, вот и всё? — в голосе ещё звучит прежняя интонация, но уже без того прежнего напора.

Мирослав медленно поднимает брови.

— А вы ожидали чего-то другого?

Пациент не сразу отвечает.

В его лице мелькает неуверенность. Едва уловимая, такая, что её можно было бы не заметить, если бы не было столь пристального внимания к деталям.

— Ну… — он качает головой, затем, словно припоминая что-то, пожимает плечами. — Мне говорили, что это серьёзное воспаление.

Мирослав выдерживает паузу.

Не насмешливую. Не осуждающую. Просто такую, что сама по себе уже становится ответом.

— Вам говорили. Но лечу вас я.

Новый разрыв тишины.

Но теперь он не гулкий, не заполненный раздражённым негодованием, не наполненный той тяжестью недоверия, что была в начале.

Теперь это просто пауза перед неизбежным.

Пациент морщится, будто недоволен этим ответом, будто хочет сказать ещё что-то, добавить, но не находит ни аргументов, ни повода.

И на этом спор заканчивается.

Пациент забирает назначение, бумага тихо шуршит в его пальцах, но он не уходит сразу. На пороге он останавливается, как будто что-то забыл, как будто ещё на секунду взвешивает — сказать ли что-то ещё, бросить ли последнее слово, расставить ли точки так, как ему самому хочется.

Но он ничего не говорит.

Глядит в сторону, морщит брови — не из-за боли, а из-за чего-то другого, чего-то, что он, возможно, и сам не осознаёт.

— Ладно. Спасибо.

Это звучит резко, почти через силу, как слово, которое он выдавливает, потому что не сказать его было бы неправильно.

Мирослав не отвечает.

Только слегка кивает, уже не глядя в его сторону.

Шаги удаляются. Дверь приоткрывается. Холодный воздух из коридора скользит по полу кабинета, задевает края стола, струится по ногам, приносит с собой приглушённые звуки больничной суеты: голоса, шарканье ног, звон металла о стекло.

Щелчок двери.

Тишина.

Мирослав садится.

Его пальцы медленно скользят по обложке журнала, но он не открывает его сразу.

Выдыхает.

Долго, тяжело, так, словно вместе с воздухом выпускает что-то ещё — раздражение, усталость, глухое ощущение бессмысленности, которое время от времени накатывает в такие моменты.

Он закрывает глаза на секунду.

«Он не поверил мне сразу».

«Но поверил».

Не потому, что понял.

Не потому, что осознал свою ошибку.

А потому, что в конечном итоге важны не слова, а результаты.

Люди не хотят слушать объяснения. Они не хотят разбираться в том, кто перед ними. Они хотят просто получить нужный им ответ, нужное лечение, нужный исход.

И когда они его получают, их прежние сомнения уже не имеют значения.

Но всё равно…

Глубоко внутри остаётся горечь.

«И всё равно завтра придёт новый такой же».

«И послезавтра. И через неделю».

Мирослав знает это.

Знает, что каждый раз будет одно и то же.

Новые лица, новые пациенты, новые предвзятые взгляды, новые насмешки, новые сомнения, новые попытки поставить его под вопрос.

Каждый раз ему придётся доказывать.

Доказывать не только свою профессию, но и сам факт своего присутствия здесь.

Доказывать, что он не случайность.

Что он имеет право носить этот халат, сидеть за этим столом, писать в этом журнале.

Что он не ошибка в системе, не аномалия, не неудачная шутка судьбы.

Что он такой же врач, как и все остальные.

А может, даже лучше.

Но кому это нужно?

Он медленно открывает журнал, пробегает взглядом по строчкам.

Следующий пациент.

Следующий разговор.

Следующий бой.

Он глубже вдыхает, заставляя себя сосредоточиться.

Привычка — лучшая защита от усталости.

Но привычка не заменяет пустоты.

Когда Мирослав выходит в коридор, воздух кажется чуть более густым, чем прежде — наполненным больничными запахами, утомлённым голосами, которые звучат везде и сразу, растворённым в общей суете, в шарканье ног, в перешёптывании санитаров-омег, несущих подносы с лекарствами, в шелесте бумаг, в тихом, еле слышном звуке металлического пера, выводящего очередные записи в приёмных журналах.

Но он не слушает этого.

Внимание сосредоточено на другом.

Дмитрий Иванович стоит у стены, неторопливо потягивает чай из старой эмалированной кружки. Тёплый пар поднимается вверх, растворяется в прохладном воздухе больницы, но его почти не замечают. Николай, молодой врач, чуть расслабленно прислонился к дверному косяку, наблюдая за уходящим пациентом.

Оба замечают Мирослава одновременно.

— И что, сдался? — Дмитрий Иванович говорит лениво, без особого интереса, но с той едва уловимой ноткой насмешки, которая слишком хорошо знакома тем, кто давно работает в таких местах.

Мирослав только пожимает плечами.

— Просто я работаю лучше, чем он думал.

Николай фыркает, усмехаясь.

— Умный пациент. Долго думал, но всё-таки дошло.

«Умный?».

«Или просто не смог отвергать очевидное?».

Трудно сказать.

Но, возможно, разницы и нет.

Мирослав не хочет продолжать этот разговор. Он знает, что стоит сделать ещё шаг — и они перейдут к обычным шуткам, к обсуждению пациентов, к тем коротким, отстранённым комментариям, что позволяют врачам не терять голову в бесконечном потоке лиц, диагнозов, симптомов, ошибок и смертей.

Но разговор, к его облегчению, поворачивает в другую сторону.

Из кабинета напротив выходит ещё один врач, раздражённо хлопает папкой по ладони.

— У нас опять инструментов не хватает! Я уже три раза отправлял заявку!

Эти слова падают в коридор как камень в воду, но волны от него не расходятся — они просто исчезают в глубине, как будто все уже знают заранее, что этот разговор не приведёт ни к чему.

Из угла кто-то лениво бросает:

— Отправь ещё раз. Может, сверху кто-нибудь вспомнит, что у нас тут пациенты, а не куклы.

Смех.

Тягучий, пустой, без настоящего веселья, как сухая скорлупа, внутри которой ничего нет.

Все понимают: сверху никто не вспомнит.

Заявки, бумаги, просьбы, требования — всё это отправляется туда, где оно может неделями лежать под другими такими же бумагами, в канцелярских папках, на чужих столах, теряясь в коридорах власти, которые редко пересекаются с коридорами больниц.

Дмитрий Иванович вздыхает, качает головой, снова прикладывается к кружке.

— До нас доходит только то, что само у них на голову падает. И то — если громко стукнет.

«Правда. Ироничная, тягостная, неизменная».

Больница работает не потому, что есть условия.

А вопреки.

Вопреки отсутствию инструментов.

Вопреки старому оборудованию.

Вопреки бюрократии, которая захлёстывает врачей не хуже, чем болезни их пациентов.

«Как долго это может продолжаться?».

«Как долго люди могут лечить без нужных инструментов?».

«Как долго можно работать, зная, что тебя не слышат?».

Но Мирослав ничего не говорит.

Он уже знает: этот вопрос задают здесь все.

И все уже знают на него ответ.

Никто не услышит.

Никто не поможет.

И всё равно — завтра они придут на работу.

Как и всегда.

Мирослав стоит, слушает коллег, но не вмешивается. Слова о нехватке инструментов, о бесполезности заявок, о вечной борьбе с теми, кто никогда не узнает, как здесь работают, с теми, кто сидит в кабинетах далеко от больничных коридоров, звучат как нечто привычное. Как приглушённый шум дождя, который идёт так долго, что перестаёшь его замечать.

Он смотрит на них — на Дмитрия Ивановича, который уже столько лет здесь, что перестал верить в возможность изменений, на Николая, который пока ещё шутит, но через несколько лет, возможно, тоже будет говорить всё это не с усмешкой, а с той же сухой констатацией факта. На других врачей, санитаров, омег, которые проходят мимо, не слушая этот разговор, потому что слышали его уже десятки, сотни раз.

«Ничего не изменится».

«Ни завтра, ни через неделю, ни через год».

Эта система не сломается, потому что держится на таких, как они.

Тех, кто приходит вопреки всему, потому что если они не придут, не останутся, не будет никого, кто займёт их место.

«И всё же… кто-то же должен».

Мирослав не говорит этого вслух.

Просто кивает, бросает короткое:

— Ладно. Я пойду работать.

И возвращается в кабинет.

Всё остается на своих местах.

Как всегда.