Тьма на кончиках пальцев

Глава 18

Светлана Юрьевна говорила медленно, подолгу задумываясь, словно подбирая слова. По-мужски широко расставив ноги, уперев локти в бедра, сцепив ладони в замок, наклонившись ко мне, и неотрывно глядя мне в глаза. Голос ее мягок, нежен, ласков, он мог бы звучать колыбелью, мог бы убаюкать, унести далеко в страну полного счастья. Но каждое произнесенное ею слово тяжелым молотом вколачивало гвозди в крышку моего гроба.

Это не нравилось ни мне, ни ей. Я видел, как дергалась ее рука, стремясь сжать мою, чтобы хоть как-то поддержать, показать, что я не один. Но Светлана Юрьевна не деревенская девка, она воспитанная женщина, владеющая домом и штатом слуг, она не могла позволить себе такого поведения. К тому же она старше меня, да и вообще она мой воспитатель, и какое-то понятие о субординации должно сохраняться. И каждый раз, дернувшись было ко мне, она отдергивала руку, отстранялась, и наклонившись чуть ниже, приняв еще более мужскую позу, продолжала говорить.

И с каждым словом ее я все больше понимал, что ошибся. Ошибся, в том, что у меня появятся возможности, ошибся в том, что герцогский титул сам по себе что-то может. Не может, да и не мог никогда.

Герцоги Волошины вели свой род от не то немцев, не то австрияков с непроизносимой и совершенно не запоминаемой и не воспринимаемой на слух фамилией. Двести лет назад их предок не то сбежал с родины, не то перебрался к нам в поисках лучшей жизни. Светлана Юрьевна не знала, но собиралась узнать, чем таким он приглянулся царю, но тот пожаловал предку Волошиных титул и не абы какой, а герцогский.

Но герцогом с немецкой фамилией он оставался не долго, женился и по личному дозволению государя взял фамилию жены. После смерти же царя-покровителя и вовсе перебрался в имение жены где-то под Астраханью.

Потомки его особой славы не снискали. Запомнился разве что Вольдемар Волошин, что попытался вернуться и осесть в Петербурге, но не преуспел, прославившись, как самый неудачливый картежник Российской Империи. Проигравшись в прах, набрав долгов, он вернулся в родное поместье через шесть лет и больше его не покидал, занявшись обустройством и раздачей долгов.

Услышав его имя, я не смог сдержать улыбки, представляя жирного серого и очень наглого кота, который так любил портить Наташкину обувь. Даже интересно, пережил ли он путешествие до Зайцево? Или Анастасия Павловна поручила его заботам Ильяса.

Воображение разыгралось настолько сильно, что я не мог перестать представлять себе кота за карточным столом и продолжал улыбаться, даже слушая не самую приятную историю о предке того, кем мне предстояло стать.

Вольдемар сумел не только остановиться в карточных играх, правда в этом ему помогло то, что он едва не заложил родительский дом. Он достиг не малых успехов в родном поместье, сделав его богатым, по местным меркам. К тому же он вступил в несколько деловых обществ и сумел заработать неплохое состояние, даже по меркам столичным.

Однако его сын не только не приумножил усилия родителя, но промотал все, что было. Он унаследовал не только имение, но и тягу родителя к азартным играм. Добавил к этому любовь к алкоголю, женщинам и полное отсутствие инстинкта самосохрания. Его застрелили на дуэли из-за чужой жены. Вот он то и заложил дом. В первый раз.

Теперь дом был перезаложен не только в банках и частных конторах, но и частным лицам. Многим частным лицам.

Этот дом и титул все, что осталось у Волошиных. И если дом они могли потерять, то титул не могли даже продать.

Светлана Юрьевна не стала утруждать себя перечислением всех долгов, и людей, которым Волошины должны. Она лишь назвала сумму.

— За такие деньги могут и убить, — присвистнул я.

— Так их и убили, — невесело усмехнулся Петр Андреевич.

Я почувствовал, что бледнею. Может это и не так, но лицо стало холодным, словно чужое, спина и ладони покрылись капельками пота. Расстегнутый ворот рубахи сдавил горло. Дыхание перехватило. Я, как выброшенная на берег рыба, пытался вдохнуть и не мог.

— Что? — прохрипел я, не своим голосом. — Как убили? Кто? Кого?

— Всех, — пожал плечами Крестовский. — Подробностей не знаю, — он поднялся, низко опустив голову направился к камину, на ходу вытаскивая что-то из кармана жилетки. — За подробностями, — он отодвинул кресло присел на корточки у камина, поковырялся в нем, достал тлеющую головешку и повернувшись к нам прикурил. — За подробностями к Данилину, — он вновь затянулся. — Но сомневаюсь, что там полуобнаженные нимфы танцевали.

— Петр Андреевич! — возмущенно приподнялась Светлана Юрьевна.

— Ему пятнадцать! — выпуская дым в камин ответил Крестовский. — У него все мысли лишь о девушках. И в мыслях этих пожар.

— Вот и не разжигайте! — тоном учителя, тем самым, которым они не оставляют выбора сказала женщина. — Достаточно того, что я разрешаю вам портить воздух в моем доме своими папиросками.

— Прошу прощения, — Крестовский поклонился ей. — Воспоминания-с! — и глубоко затянувшись повернулся ко мне. — Куришь? — сурово спросил он, я отрицательно мотнул головой. — Пробовал? — еще одна глубокая затяжка, еще один суровый взгляд, и я еще раз мотаю головой. — И не пробуй! Дрянь страшная, горькая, вонючая, пальцы и зубы с нее желтые, а усы отпустишь, так и они пожелтеют. А потом и ты весь. Даже не пробуй!

Я и не собирался, но кивнул обещая.

— Что с Волошиными? — пробормотал я. — Кто их убил? За долги? — говорить пересохшим горлом тяжело и поняв это, Светлана Юрьевна протянула мне стакан воды.

— Темные, — произнесла она едва я сделал глоток. — Перехватили на дороге. Вырезали всех, включая сопровождающих семью слуг и лошадей.

— Убили даже чижа в клетке, — Крестовский глубоко затянулся и со злостью швырнул недокуренную папиросу в камин. – Голову ему свернули.

Стакан выпал у меня из рук, вода разлилась по штанам, расплескалась по полу, по носкам туфель Светланы Юрьевны, но она не обратила на это никакого внимания. Она во все глаза смотрела на меня. Мне же стало дурно. Голова закружилась, перед глазами потемнело, и я не стал сопротивляться, предпочтя ужасной реальности, краткое забытье. Пусть даже пробуждение пройдет с ужасной тряпкой Петра Андреевича.

Крестовский тряпку использовать не стал. Ни он, ни Светлана Юрьевна и не подумали приводить меня в чувства. В себя я пришел сам, без из помощи.

— ...такое? — прорвался сквозь туман беспамятства восторженно-обеспокоенный голос Крестовского.

— Да-а, — задумчиво протянула Светлана Юрьевна. — Интересный эффект. Согласна с тобой полностью.

— Ты когда-нибудь видела такое?

— Ни разу!

— Но ты видела? Ты ощутила?

— Конечно! Я же не деревенская девочка.

Они замолчали. Я почувствовал, как затекает спина, отчаянно захотелось повернуться, но я лежал не шевелясь. Очень уж интересно было, о чем они говорили.

Вариантов у меня было несколько, от слабости моего характера, до страха за мою жизнь.

— Данилину повезло, — наконец сказала она.

— Думаешь? — недоверчиво пробасил Крестовский и я ощутил сильный табачный запах. — Будь проклят тот, кто придумал папиросы! — проворчал он. — Ты правда думаешь, что Данилину повезло? Ты серьезно полагаешь, что все это объясняется простым везением? Такие своевременные аресты. Гибель Волошиных, заметь, тоже своевременная. Ну и, конечно то, что у Волошиных был сынок его возраста.

— Не делай из Данилина чудовища. Он не лучший человек и способен на многое, но это слишком даже для него.

— Ты влюблена, — усмехнулся Крестовский.

— И не стесняюсь этого! — вскинулась она.

— Но знаю об этом только я. Не он, заметь, я. Только я. Но ты права, это было бы слишком даже для него, — он помолчал, затем добавил: — Если это совпадение, а все же очень на то похоже, то твой Данилин чертовски везучий сукин сын.

Я не выдержал. Застонал от боли в спине и повернулся к ним.

— О чем речь? — спросил я.

Они переглянулись, но ничего не сказали.

— О чем вы говорили сейчас? Почему Данилин везучий?

Мне хотелось повторить слова Крестовского, но я сдержался.

— О тебе, — не стал юлить Крестовский.

— О том, что ты очень похож на сына Волошиных.

Светлана протянула мне помятую фотокарточку, с которой на меня смотрел я. Я сидел в окружении людей в праздничных платьях, за праздничным столом и улыбался.

— Это фокус такой? — спросил я, возвращая карточку Светлане.

— Никаких фокусов, кадет. Это настоящий снимок. Различия меж вами видны, но, если присматриваться. Если же нет, то ты вполне пойдешь за юного герцога.

— К тому же перенесенные вами страданья не могли не оставить отпечаток на вашей внешности, Ваша Светлость, — Светлана Юрьевна встала, присела в книксен.

— Ваша Светлость, — Крестовский поклонился, приложив руку к груди.

— Очень смешно, — буркнул я. — Сейчас от смеха лопну.

— А никто и не шутит, — Светлана Юрьевна положила мне на колени увесистую бумажную папку. — Изучи. Это твоя жизнь. Все, что удалось собрать Данилину и все, что тебе нужно знать о себе и о своей семье.

— Список кредиторов там тоже есть?

— Там нет, — ухмыльнулся Крестовский. — Вот он, — он положил на стол папку ненамного меньше, той, что я держал в руках.

— Я что, половине Империи должен?

— Немногим меньше, — Крестовский улыбнулся, шрам поднял его губу и милая добрая по его замыслу улыбка, превратилась в пугающий оскал. — Сумму ты слышал, — еще одна улыбка, еще страшнее, в ней уже почти не осталось человеческого, лишь хищный, звериный оскал. — Но не бери в голову. Это не твои вопросы. Предоставь разбираться со всем этим Данилину. У него никогда не бывает простых планов, но большая часть из них работает.

— Большая часть? — я подавился воздухом. И думать не хотелось, что я могу оказаться в меньшей, то есть, среди неудавшихся планов.

— Я не вижу радости в твоих глазах, кадет! — рыкнул Крестовский, но злоба в голосе была насквозь фальшивая. Я это чувствовал, а он и не скрывал.

— А чему тут радоваться? Еще месяц назад я был гимназистом, что ждал Рождественских каникул, чтобы немного побыть дома, а теперь у меня и дома нет и семьи. Отец из-за меня сидит в тюрьме, что с матерью вообще не известно. Как и с сестрами, я не знаю, что с ними, добрались они до Зайцево или нет. Да, о чем я? Я не знаю даже кто я. А для того, чтобы узнать мне надо прочитать это, — я поднял папку с колен и потряс ею. — И вон то, — я кивнул на папку, лежащую на столе. - А вы, Петр Андреевич, про радости.

— Взгляни на это, с другой стороны.

— Да с какой не смотри, радостнее не становится.

— Не скажи, — Крестовский покачал головой. — Ты живой! Не знаю почему ты считаешь, что твой отец в тюрьме по твоей вине. И знать не хочу! — он поднял руку, заставив меня промолчать. — Не знаю, что с твоими сестрами, что с матерью и узнать и не могу, и не хочу. Но ты живой, и пока ты живой, пока ты не положил цветы на их могилы, ты еще можешь им помочь. Пусть не сейчас, пусть сильно позже, но еще можешь. Мы не знаем, что планирует Господь для каждого из нас, но мы должны заботиться о тех, кто нам близок. И, как бы сейчас это не прозвучало, но стать герцогом Волошиным единственный твой шанс помочь своим родным. Сейчас единственный, что будет дальше не знает никто.

— Я понимаю, — проворчал я. — Я знаю.

— И тебя это не радует?

— А чему тут радоваться. Я, как герцог Волошин, должен, наверное, половине империи. И суммы там больше, чем мои карманные деньги за всю жизнь, — я отвернулся.

— Это верно. Но во всем этом есть и хорошая сторона. Вы, Ваша Светлость, несовершеннолетний. Кредиторы не смогут предъявить вам расписки, пока вы не достигните восемнадцати лет и не вступите в полноценное владение вашей собственностью. Впрочем, это не мое дело. Мое дело подготовить тебя к этому. С этого момента ты мой кадет. Хочешь ты этого или нет, но с этого момента вы, Ваша Светлость, герцог Волошин. И ты, Глеб Сонин, должен полностью соответствовать его имени. Ты должен быть им, а не притворяться им. Ты должен интересоваться тем, чем интересовался он. Ты должен знать тех, кого знал он.

— Знаю. Человек в черном мундире мне все это уже говорил, — я поморщился.

— Данилин много темнит и много не договаривает. Профессия обязывает. Однако это не мое дело. Мое дело подготовить тебя к жизни герцога, так, чтобы ты смог себя защитить в случае чего. Ты не только должен уметь владеть оружием так же, как он. Ты должен быть лучше! Много лучше! Только став лучшим, ты получишь шанс сохранить себе жизнь.

Я поднял на него взгляд. Он вздохнул, кивнул, и тихо, словно сообщал мне великую тайну произнес:

— Темные вырезали всю семью Волошиных. Убили сопровождающих слуг, даже лошадей, и тех под нож пустили. Выжил только ты. Но об этом никто не знает. Но узнают, и тогда я гроша не дам за твою жизнь. Но если ты будешь меня слушаться, если ты будешь примерным учеником, то у тебя появится шанс не только выжить, но и как знать, возможно помочь своей семье. Своей настоящей семье.

— Возможно? — спросил я, он пожал плечами.

Его взгляд совершенно равнодушен, я лишь его очередной кадет, он должен меня обучить, а затем выкинуть в открытый мир. И поскольку жизнь моя, по его словам, не стоит и гроша, то и учить меня он не слишком хочет, просто выполняет приказ.

— Моя семья, тоже дело рук темных? — задал я вопрос, на который не очень хотел слышать ответ.

— Это вопрос к Данилину.

— Он молчит. Я спрашивал.

— Я тоже не отвечу. Я не знаю. Я и о тебе услышал первый раз три дня назад, и о твоем роде в целом. Но, возможно, темные замешаны в этом деле, иначе Данилина бы не было. С другой стороны, ты слишком похож на герцогского сынишку. В любом случае, мы поговорили, мне понравилось, теперь ты мой кадет, а я твой наставник. И ты будешь вынужден делать и поступать так, как я скажу ближайшие три недели. Большего времени у нас нет. И терять мы его не будем. Я вижу твое состояние, знаю, что ты не совсем здоров, но к тренировкам приступаем завтра. За три недели я из тебя богатыря не сделаю, но постоять за себя сможешь.

Я понимал, что сейчас не самое лучшее время задавать вопросы. Они вертелись на языке, они требовали, чтобы я их задал. Но понимая, что чопорная, как англичанка, любящая порядок, как немка, Светлана Юрьевна ничего не ответит, а Крестовский и вовсе пошлет меня куда подальше и говорить больше не станет, я задал тот единственный, что должен был, но задавать, который не хотел.

— И как меня зовут?

— Глеб.

— Что?

— Тебя зовут Глеб, - Светлана Юрьевна, грациозно, подняла десертную вилку, покрутила ей над тарелкой с яблоками и грушами, определилась. Зацепила самый большой кусок груши и отправила его в рот.

— Ну, да. Я — Глеб. Точнее был Глебом Сониным. А теперь, после моего внезапного исчезновения меня как зовут?

— Глеб, — кивнула она. — Тебя теперь снова зовут Глеб. Глеб Александрович Волошин.

Интересно, даже имя менять не придется. И это хорошо. Отчество другое, но с этим я смирюсь.

— Правильное решение! — кивнул Крестовский и подмигнул мне единственным глазом. Или просто моргнул.

Он встал, одобрительно похлопал меня по плечу, сжал его на прощанье и ушел.

Светлана осталась. Она стояла возле стола, спиной ко мне и что-то колдовала с испускающим пар чайником. По комнате пополз резкий запах трав, среди которых я распознал лишь лаванду.

— Пей — Светлана Юрьевна протянула мне кружку и лаванды я больше не чувствовал.

Запах был отвратительный, горький, вызывающий самые неприятные ассоциации и воспоминания.

— Что это? — я и не подумал взять кружку.

— Яд! — Светлана Юрьевна хищно улыбнулась, лицо ее потемнело, нос и подбородок вытянулись, скулы впали, кожа стала серой, волосы поседели и растрепались. Глаза стали огромными, круглыми, желтыми, заполнили собой все.

Это длилось лишь мгновенье. Я моргнул и наваждение исчезло. Передо мной все так же сидела красивая и молодая Светлана Юрьевна и мило улыбалась. И в руках ее по-прежнему было дурно пахнущая кружка.

— Глеб, — Светлана Юрьевна постаралась заглянуть мне в глаза, я не позволил, — неужели ты думаешь, что я приняла тебя в своем доме, кормлю тебя, собираюсь учить чему-то, только для того, чтобы отравить и забрать рубаху, которую сама же тебе и выдала?

Не логично, тут она права, но черт его знает, что в голову ведьме может прийти. Может она меня сейчас опоит и, как в детских сказках, на лопату и в печь. Эта мысль меня развеселила, страхи отступили.

— Что это? — спросил я, принимая горячую фарфоровую кружку с характерным узором дома купцов Иваницких. Дорогая кружечка, вот жаль будет, если после ответа мне придется ее разбить.

— Это, — Светлана небрежно поправила выпавшую из прически прядь. — Старый семейный рецепт, он позволяет быстрее заживать ранам, снимает усталость, помогает телу и разуму работать вместе и становиться сильнее и лучше. Пей, тебе сейчас он очень нужен. Пей и ложись спать, — она поднялась, посмотрела на меня, кивнула чему-то. — Ты можешь выпить его в своей комнате, — сказала она. — Но потом сразу спать! Петр Андреевич рассвета ждать не станет, поэтому выпей и ложись. И я разрешаю тебе сегодня не чистить зубы.

Она ушла. Я посидел еще несколько минут, разглядывая ветку плюща на кружке. Хотелось подумать обо всем, что произошло за последние дни. Об отце, о маме, о сестрах, о том, как я оказался здесь. О Данилине, и о том, что этот человек мог спланировать убийство одной семьи и арест другой, только чтобы... а для чего я не знал. Наткнувшись на это решил больше ни о чем не думать и последовать совету Крестовского.

Залпом осушив кружку, тоже отправился к себе. Не раздеваясь рухнул на не расправленную кровать, и оставшись один расслабился. Слезы хлынули потоком. Меня трясло, меня бросало то в жар, то в холод. Хотелось кричать, и я зажимал рот подушкой и орал в нее. Хотелось бросить все, выскочить на улицу, на мороз так, в чем есть, уйти в лес и там сгинуть. Настроение менялось быстрее, чем я успевал его осознать, пока я не стал думать о родителях и сестрах.

Странно, но эти мысли меня успокоили. Я не знал, что с моими близкими, но сама мысль о них вызывала тепло в теле. Так, думая о маме, сидя на полу, привалившись спиной к кровати, я и уснул.