Тьма на кончиках пальцев

Глава 34

За окном идет снег. Наверное, последний в этом году. Такой, точно последний. Крупные снежинки опускаются медленно, кружась и играя друг с другом.

Я лежал на жестких, прикрытых продавленным матрасом, досках кровати и смотрел, как они кружатся в танце, словно пары на балу. Дамы раскинули широкие юбки, кавалеры, заставляют их шелестеть, легонько раскручивая заставляя и позволяя взлетать.

Звучит музыка, приглушенная гулом голосов, и шелестом накрахмаленной ткани. Она почти неразличима в шуме, но тело ловит ритм, подстраивается под него, и давно известная мелодия начинает звучать в голове. И танец продолжается.

Я помню. Моя рука в белой перчатке, неудобной, цепляющейся за ногти, и кожу, слишком тугой, раздражающей изнутри, но приятной снаружи. Я не хотел ее надевать, матушка настояла. Сказала, что моей даме понравится. Как, почему и зачем не сказала.

И вот я стою, в военного покроя кителе. Его высокий воротник царапает мне подбородок, а сбившийся шейный бант сильно давит на кадык. Черт побери, я должен был быть самым красивым юношей на этом балу. Галантным кавалером, чей род не только знатен, но и древен. Пусть и беден.

И я стою, выпятив грудь, стараясь унять сердцебиение и восстановить дыхание. Ни то, ни другое мне не удается. Я чувствую, что краснею. Стыдно, как же стыдно! Я должен произвести наилучшее впечатление. Должен! Я вытягиваюсь в струнку, закладываю руку за спину, поворачиваюсь, и краснею еще больше.

Сердце начинает бешено стучать в груди, дыхание прекращается вовсе. Я обязан взять себя в руки, обязан показать все лучшее, на что я способен. Но, черт возьми, как это сложно, когда ее рука в твоей, а на тебя смотрят два безумно синих глаза.

Смотрят заинтересованно и немного озабочено. Огромные неестественно синие полные заботы. Я не помню ее лица, не помню ее прически, губ, улыбки, рук. Глаза. Только бесконечно глубокие совершенно синие глаза.

- С вами все хорошо, Глеб? – спросила она.

Я помню ее вопрос, помню, как тонкие пальчики ее сжали мою кисть, помню, как сердце мое перестало биться, как по спине вверх побежали мурашки, а вниз тяжелая капля холодного пота. Я помню, как с трудом удержался на ногах, от чарующих звуков ее голоса. Вот только самого голоса ее не помню.

Я помню тот вечер, тот бал. Мы отчаянно нуждались в деньгах, и все же тятенька не позволил себе не отметить отъезд в Петербург. Он устроил не прием, настоящий бал, и не упустил возможности вывести меня в свет. Я не слишком понял зачем. Мы отправлялись в Петербург, как минимум на год, а то и больше, и устраивать мою партию с местным девицами было мягко говоря странно.

Но матушка сделала для этого все. Она собрала весь девичий свет. И честно говоря, та, чья рука лежала в моей, мне нравилась. Жаль, что сейчас, спустя всего три месяца я не помню ни ее лица, ни имени, ни голоса. Только глаза, безумно голубые глаза.

Зато хорошо помню взгляд матушки, когда танец кончился, и я поклонился партнерше. Помню мы долго говорили, условились писать друг другу. А ведь я взял ее адрес. Найти бы только.

Нет, не найду. Все погибло. Все бумаги, документы, грамоты, деньги. Все. Родители.

На нас напали. Ранним вечером, когда сумерки лишь начинали опускаться на землю. Я помню высокого человека в черном рваном капюшоне, что руководил нападавшими прислонившись к березе, словно обняв ее.

Они убили всех. Родителей, слуг, лошадей. Задушили даже чижа в клетке. А матушкину болонку повесили на дереве. Выжил только я. Не знаю почему и как, но меня они не убили. Наверное, посчитали, что рана на голове смертельна, и добивать не захотели. Или решили, что все равно замерзну. Почему я не умер, пролежав сутки без теплой одежды, с проломленной головой тоже не знаю. Наверное, потому, что Господь хочет, чтобы кто-то отмстил убийцам моих родителей, а кто для этого подходит лучше, чем оставшийся в живых сын? Возможно.

А быть может, потому, что мы Волошины очень живучи, и столько раз, сколько наш из грязи не поднимался ни один, как бы древен он ни был.

А снежинки за окном очень красивые. Я спустил ноги с кровати, подтянул тело, сел. Коснулся кончиками пальцев ног холодного каменного пола, счастливо вздохнул. последние несколько дней я пытался встать, но бдительная медсестра не позволяла, каждый раз оказываясь возле меня и укладывая в кровать.

- Я привяжу вас, Ваша Светлость! – пообещала она, когда я попытался сопротивляться ей.

И я поверил. В этом невысоком в теле в вечном сером, похожим на рясу платье и тугом платочке на голове возможно и не хватило бы силы, но решимость в глазах компенсирует ее с лихвой. Да и излишне напрягать еще не восстановившееся тело тоже не хотелось. А для привязки к кровати имелось все и прямо на кровати. Кожаные ремешки на коротких стальных цепочках плотно охватывают запястья и голени. Цепочки короткие, не хватит, и чтобы живот почесать.

Вот и сейчас, она, спавшая за ширмой, тут же подскочила и оказалась возле меня.

- Что случилось Глеб Александрович?

- Ничего, - я улыбнулся. – Все в порядке, Инга Александровна. Все хорошо. Я просто хотел дойти до окна. Снег уж очень красивый.

- Это да, - согласилась медсестра, оглянувшись на окно. – Давайте, я вам помогу.

Она подставила плечо, закинула себе на шею мою руку, уперлась ладонями мне в ребра и помогла встать. А она сильная. Зря я сомневался в ее способностях. Она не только привязать может, но в случае чего и руку заломить. Я взглянул на нее совсем иными глазами, но спрашивать ни о чем не стал.

За окном лежало ровное слепящее белое снежное одеяло. И пролетающие за стеклом крупные снежинки делали его только пушистей. Я никогда еще не подходил к окну, лишь смотрел в его темноту ночи или свет дня. Теперь же, я стоял рядом с ним, облокотившись одной рукой на стену, второй прижимая к себе маленькое чужое женское тело. Моя палата оказалась на втором этаже, и отсюда открывался вид на кусочек сада с лишенными листьев, покрытыми большими снежными шапками, раскидистыми яблонями.

- Красиво, - выдохнул я.

- Очень! – согласилась медсестра. – Смотрите, Глеб, - она прижалась ко мне, как маленькая восторженная девочка. – Смотрите, там следы, видите? Вон там на снегу. Вон под яблоней! Моя бабушка говорила, что эти следы оставила Снежка.

- Снежка прошла, - произнес я.

Голова закружилась, я пошатнулся, почувствовал, как впились в плечо тонкие пальцы, увидел перепуганное лицо Инги.

- Все хорошо, - кивнул я. – Все хорошо.

Она кивнула и отвернулась, позволяя мне самому отстраниться и опереться на стену.

- Снежка прошла, - произнесла стоящая у окна Инга, ее голос долетал до меня сквозь мутную пелену. – Вон там, - она ткнула рукой в окно, - там под деревом. Вон там, видишь?

Она повернулась, резко став гораздо ниже, сменив серую робу на розовую ночную сорочку, волосы ее завились, посветлели, упали на плечи. Она превратилась в маленькую девочку, а в руках появился старенький потрёпанный медвежонок.

- Снежка плошла, Глеб, - сказала девочка. – Ты видел ее?

Оля? Оленька! Сестренка!

Я бросился к ней, но тьма окружила меня, завихрилась вокруг, не пустила. Сжала со всех сторон. Перед глазами вставали картинки, в разуме проносились имена. Крестовский. Данилин. Гришка. Светлана Юрьевна. Опять Данилин. Степан… Степка.

Степка умер, его больше нет. Данилин так и не приехал. Светлану Юрьевну я бросил в лесу. Гришке разбили голову о стену. Гришка… А как фамилия Гришки? Что-то такое короткое, емкое, что одноглазый Крестовский выплевывал, как пулю. Не помню. Стойте-ка! Крестовский одноглазый? Ведь да, у него и повязка на глазу имелась, когда мы встретились, вот только я ее не помню потом, позже, когда мы разговаривали.

В голове мелькали картинки, лица людей расплывались, замазывались превращаясь в тени, чтобы затем собраться вновь, обрести форму и совсем иное имя. И эти имена я знал. Я мог узнать каждого, помещики, промышленники, купцы, банкиры, ростовщики и игроки. Все те, кому мой отец, а теперь и я должны денег. И каждый из них скалился, подмигивал, потрясывая толстыми пачками неоплаченных векселей и расписок.

Нет. Нет! Не хочу! Я не хочу платить по долгам своего отца, тем более, что это не мой отец. Я не Волошин, я – Сонин. Сонин! Сонин.

Однако и самому мне этот аргумент казался весьма слабым. Я плохо помнил себя, как Глеба Волошина и еще хуже, как Глеба Сонина. И там и там лишь какие-то обрывки, ничего целого или целостного. Лишь последняя пара месяцев Сонина всплывала в памяти более отчетливо. Однако сейчас она казалась совершенно не реальной.

Темные, объявившие войну темным, закрывшиеся в построенном посреди снежной равнины поместье. Взрослые люди, использующие подростков, что само по себе обычное дело, но прожив там три недели, я так и не понял к чему готовили Гришку и его клопов.

Гришка. Черт бы тебя побрал, Гриша, как твоя фамилия?

Стрельба из кремневого пистолета, ночью, в мороз, по висящей в пятидесяти шагах, сливающейся с березой баклажке. И ведь я не отморозил тогда пальцев, и заряды выронил лишь трижды. Более того попал в цель, по сути и не видя ее. А затем еще и с темными подрался, которые и не темные вовсе. Нет, они как раз темные, но не злые.

Не злые темные. Это я хорошо придумал. Кому скажи, и не поверят ведь.

Да что там кто-то. Я сам себе не верю. Что кто-то продался Тьме, могу представить. Могу представить и понять, что ради целей Тьмы он мог убить четверых. Но чтобы целью Тьмы был котенок этого я ни представить, ни понять не могу.

А то, что было потом, и вовсе абсурдно настолько, что пахнет безумием. Воронка, тени, пистолет с одним патроном, пропасть, водоворот с тенями внутри, драка с призраком. Или наоборот.

Но это все ерунда, больше всего пугало воспоминание о Тьме. О такой ласковой, доброй, заботливой, теплой, нежной Тьме. Она взяла меня под защиту, она помогла мне, когда я едва не замерз, она же и вытащила меня оттуда. Вот только я не помню, как.

Я зажмурился, застонал, стал опускаться на пол. Заботливые руки Инги подхватили меня, помогли сесть, не ударившись.

- Что случилось Глеб Александрович, - нарочито вежливо, с заботой, какой я не видел давно, спросила она, - вам плохо?

- Не знаю. Я не знаю кто я. Помогите мне лечь.

Она довела меня до кровати, помогла лечь, подала воды, когда я закашлялся.

Я помнил арест, помнил день до того, помнил, что учился, знал где, но вспомнить что-то из того, как именно и чему не мог. Лишь имена, обрывки событий, расплывшиеся лица, ничего не значащие даты. Образы людей, сестер, которых у меня никогда не было. Родителей, которых было слишком много. Двое отцов, один суровый молчаливый, с вечно нахмуренными бровями, но от него веяло теплом и спокойствием. И другой пухлый, лысый, с бегающими глазками и вечно виноватым, даже когда ругается, тоном. От него спокойствием не пахло, от него пахло безразличием, но почему-то он был мне ближе, роднее что ли.

Инга вернулась и вернулась не одна, а я даже не заметил, что она выходила. Компанию ей составлял седой старичок с аккуратной серой бородкой, и ярко вспыхивающем при каждом шаге пенсне на носу.

Я не сразу понял, что в очках его отражается лампа за моей спиной. Он присел на стул у кровати, пригладил бороду.

- Инга сказала, вам, Глеб Александрович, нужна моя помощь.

- Я ни о чем ее не просил, - сказал я, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно тверже. – Мне не нужна помощь, я со всем разберусь сам. И сейчас вы уйдете отсюда. Но прежде, удовлетворите мое любопытство, кто вы? Не находите невежливым и неправильным предлагать помощь человеку, который не знает ни вашего имени, ни даже где он находится.

- Вы правы, Глеб, правы – старичок улыбнулся. – Начнем со второго. Это интернат под патронажем ее императорского высочества царевны Анастасии.

Я подавился воздухом, закашлялся, до слез в глазах. Патронаж шестилетней девочки, это конечно очень сильно. Даже будь она трижды царевной и наследницей трона, но ей всего шесть, и она создает больше проблем, чем в состоянии решить.

Решить? Проблемы? Девочка в шесть лет? Да она не в состоянии решить какой куклой хочет поиграть прямо сейчас. И это я точно знаю!

Знаю? Откуда? Так у меня же есть сестра! Или нет. Нет у меня никакой сестры, я единственный ребенок в семье. А теперь и вообще единственный представитель древнего рода Волошиных.

Или нет? Или я вообще не Волошин? Голова взорвалась воспоминаниями. Мелькнуло лицо сестры Глеба Сонина, вспыхнул и погас образ матери Глеба Волошина. Я попытался представить отца и передо мной замелькали картинки, смешиваясь, превращаясь в чудовищный коктейль из фигур, губ, глаз, бровей.

Я затряс головой, пытаясь выбросить из разума поселившихся там чудовищ. Не вышло. Я застонал, обхватил голову руками.

- Вам больно? – с неподдельным интересом и фальшивой заботой в голосе спросил он.

- Не важно, - тяжело дыша отмахнулся я, все же удалось опустошить разум. Не знаю, как, но удалось. – Что там про интернат? Что за интернат?

- Как я уже сказал это интернат для детей. Здесь учатся те, кто проявил свои явные таланты в самых различных дисциплинах от математики и физики, до тонких материй и магии. Ну, или те, кто в состоянии оплатить учебу здесь.

- И в чем мой талант?

- Вы, - старичок пожевал губы, - как бы это сказать помягче, вы из второй категории.

- Издеваетесь? – я бы подпрыгнул на кровати, но сил совершенно не было, однако удивление заставило сесть. – У меня нет денег хлеба черствого купить. Я должен половине империи и суммы там такие, что вам и за жизнь не заработать даже половины.

- Ну, это не так, у меня весьма недурная зарплата. Благодаря, как раз слушателям, подобным вам.

- Еще раз, у меня совершенно нет денег! Совсем! И я что-то сомневаюсь, чтобы мой отец на смертном одре подписал бумаги о моем поступлении, в сотый раз заложив дом. Он для этого был слишком жаден. А я слишком умен, чтобы в такое поверить, - решил я сразу пресечь любые попытки обмана.

Или же, Волошин ни за что не платил. Быть может заплатил Сонин? Из тюрьмы.

- В вашем уме я не сомневался. Однако, Глеб, вы забыли об одной маленькой детали.

- Какой?

- Вашем щедром попечителе.

- О ком?

- О человеке, который оплатил ваше обучение и пребывание здесь. Он внес сумму за три года сразу. И поверьте мне, сумма эта не маленькая.

- Да о ком вы, черт вас возьми? Простите.

Старичок улыбнулся, а я почему-то подумал, что старичок этот примерно ровесник моему отцу. Вот только какому: Сонину или Волошину?

- Мне говорили, что вы можете быть не сдержаны, Глеб Александрович. Но ничего, вам в вашем состоянии простительно.

- Вы, черт возьми, не ответили не вопрос. И я, черт возьми, так и не знаю, как к вам обращаться. Не знаю кто вы. Черт вас возьми.

Я провоцировал его, но это не сработало. Он как сидел, спокойно глядя на меня, так и продолжал улыбаться.

- Меня зовут Николай Николаевич Бельский. Я – заместитель директора по воспитательной части, а также местный психолог. Когда поправитесь, сможете обсуждать со мной волнующие вас темы.

- Обсуждать? С вами? Николай Николаевич, вы в своем уме? Вы не можете ответить на вопрос и хотите, чтобы я что-то с вами обсуждал?

- Всякое может быть, вы юноша, а у юноши часто возникают вопросы…

- Кто за меня заплатил? – выкрикнул я – Кто? Бельский, кто?

- Платон Семенович Еремеев внес за ваше обучение сумму за три года, даже несмотря на то, что…

Каждое следующее слово Бельский слышалось мне все глуше, пока его голос не скрылся за звучащей в голове фамилией Еремеев.

Еремеев!

Человек подписавший бумаги, отправившие в тюрьму одного моего отца, и заставившего второго за бесценок продать единственное предприятие, что хоть как-то кормило нас.

Еремеев!

Человек, из-за которого погибли родители Глеба Волошина. Человек, из-за которого, сестры Глеба Сонина всю жизнь проведут в глухой деревне.

Я медленно, отвратительно скрипя досками, сполз с кровати. С трудом попал стопами в больничные туфли, глянул сверху вниз на заинтересованного Бельского и шатаясь поплелся к окну.

- Глеб Александрович, - из ниоткуда вынырнула медсестра, бросилась ко мне, намереваясь подхватить, если неугомонный герцог начнет падать.

Я остановил Ингу, погрозил ей пальцем, прошептал спасибо и зашаркал, тяжелыми, негнущимися ногами в сторону окна.

- Николай Николаевич, ну хоть вы ему скажите. Он же два месяца без сознания провел. Его тело еще не готово к такому.

- Его разум тоже, - равнодушно отозвался Бельский. – Тело справится, оно молодое и сильное. Меня больше беспокоит разум, - он говорил тихо, но я понимал, что говорит он это для меня. – Ему тяжело это принять. Смерть родителей принять всегда тяжело, а когда их жестоко убивают на твоих глазах это принять почти невозможно. Я не знаю, где скрывался его разум два последних месяца, но думаю, ему пришлось несладко. Я боюсь, что он закроется. Что оставит боль в себе, или же напротив начнет выплескивать ее наружу. Он может сжечь сам себя. Может начать культивировать месть. Вот только мстить некому. И полиция, и Комитет так и не смогли найти ни исполнителей, ни заказчика. Хотя первые должно быть мертвы, а второй не найдется никогда. Возможно, что с нашего положения его не разглядеть. Ясно только одно, это были темные. Потому и Комитет. И ни вы, ни я, даже не представляем, что именно видел этот молодой человек, когда темные убивали его родителей. Я действительно опасаюсь за его разум. А на счет тела, Ингочка, тело у него молодое, оно выдержит.

Он встал, я слышал его шаги, и почему-то совсем не удивился, когда горячая рука его легла мне на плечо.

- Глеб, - произнес он. – Я не знаю наверняка, но я подозреваю, что прав. Вы можете не отвечать, вы можете молчать, вы можете даже не смотреть в мою сторону, я попрошу вас об одном, не убегайте. Не уходите от разговора и не гоните меня, когда мы закончим, вам станет легче. Значительно легче. Вы наконец поймете, кто вы.

Я повернулся к нему, удивленно глядя в довольные, хитрые глазки. Что он имеет в виду? Что значит пойму? Да, я не знаю кто я, кто-то из Глебов, но который именно, не понимаю. Воспоминания переплелись, смешались в странную кашу и где в ней перловка, а где ячмень понять не могу даже я. Но, да и черт бы с ним, откуда этот человек знает о том, что я не понимаю кто я есть.

Я хмыкнул. А ведь не помню за собой привычки так часто чертыхаться. Произношу, и понимаю, что это противоестественно, что я так никогда не делал. И в то же время, это так просто, так точно описывает ситуацию. Но Сонин бы так не сказал, он бы помянул бога.

Николай Николаевич же по-своему воспринял мой хмык.

- Вы не верите, вы сомневаетесь, Глеб, и я вас понимаю. Вы проснулись в неизвестном месте, вокруг вас совершенно чужие люди. Вам говорят, что уже март, хотя, только что, для вас было начало января…

- Я знаю, что сейчас март, - пробормотал я и закрыл глаза.

Он услышал. Снял руку с моего плеча, встал рядом, глянул в окно, где небольшой садик утопал в свежем снегу.

- Инга Александровна, оставьте нас пожалуйста.

- Нет, - твердо ответила медсестра. – У меня приказ Элизы Максимовны, я не могу…

- Ингочка, - Николай Николаевич развернулся к ней. – Мне нужно три минуты. Всего три. Можете прямо сейчас сходить до Элизы Максимовны и сказать ей, что я вас выставил. Ругал бранными словами, кричал на вас, топал, но до рукоприкладства не опустился. Нам хватит времени, пока старушка прилетит сюда на метле.

- Хорошо, - произнесла медсестра и на звук ее странного голоса я повернулся. Она покрасневшая, сжимала ладошку в кулаке, и закусывала губу, чтобы не рассмеяться. Я не понял в чем была шутка, но видимо шутка отменная, раз ее так корежило.

- Хорошо, но у вас, Николай Николаевич, пять минут. Если вы не выйдите сами, или не впустите меня, я иду за старушкой с метлой.

- Благодарю! – он поклонился. – Нам больше и не нужно.

Она вышла. Он развернулся, сел на подоконник, посмотрел мне в лицо.

- Глеб, вы помните, как погибли ваши родители?

- Помню, - я закрыл глаза. – Батюшку заставили смотреть, как убивают матушку. Он сперва кричал, а потом перестал. Она смотрела на меня. А я ничем не мог ей помочь. Ничем, - я сорвался на крик и отвернулся, пряча от Бельского слезы.

- Ей перерезали горло. Резали медленно, не слишком глубоко, и не сразу до артерии, - глядя в пол говорил я. - Она была не в белом платье, но светлом, с кружевами по всей груди. и когда кровь пропитала их мне казалось, что это ее кожа торчит в стороны. Она молчала. Молчала, когда ей ломали пальцы, когда выкручивали кисти и хруст сухожилий разлетался по всему лесу. Она смотрела на меня, смотрела мне в глаза и молчала. Ее убивали, а она молчала. медленно убивали.

Я сжал зубы так, что заломило в висках, сам не замечая того, сжал и кулаки. Сердце заколотилось часто, грозя выскочить из груди, дыхание стало частым. Ярость накатывала волнами, гнев и агрессия заполняли разум и тело. перед глазами пошли красные круги и все вокруг начало расплываться.

Я был готов прямо сейчас броситься на поиски убийц, хотя и искать не надо, я итак знаю кто нанял исполнителей, а быть может и приказал им. Еремеев! Когда-нибудь он ответит за смерть моих родителей.

И за арест Сониных.

Гнев спал. Резко, так же как и появился. Ярость осталась, но поблекла и улетучилась вовсе, когда рука Бельцева легла на мое плечо.

- А знаете когда ее убили? - я стряхнул его руку. - Когда мой отец с чем-то согласился и что-то им отдал. После этого ее убили. Перерезали горло, легко, одним движением от уха до уха. Вот так, - я провел большим пальцем себе по шее. Бельский поморщился, но ничего не сказал, позволяя мне продолжить.

- А я лежал, смотрел на их смерть и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Я хотел! Я очень хотел, броситься им на помощь, но я не мог. Нет, я не боялся. Я не мог двигаться, я не мог даже стонать. Если бы я мог, я бы сам убил ее, только чтобы ее не мучили. Только чтобы она не страдала.

- То, что вы рассказали не все, что с ней делали? - нахмурился Бельский и в голосе его звучал неподдельный интерес.

- Нет, - меня передернуло, от воспоминаний о подробностях, которые разум старался замести под ковер и не доставать никогда. - Хотите послушать полную версию.

- Нет, - Бельский тяжело сглотнул, - увольте, не хочу.

- Я тоже!

Я отвернулся. Ощущение ярости прошло, оставив после себя лишь некое опустошение. Я должен был бы плакать по родителям, должен был бы кидаться на стены и кричать о несправедливости мира, и его совершенным, но неправильным устройством. Однако внутри была пустота.

Я чувствовал, что внутри выгорело все. Не осталось ни жалости к себе, ни сострадания к ближнему. Лишь только обоженные головешки и те медленно осыпаются пеплом. Те несколько дней, что я провел привязанным к койке, после того, как пришел в себя, заставили душу смириться с утратой. Они позволили мне перегореть, но не сгореть.

- Не вините себя, Глеб, - подойдя ближе, Бельский вновь положил руку мне на плечо. - Вы действительно ничем не могли помочь. Ни матери, ни отцу. А теперь другой вопрос: где вы были?

- То есть, как это где? Мне голову проломили. Вон и шрам еще есть, - я прикоснулся к бритой макушке, провел рукой по покрытому зеленкой шву. Вопрос Бельского был настолько глупым, что от удивления, я не смог даже возмутиться.

- Я не про тот день, когда убили ваших родителей. Где вы были последние два месяца?

Я повернулся к нему, взглянул в его спокойные, заинтересованные, лучащиеся добротой глаза, скользнул по хитрой улыбке.

- Я так понимаю, что здесь, - осторожно произнес я, пытаясь угадать ответ.

- Телом, - кивнул Бельцев. – Телом, Глеб Александрович, вы были здесь. Но где был ваш разум? Что вы помните о последних двух месяцах?