Тьма на кончиках пальцев

Глава 21

Он смотрел на меня и улыбался. И в улыбке его была радость, доброта счастье. Я никогда не видел Петра Андреевича таким. Обычно этот мрачный тип либо ругает нас, либо смолит папироской и ругает себя, за то, что никак не может бросить. Сейчас же он просто лучился счастьем.

— Вставай, кадет, — он протянул мне руку. — Холодно, замерзнешь.

Я руку принять и не подумал. Я видел, как в спину Крестовского врезался темный магический заряд. Я помню, как Петр Андреевич упал, и я не видел, чтобы он поднимался. Темный принял лик Крестовского? Но зачем? И способны ли темные на такое?

Им что-то от меня нужно. Не иначе. Они убили Крестовского. Они захватили меня. Живым. Почему просто меня не убить? Могли бы не останавливать того парня, который меня бил. Он бы и добил. Но ему не позволили. Зачем? Крестовского же убили. Хотят использовать. Как? Они хотят попасть в поместье к Светлане. Зачем? Да кто же темных разберет. Но вообще на правду похоже.

Или не похоже. Волк пытался меня загрызть вполне себе натурально. И магический заряд если бы в меня попал, то наверняка спалил бы. Да и лицо мое в котлету темный превращал со всей ответственностью.

Все равно не сходится. Зачем им меня в разуме оставлять? Можно же просто подчинить. Я сам не видел, но говорят раньше частенько подчиненные жуть на города наводили. Однако меня оставили в живых и сейчас что-то предложат? Но почему? Из-за тьмы, что я на них обрушил? Да нет. Я убил их двоих, а они меня к себе позовут? Они же темные, а не дураки. Размен-то паршивый.

Я ведь убил? Убил же? Или нет?

Я покосился на место где должно было лежать тело волка и не увидел его. Темный же, что только что мутузил меня, отбросил капюшон хламиды на спину и шел прочь от нас, на ходу зачерпнув рукой снег, он растер им лицо. Темные такое делают?

— Эй, — услышал я знакомый, наигранно-возмущенный голос. — Петр Андреевич, что значит достаточно? Все что ли? Так не честно! А я? Я тоже хочу поучаствовать, — на краю ямы появился Жаров в черной хламиде, но без капюшона. Взгляд его, был взглядом обиженной собачки, он был готов расплакаться.

Они и его убили. И облик его приняли. Теперь у них есть и Крестовский, и Жаров, так зачем им я? И тот и другой вполне проведут в поместье. Проведут? А кто их задержит? Дед Федор? Степан? Или пара кухарок?

— Ты мне в спину шаром зарядил, больно зарядил, — Крестовский поморщился и прикоснулся к месту куда врезался темный заряд.

— Так от души же, Петр Андреевич. Любя! Ты ж сам просил, чтобы натурально было. Разве плохо вышло с натуральностью. Отлично! По-моему. Ты, Петр Андреевич, так упал, тебе бы в театре играть. Да и я постарался, а мне вон даже Глебку пнуть не дозволил. Не хорошо так, Петр Андреевич. Не хорошо!

— Жаров, — Крестовский покачал головой. — Ты в семнадцать лет подстрелил магией, своего учителя, — едва не по слогам произнес Крестовский. — Старшего по званию! По положению! Тебе мало?

— Мало! Я тоже хочу Глебку пнуть. Пару раз, когда еще герцогу по заднице надавать получится. Простите, Ваша Светлость, — он поклонился мне. — Это здесь он простой человек, здесь, сейчас, он просто Глеб, даже не граф, как его там, а вернемся домой он снова герцогом станет. Там уж просто так не пнешь. Еще раз простите, Ваша Светлость, — Жаров поклонился, на этот раз ниже.

— Пнешь, в другой раз, — Крестовский, не глядя на меня, тряхнул рукой, приглашая за нее уцепиться и в этот раз я противиться не стал.

- Другого раза не будет, - обиженно сопел Жаров, но Крестовский был неумолим.

Я поднялся, огляделся. Все клопы здесь. Жаров стоит на краю ямы и спорит с Крестовским, Волчок примостился на торчащем из снега пне и высунув кончик языка, что-то делает с ножом и палкой. Никифор привалился к березе с бурдюком и беседует о чем-то с темным. Темный тот, единственный не снял капюшона, так и стоит в черном рубище, и судя по тому, как качается капюшон, голова его опущена.

Прошки не видать. И темный тот быть им не может, слишком уж маленький. Прошка высокий, он точно выше Никифора, а темный и Нику то до плеча едва достает. Странно, если это темные, то почему они не переняли облик всех клопов, почему без Прошки? А если нет, то...

— Какого черта здесь происходит? — спросил я, опускаясь на снег, чувствуя, как сходит жар адреналина и усталость и холод овладевают телом.

— Экзамен, — пожал плечами Крестовский и потерял ко мне интерес. — Проша! — крикнул он. — Прохор, твою мать, вылезай из сугроба.

— Не вылезу, Петр Андреич. Я тута остаюся. Тут тяпло. Мягонько. И тебя, Твое Благородие, нету. И Глеба. Он мне чуть башку не открутил. Ты, Твое Благородие, не прядупряждал, что драться его выучил. Так, что я тута поляжу, на снежочке мягоньком.

— Прошка! — рявкнул Крестовский со всей фальшивой злостью на которую был способен, но сам он был весел и улыбался. — А ну вылазь, шельмец!

— Неа! — из ямы показалась рука без перчатки или варежки и помахала нам. — Прощевайте други, я тута остаюся! — и пальцы на руке согнулись несколько раз, словно он действительно прощался с нами.

— Прохор! — фальшивая злость в голосе Крестовского сменилась настоящей. — А. ну вылезай! Это приказ!

— Вот умеешь ты, Твое Благородие, всю обедню испортить, — над снежным краем показалась лохматая голова Прошки. — Вот всю! И только сломов одним. Приказ! Тьфу.

Он продолжал бурчать и дальше, но тихо, себе под нос, однако из ямы вылез, как всегда кривой, несуразный, лохматый, но счастливый и довольный.

То есть все клопы здесь. Крестовский здесь. Я здесь. А кто тот маленький темный, что прилип к березе? Возможно он наложил иллюзии и теперь управляет ими. Пятью сразу? Это же сколько в нем силы, сколько энергии он накопил.

Стоп! Пятью? Я видел пять приближающихся фигур. Видел их, когда они замерли у березы. И их было пятеро. Но пять иллюзий и темный не снявший капюшона, это уже шесть. Откуда взялся еще один? Фантом? Читал я о таком, но не помню деталей.

Я заскрипел зубами чувствуя, что мне отчаянно не хватает знаний. Да, по возрасту, я еще не должен был ничего эдакого изучать, но сейчас я в ситуации, когда знания мне бы не помешали. Может все не так страшно, как мне рисуется. Или все настолько страшно, что даже хорошо, что я не знаю и не понимаю.

Крестовский улыбнулся шире. Улыбка у него кривая из-за уродующего губы шрама, пугающая, когда не знаешь, его или не понимаешь, что к чему. Я же провел с ним достаточно времени, чтобы понимать, Петр Андреевич весел. И не просто весел, он практически счастлив, словно в рулетку миллион выиграл. И улыбка его настоящая, такую не подделать ни одному темному.

— Экзамен, — прошептал я, до меня только сейчас дошел смысл слова, сказанного Крестовским. — Какой еще к черту экзамен?

Перед глазами закружились черные круги, голова закружилась, в желудке замутило, тошнота подступила к горлу. Я сглотнул. Пытаясь унять головокружение, зачерпнул ладонью снег, растер им лицо. Холод нырнул внутрь тела, заморозил мысли, сковал мышцы. Я хотел поднять руку и не смог. Хотел позвать кого-нибудь, но выдавить хоть звук оказалось выше моих сил.

Я не ощутил, что падаю, не почувствовал подхвативших меня рук Жарова, лишь услышал беспокойный, сорвавшийся на визг, его крик:

— Светлана Юрьевна...

И увидел ее равнодушное, но прекрасное лицо со странным блеском в глазах, под черным рваным, на манер саванов из детских страшилок капюшоном.

В себя я пришел под теплым и безумно тяжелым одеялом, в своей комнате и на своей кровати. За окном светило солнце и, отразившись от графина на столике, слепило глаза. Оно то меня и разбудило.

Я вспомнил, как приводил меня в чувство Петр Андреевич в прошлый раз и нервно поежился. Хорошо, что это солнце. С его теплыми лучами я готов смириться, но с вонючей тряпкой Крестовского встречаться вновь мне бы не хотелось.

Я ощутил тепло солнечных лучей на лице, почувствовал, как они скользят по телу и завернувшись в одеяло закрыл глаза.

Однако ни теплое солнце, ни теплейшее одеяло, ни разожжённый внизу камин, чей сухой жар наполнял комнату запахом хвойной смолы, не могли меня согреть. Мне было холодно. Очень холодно. Чертовски холодно! Настолько, что мне казалось, что я состою из холода, и по венам моим бежит вовсе не кровь, а расплавленный густой, словно кисель, лед. И кожа моя соткана из снежинок. И прямо сейчас под теплым одеялом она начинает таять.

И тает она с пальцев. С самых их кончиков. Сотни иглы одновременно впивались в пальцы левой руки, иногда так сильно, что я скрипел зубами. С правой все было еще хуже. Там были не сотни игл, там были тысячи. И боль такая, что стон против моей воли срывался с моих губ.

Я достал руку из-под одеяла, взглянул на нее. Ладонь как ладонь, ничего не обычного, разве, что красная слишком. Что и понятно, стрелять из пистолета в зимнем лесу, в самый холод, не самое умное занятие. Спасибо Крестовскому, сам бы я до такого не додумался. Хорошо хоть рука не синяя. Есть шанс, что это не обморожение и гангрена не начнется. Кожа красная — это ничего, это пройдет. А даже если и слезет, то новая нарастет. Главное, чтобы не гангрена.

Ладонь ничего, ладонь отойдет. Вот только за пальцы страшно. Я их не чувствую. Совсем. Боль и сотни игл под ногтями чувствую, а пальцы нет. Пробую сжать и ничего не выходит. Пробую раздвинуть, но они не двигаются. Словно кто-то чужой завладел моей рукой, но сам пока не может ей пользоваться, а мне уже не дает.

Я поднес пальцы к глазам, рассмотрел ногти, кожу под ними, но ничего подозрительного не увидел.

Да почему же так холодно, и почему так ломит пальцы, особенно на правой руке. Я глубже зарылся в одеяло.

— Так бывает, — услышал я спокойный голос Крестовского. — Так всегда бывает, особенно в первый раз. Потом привыкаешь и почти не чувствуешь холода. Ни холода, ни страха, ничего. В первый раз, тебя может объять ужас, в первый раз тебе могут сниться кошмары. И в первый раз всегда бывает жутко холодно.

Чиркнула спичка и комнату наполнил сперва запах дорогого табака, а затем вплетенная в него ванильная нотка. Щелкнула форточка, холодный ветер подхватил и унес запах табака, оставив лишь нотку ванили.

Крестовский придвинул стул к кровати, сел, на американский манер закинул ногу на ногу, затянулся сигарой. Никогда прежде не видел его с сигарой. Обычно он курил пусть и не дешевые, но очень вонючие папиросы. Которые хранились в портсигаре, лежащем в нагрудном кармане с левой стороны. Прямо у сердца.

Я вытянул голову, стараясь разглядеть портсигар, но карман был выше чем я мог видеть.

— Ты согреешься, Глеб, — произнес он, затянулся и выпустил дым колечками. — Обязательно согреешься. Твое тело примет Тьму и все будет хорошо.

— Примет Тьму? — я подпрыгнул. — Как? Зачем? Что вы сделали со мной?

— Ничего.

Крестовский снова затянулся и выпустив густое дымное кольцо к потолку, повернулся ко мне.

— Ты знал, что сигары курят не в затяг? Они не ради никотина, они ради удовольствия и вкуса. И удовольствия именно от вкуса. Для никотина есть папиросы. И ты можешь взять сигару, раскурить ее, почувствовать чудесный аромат, окунуть кончик в коньяк, чтобы лучше раскрыть букет.

— Я не курю, — я напрягся, прижался к прохладной стене и натянул одеяло. — И не пью. А у коньяка паршивый запах. И раскрыть он может разве что букет помоев, — я внимательно следил за Крестовским, но он пропустил мои слова о коньяке мимо ушей. И вообще, казалось, продолжать не собирался: крутил в руках сигару и смотрел на ее дым. — Зачем вы мне все это рассказываете?

— Затем, что ты можешь десять лет курить сигары, наслаждаться вкусом и ароматом, и ни разу, пойми, ни разу не затянуться, — он вновь затянулся и выпустил в потолок густой клуб дыма. Тут же глубоко затянулся снова, открыл рот и медленно выпускал дым окутывая им себя, скрыв за ним лицо. — Но на одиннадцатый год, ты затянешься. Это произойдет, это неизбежно.

— О чем вы, Петр Андреевич? При чем здесь сигары, никотин, какие-то десять лет? Что вы со мной сделали? Что значит, тело примет Тьму? Я не хочу!

— Конечно не хочешь. Никто не хочет. Но Тьма не спрашивает, она просто берет то, что ей нужно. Рано или поздно она забрала бы и тебя. И ты стал бы темным. И для того, чтобы не стать тем темным, которым пугают детей, ты сейчас здесь.

— А каким?

— Что, прости?

— Каким темным, по вашему мнению, я должен стать?

— По моему мнению? — Крестовский нахмурился, почесал ухо, набрал полный рот дыма и медленно его выпустил. — По моему мнению ты не должен быть темным. И никто не должен быть! По моему мнению, самой тьмы и всего, что с ней связано не должно существовать. Но она существует. И нам остается только принять ее существование. В том числе и в себе.

— Не можешь победить — возглавь.

— Именно. Но я бы сказал прими. Хотя и возглавить тоже можно, особенно с твоими талантами.

— С какими? — холод не отступил, я все еще чувствовал льдинки, бегущие по венам, но вдруг стало жарко, капельки пота выступили на коже.

— Подробности у Данилина.

Я хмыкнул, где там этот Данилин. Очередного отца семейства арестовывает.

— Он кстати приедет через три дня. И приезжает он ради тебя, — Крестовский поморщился. — Он три года здесь не был, а узнав, что не ошибся в тебе бросил все дела и мчится.

— Не слишком то мчится, раз только через три дня приедет.

— Зная Данилина это мчится, поверь. Хотя сейчас, наверняка, завершает более срочные, не более важные, а именно срочные дела. Ты ведь отсюда никуда не денешься, а там может быть что-то, что может и испариться.

Я не понял, о чем говорит Крестовский. Да и визит Данилина меня нисколько не взволновал. Данилин не страшный, им больше пугают. Попугаться я могу и потом, когда он приедет. А вот то, что меня действительно волновало, хотелось бы прояснить сейчас.

— Петр Андреевич, можно вопрос?

Крестовский повернулся ко мне, приподнял бровь, ожидая вопрос, и улыбнулся, своей кривой, похожей на злую или раздраженную усмешку, улыбкой. Он знал, что я хочу спросить, он подводил к этому вопросу, и я его не разочаровал.

— Петр Андреевич, а вы? Вы тоже темный?

— Да, — кивнул Крестовский и улыбка его стала шире.

— И клопы?

— И клопы, — вновь кивнул Крестовский.

— А Светлана Юрьевна? — я прищурился.

— Она темнейшая! — улыбка Крестовского стала так широка, что я испугался как бы он рот себе не порвал.

— Глеб, тебе нечего бояться. Мы не те темные. Тьма есть в каждом. В каждом человеке, в каждом живом существе. Вопрос лишь в том, проснется она или нет, завладеет ли помыслами человека или зверя, станет ли его частью и будет ли управлять им. Точнее, кто будет управлять: человек или тьма. У зверей почти нет шансов, у них нет разума, нет Бога, нет социума, они живут так, как заведено природой. Они охотники, они жертвы, и больше никак. Мы же можем контролировать себя. Но для этого нужно понимать, что есть тьма и что она есть в тебе. Данилин расскажет лучше меня, — он встал, похлопал меня по плечу.

— Табак страшная дрянь, даже тогда, когда табак хороший, — он поднял дымящуюся сигару, перехватил ее двумя пальцами, вытянул руку.

Дым клубясь поднимался к потолку, и вдруг остановился, стал сплетаться в человеческую фигуру. В женскую фигуру. В обнаженную женскую фигуру.

Я во все глаза смотрел как дымная голая дама, лениво поднимает руку, прикрывая высокую грудь, поворачивает ко мне голову, смотрит клубящимися дымом глазами в мои глаза. Морщится, хватает свободной рукой дымный язычок, прикрывается полностью, заворачивается в него, словно в полотенце, но он рассыпается у нее в руках. Она вновь смотрит мне в глаза, и махнув рукой принимает вольготную позу, словно бросает мне вызов.

Я открыл рот, тяжело сглотнул.

Крестовский усмехнулся и в следующий момент сотканная из дыма женщина растаяла. Сигара зашипела, вспыхнула черным огнем и рассыпалась пеплом. Но и пепел до пола не долетел, он вспыхнул сотнями разноцветных огоньков и обратился в дым. Весь, без остатка.

— Прости, — сказал Крестовский, — забыл на мгновение, что тебе пятнадцать.

— Мне понравилось, — попытался я поддержать его.

— Ну еще бы! — Крестовский искренне рассмеялся, и вдруг стал серьезным. — Кадет! — рыкнул он, вновь становясь Петром Андреевичем, моим временным наставником и по совместительству садистом, которому плевать на людей. — Поздравляю тебя, кадет! Ты успешно сдал экзамен и готов к переводу дальше по службе!

— Два, — мурлыкнул от двери женский голос.

Я вытянул шею и разглядел за широкой спиной Крестовского, Светлану Юрьевну. Она стояла, привалившись к дверному косяку, как часто это делал Петр Андреевич и сейчас жутко напоминала его.

— Вы, Глеб, сдали два экзамена. Вам остался один, на знание истории и родственных связей семьи Волошиных, а также, на увлечения Глеба Волошина и я присоединюсь к поздравлениям Петра Андреевича. Свои вопросы о том, что здесь происходит вы сможете задать мне за ужином, сейчас отдыхайте. Петр Андреевич, можно вас!

Тон ее возражений не принимал. Взгляд ее буравил Крестовского. Злой взгляд, но я понимал, что злится она из-за чего-то другого.

Крестовский кивнул мне, и они ушли, начав обсуждать что-то еще не закрыв дверь. Жаль, но я не сумел разобрать ни слова.

Я же вытянулся на кровати. Под одеялом было тепло, от камина шел теплый воздух. Он нес в себе аромат табака с ванилью и, как не странно, от запаха этого становилось еще теплее, уютнее что ли. Запах погружал меня в детство, в ту счастливую пору, когда я и не знал, что тьма существует.

Я выбросил мысли о тьме, о странных темных людях живущих в этом доме, о Данилине. К черту их всех! Сейчас я хочу просто насладиться моментом, перенестись в детство и расслабиться. Вот только я никак не мог вспомнить откуда мне знаком запах табака и ванили, и почему он мне так приятен.

Решив и с этой проблемой разобраться позже, я закинул руки за голову и закрыл глаза. Сейчас, я согреюсь и, надеюсь, мне больше не будет холодно.