Тьма на кончиках пальцев

Глава 8

Две пары глаз уставились на Аксакова. Я, ожидая поддержки от неожиданного союзника, отец же, удивлённо округлив глаза и, не менее удивлённо, приоткрыв рот. Это выглядело забавно и глупо. Таким мне видеть отца ещё не доводилось. Смешок пробился сам собой, и, даже помня о нормах приличия, я не попытался его сдержать.

Отец бросил на меня короткий, напоминающий о том, кто я есть, взгляд. Я встретил его гордо, высоко подняв подбородок, с наглой улыбкой на устах и пренебрежением в глазах. Отец поморщился, покачал головой и повернулся к Аксакову. Я же почувствовал, что за эту наглость мне ещё придётся ответить. Ну и пусть. Пусть! Я ведь тоже в долгу не останусь, особенно после того, как он меня продал.

Однако буравить щеку отца не то же самое, что его глаза и я последовал его примеру, тоже повернувшись к Аксакову.

Объяснений ждали мы оба, а потому во все глаза смотрели на странного человека в поношенном коричневом костюме.

Арсений Антонович взглянул сперва на меня, затем перевёл взгляд на отца, поморщился, словно сказал что-то лишнее, почесал за ухом и поднялся.

— По сути, с его, — он пальцем ткнул мне в грудь, — точки зрения отрока, всё ещё зависящего от воли родителей, но считающего себя уже взрослым, — он прав. Подумай сам, Сергей Сергеевич, как то, что здесь происходит, выглядит для него. Как выглядит всё это для подростка пятнадцати лет. Ну, и повторюсь, по сути, он прав, как бы это ни звучало. Ты предложил товар. Его, — он снова указало пальцем на меня. — Ты и смотрины устроил, чтобы я проверил не бракованный ли. Я посмотрел и готов его купить. За это, — он кивнул на стол, где свернувшейся змейкой лежало серебряное сердце, с красным камушком в искусно выполненной оправе.

— Не за это, — взгляд отца скользнул по кулону, по мне, на мгновение задержался на пистолете, все ещё лежащем на столе, и вернулся к Аксакову. — Ты же знаешь, что всё не так, — вяло попытался воспротивиться мой отец, но взгляд от Аксакова отвёл, но и ко мне не повернулся, уставился в пол, словно виноватый школяр.

— Знаю, — кивнул Аксаков, шаря глазами по комнате. — Я знаю. А ему это откуда знать?

— Так объясни, теперь он твой человек, — вспыхнул отец.

— И ты продолжаешь делать только хуже, — печально вздохнул Аксаков, глядя в моё налившееся кровью лицо. — Вам, мальчики, поговорить бы, а то и до беды недалеко. Но твой отец прав. Теперь ты мой человек.

Он взял кулон, поднял его, перехватил за цепочку и уронил. Серебряное сердце повисло в воздухе ровно напротив моих глаз. Я вздрогнул, опасаясь, что Аксаков меня загипнотизирует, заставит пойти с ним, заставит поверить ему, подчиняться ему.

Цепочка исчезла в кулаке Арсения Антоновича, он осуждающе на меня посмотрел и тихо произнёс:

— Фу, Глеб, гипноз? Это низко! Неужели ты думаешь, что я опущусь до такого. Впрочем, откуда тебе знать, до чего я готов опуститься. Но гипноз, — он покачал головой и шагнул ко мне. — Дай руку, — я молча протянул раскрытую ладонь. — Я, надеюсь, отец объяснит тебе, что здесь сейчас было, и отдаст этот кулон, тому, кому он и предназначен — твоей сестре, Оле.

Я сжал кулон в ладони. Металл был холодным, но пульсирующий красный камушек тёплым. Тепло его согревало, успокаивало, оно волнами разливалось по телу. Я чувствовал, как остывает мой разум, как уходит гнев, как мысли начинают течь легче и мягче.

Нет! Я не хочу! Не сейчас, мне ещё предстоит поговорить с отцом. Я бросил кулон в кресло и даже не посмотрел, куда он упал. О паркет не звякнуло, уже хорошо.

Аксаков, казалось, был доволен, он смотрел на меня с широкой улыбкой и одобрительно кивал. Но в глазах его светилось что-то непонятное, тёмное. Я бы сказал, смешанное с алчностью торжество.

— Сергей, — он поклонился отцу, едва склонив голову, — я видел и слышал достаточно. И мне пора. А вам необходимо поговорить.

— Подождите, — выдохнул я, делая шаг к двери.

— Чего? — удивился Аксаков.

— Я оденусь, на улице нежарко, канун Рождества всё же.

— Для чего, Глеб? — прищурился Аксаков. — Для чего ты оденешься?

— С вами поеду, — я удивлённо пожал плечами. — Я ведь теперь полностью принадлежу вам. Я ваш человек.

— Не говори ерунды, Глеб, — Аксаков сморщился так, словно у него заболели все зубы разом. — Сейчас я поеду один. Ты, — он снова ткнул указательным пальцем мне в грудь, и я с трудом сдержался, чтобы не воспринять это как оскорбление, — действительно поедешь со мной, но не сейчас. Сперва тебе нужно окончить гимназию, потом хорошенько отдохнуть летом, набраться сил, погулять, порыбачить. Девочки опять же. Здесь всё понятно, возраст. М-да, — на губах промелькнула мечтательная улыбка. — И только после этого, я за тобой приеду. Где-то в середине августа. Ближе к его концу, пожалуй. И да, Глеб, не стоит портить себе жизнь, и ломать будущее, стараясь испортить оценки и наплевав на учёбу. Меня оценки не заботят. Ты сделаешь хуже только себе. Поверь, забросив учёбу, ты серьёзно осложнишь своё будущее. И я тебе этого не советую. Я всё равно приеду. И заберу тебя. И здесь у тебя никакого выбора нет, это верно. А почему и как, и кто я такой, тебе объяснит твой отец, раз уж раньше не удосужился этого сделать.

Взгляд Аксакова должен был испепелить отца, но судя по улыбке последнего не опалил и волосинки.

— Я провожу вас, — не убирая с лица улыбки, отец двинулся к двери.

— Не утруждайтесь, Сергей, я найду выход. Или вы настолько не хотите разговаривать с собственным сыном, что готовы найти себе любое дело, только чтобы не говорить с ним?

— Ну что вы, Арсений Антонович, что вы, — отец был нарочито вежлив, — Я всегда рад уделить своему единственному, — последнее слово он выделил голосом, — сыну. И вы правы, нам есть, о чем с ним поговорить, однако у меня и к вам разговор имеется. Потому я вас провожу, а Глеб подождет меня здесь, и мы поговорим, обязательно поговорим, — мне почудилась в его словах угроза, или же обречённость, — когда я вернусь.

— Я бы не стал..., — начал было Аксаков, но осёкся и махнул рукой. — Впрочем, Сергей Сергеевич, поступай как знаешь. Это твоя семья и это твой сын.

— Глеб, — он накинул пальто на плечи и повернулся ко мне. — Увидимся с тобой в августе.

— Жди меня, — не оборачиваясь бросил мне через плечо отец.

Я вяло кивнул им обоим разом. С одним я бы предпочёл не встречаться, с другим не разговаривать, но из кабинета не ушёл. Сел в кресло, придвинул к себе полупустой кофейник с остывшим какао и, не стесняясь, налил полную кружку.

Вкус шоколада приятно разлился по языку, окутал нёбо, прокатился по горлу и исчез в желудке. За ним пришло послевкусие: горькое, отвратительное, с привкусом не самого свежего молока. Я поморщился, отхлебнул воды прямо из чайника, прополоскал рот и, не найдя лучшей посуды, выплюнул себе в кружку. Всё равно больше какао не хочется.

Я встал, дошёл до стола отца, нашёл на нём скомороха. Глина была слишком сухой, необработанной, колючей. Краска цеплялась за кожу пальцев, неприятно бороздя её. Да и сам скоморох не казался таким привлекательным. Обычная глиняная игрушка, каких на каждой ярмарке сотнями продают.

Я вернул его на стол. И всё же он не обычный, за этими двенадцатью фигурками стоит какая-то история и общая, и у каждого своя. И я хочу их узнать, но не хочу, чтобы мне их рассказывал тот человек, что продал меня за медальон.

Кстати, надо бы внимательней его рассмотреть, ведь именно столько я стою.

Захватив с отцовского стола карандаш, я вернулся к креслу, нашёл глазами медальон и замер. Кулаки сжались сами собой. Ярость заполнила меня. Как? Как он мог? Какие мотивы могут оправдать продажу собственного сына.

Я понимал, что и продажи-то никакой не было. Отец что-то пообещал взамен того, что пообещали. И раз я не сижу в тюремной камере, раз не растянут на пыточном столе, или на столе для препарирования, то всё не так страшно.

Надо мной не ставят опытов, мне дают спокойно доучиться и только потом заберут. Куда и зачем? Видимо, мне сейчас знать этого не нужно. И Аксакову зачем-то понадобились мои знания. Он ведь настаивал на том, чтобы учёбу я не бросал. Настаивал на том, чтобы я не просто окончил гимназию, а окончил её как можно лучше. И чтобы оценки мои не были фальшивкой, чтобы я знал, то, что мы проходили, а не просто имел пятёрку в бумагах. А значит, я нужен ему не как мясо. Не на убой меня повезёт. Свиной котлете плевать знала ли свинья математику.

Да он даже с девушками общаться не запрещал, а вроде как, напротив, благословил на это благое дело.

И я не знал, и не понимал, как к этому относиться. Меня охватывала злость, когда я думал, как поступил отец, я полностью успокаивался, когда думал о том, что говорил Аксаков.

В конце концов, я устал и решил дождаться отца, поговорить с ним, прежде чем делать выводы и принимать какие-то решения.

Зацепив карандашом цепочку, я поднял кулон до уровня глаз и попытался разглядеть, что там внутри него пульсирует. Кулон крутился, свет от сотен свечей, пятёрки газовых ламп и пары керосинок, отражался от граней его, слепил глаза, то и дело, отражаясь от витков серебряного сердца или самого красного, цвета крови, кулона.

Кулон кружился, цепочка закручивалась то в одну сторону, то в другую. Красная пульсирующая сердцевина сливалась в сплошной круг усыпляя. Зевнув, доплёлся до дивана, сел, а чуть позже и лёг, сжимая в кулаке кулон.

Мыслей в голове не было совсем.

Отец приставил стул к дивану, но взглянув в мои заспанные, ничего не понимающие глаза, вновь попытался отложить разговор, ограничившись одним вопросом:

— Ты что-нибудь ощущаешь? — он кивнул на сжатую в кулак мою руку.

Голос его был мягок и нежен. Он так говорил, глядя на Оленьку, я помнил такой его голос, ещё до того, как родилась Наташка. Первые годы жизни такой голос и был для меня отцом. Полный абсолютной любви, полный силы и нежности, он обволакивал, успокаивал, уносил далеко, туда, где нет ни бед, ни неприятностей. Туда, где даже животик не болит. Я вздохнул, интересно, чего он сейчас пытается добиться? Растопить моё сердце? Не выйдет. У товара нет сердца! И нет возможности торга!

— Злость, — буркнул я, моргая и отчаянно стараясь прогнать остатки сна. — На тебя злость.

— Я понимаю, — кивнул он, и голос его не изменился, так и остался мягок и полон нежности. — Но я про амулет, — он улыбнулся, печальной и доброй улыбкой, как старик с соседней улицы, частенько приходивший посмотреть, как мы с мальчишками кидаемся сшитыми остатками бурдюка. И ещё я подумал, что с Наташкой отец никогда не говорил подобным тоном. Вообще никогда, даже когда она ещё маленькой девочкой обдирала коленки, пытаясь угнаться за своим не слишком умным и очень противным старшим братом. Даже утешая её отец отстранялся, говорил спокойно, нежно, но как-то холодно. Хотя раньше я этого не замечал.

Я смотрел на отца. Он ждал. Не скажу, что терпение было ему присуще, но иногда он его проявлял. Вот и в этот раз он терпеливо ждал, позволяя мне проснуться и понять свои ощущения, его ошибка была в том, что вместе с ощущениями ко мне возвращались и чувства. Обида всё больше захватывала мой разум, а злость на отца становилась едва ли не единственным, что я чувствовал.

И всё же, как бы я на отца ни злился, но об амулете я должен был ему рассказать. Всё полностью, что думал о нём, что чувствовал, сжимая его в руке. И надо это сделать не для него, не для себя, для Оленьки. Никто, даже отец не должны лишний раз дёргать и пугать её. Она слишком милый ребёнок. И это признаю даже я, что и по возрасту, и по полу не должен и не может ещё пока любить детей. Но Оленька, Оленька, это другое дело.

— Знаешь, — начал я и закашлялся, горло словно высохло, мгновенно и так, что даже воздух разрушал его, осыпая песком плоть.

Отец наклонился, поднял высокий стеклянный бокал и протянул мне. Я схватил и жадно выпил всё до последней капли, ощутив на дне какую-то неприятную горечь.

— Побочный эффект, — усмехнулся отец. — Арсений о нём предупреждал. Правда сказал, что со временем он будет слабеть, но пока Оле придётся иметь в комнате бочку с водой. Так что я знаю?

— Кто он? — вместо ответа спросил я.

— Кто он, кто? — отец приподнял брови.

— Аксаков.

— Об этом мы поговорим с тобой утром, — поморщился отец. — Хочешь здесь, а хочешь, поедем куда-нибудь.

— С тобой? — удивился я. — Ты в самом деле думаешь, что я поеду куда-то с тобой, после того как ты променял меня на кулон. Признайся, отец, ты проиграл меня Аксакову в карты? И если это так, расскажи мне о нём. А я в ответ расскажу тебе о кулоне и так и быть не стану выплёскивать на тебя свою ненависть.

— Ты ненавидишь меня? — удивился отец.

— Аксаков, Сергей Сергеевич. Прежде всего Аксаков! Ответь, он очень влиятелен?

— Совсем не влиятелен, — усмехнулся отец. — Но от него много что зависит. Я расскажу завтра, сегодня ты слишком устал. Так как амулет?

Я вздохнул. Если отец решил, что не будет сегодня о чём-то говорить, значит, не будет. А жаль. Мне не терпелось узнать, кто же этот Аксаков, и почему мой родитель перед ним лебезил, если он совсем не влиятелен.

— Почему не сейчас?

— Ты устал.

— Я выспался!

— Я еле тебя добудился.

— Но я не сплю. Отец, я не сплю, ты не спишь, здесь есть бутерброды, чай, у нас вся ночь впереди. Почему ты не хочешь поговорить о нём сейчас? Я ведь понимаю, что именно он займётся моим дальнейшим воспитанием после того, как я закончу год в гимназии.

Отец кивнул.

— И я достаточно взрослый, чтобы понимать, что увильнуть мне не удастся, даже если я буду кричать, что хочу стать кадровым военным и ради этого готов на всё. Отец, я всё понимаю. Я не умею управлять тьмой, я не знаю, почему Оленька спит спокойно в моём присутствии, я лишь могу создавать паучков. Вот таких.

Я поднял руку, вобрал в себя энергию тьмы, придал ей форму, плоть, и через минуту по моим пальцам вскарабкался крохотный чёрный паучок. Он влез на самый кончик указательного пальца, уставился на отца и угрожающе поднял передние лапки.

— Ты им управляешь? — спросил отец, не отводя взгляда от паучка.

— Полностью.

— А что он делает? Лапками?

— Приветствует тебя! — усмехнулся я. — Хотя ты этого и не заслуживаешь. Если бы я мог, я бы заставил его снять перед тобой шляпу, если бы умел её создать и мог заставить паучка надеть её.

Отец погрустнел, отвернулся, резко встал, отошёл на несколько шагов. Стараясь не опускать головы, скрестил руки на груди, тяжело вздохнул.

— Так ты не знаешь, как ты их создаёшь? — спустя три минуты спросил он.

— Нет! Я лишь могу собрать тьму в эту форму и только в эту. И буду честен с тобой, хотя ты этого и не заслуживаешь, я вообще не уверен, что это тьма. Видишь, отец, я честен с тобой, давай, прояви и в мой адрес честность, расскажи мне об Аксакове.

— Я ты будешь требовать объяснений моего поведения, — не поворачиваясь, хмыкнул отец.

— Как ты мог? Ты этого ждёшь? Этого хочешь? Хорошо, — я, поднял взгляд, посмотрел на круглые часы на стене, вздохнул, увидев четвёртый час, усмехнулся, решив не дать отцу, спать. — Как ты мог так меня продать? Ты мой отец? Как ты мог продать меня за какой-то кулон, что и мне-то принадлежать не будет. Как? — я сорвался на крик, — Как? Почему?

— Ты не понимаешь, — спокойно, находясь полностью в своей тарелке, произнёс отец. — Это всё для твоего блага.

— А меня ты о моих мечтах мог спросить? Для моего блага? Не для блага тебя и фамилии? Нет? Для моего личного? А дочерей своих ты тоже продашь? Хотя о чём я, они же девочки ты удачно и выгодно выдашь их замуж. За стариков. Ха, вонючих стариков, к которым и прикасаться-то противно, даже смотреть на них неприятно, а ты спокойно положишь свою дочь в постель с таким.

Я почувствовал, как завожусь, как распаляюсь. Только что бывшее у меня спокойствие растаяло, не оставив и следа. Теперь бал во мне правили гнев и злость. Я был готов порвать отца на мелкие клочки. Я ждал, что он что-нибудь скажет в свою защиту. Что-нибудь, что позволит мне, если не ударить его, то выместить на нём словесную ненависть.

Но он молчал. Словно чувствуя, что я готов убить его, он молчал. Он даже не повернулся, голова его не дёрнулась, плечи не опустились. Он смотрел в одну точку на стене, где на краске отчётливо проступала невыгоревшая тень старинного пистолета.

— Застрелиться думаешь? — я подошёл к нему. — Правильно, застрелись! Сына ты уже продал, теперь давай, ещё жену и дочерей по миру пусти. Я ведь теперь человек Аксакова, я не могу им помочь ничем, даже если очень захочу.

Отец развернулся слишком резко и крепко обнял меня. Злость, ненависть, ярость, всё исчезло, растворилось в нём. Я прижался к нему, ощущая себя как в далёком детстве, в полной безопасности, в полном счастье. Отец, такой большой и сильный, такой бесстрашный, такой мудрый. Он защитит, он спасёт, он не даст меня в обиду. И он точно знает, как поступить, чтобы всем нам было лучше. Чтобы всем нам стало лучше.

Но мне-то лучше не будет. Но и ненависти к нему я больше не испытывал. Наверное, он действительно знает, что делает.

Но и простить ему то, что он сделал, я не мог.

— Кулон утром отдам Оленьке сам, — я вывернулся из его объятий. — В конце концов, это же меня за него купили.

Отец не отреагировал на колкость. Он опустился в кресло, отодвинул кружку недопитого какао и молча кивнул, соглашаясь со мной.

Я подкинул кулон, поймал его в кулак и направился к двери. Уже взявшись за ручку, я не выдержал, оглянулся. Отец так и сидел, уронив голову на грудь. Словно почувствовав на себе мой взгляд, он поднял голову, улыбнулся и кивнул. Я не мог не заметить, как он постарел за эту ночь.

Внезапно захотелось броситься к нему, ещё раз его обнять, но я сдержался. Торжество оттого, что я подросток поставил на место взрослого и опытного было сильнее, чем какое-то желание. А осознание того, что этот взрослый мой отец, и вовсе делало меня почти богом в собственных глазах.

Я ещё раз подкинул амулет, ловко его поймал.

— Сам. Отдам, — отчеканил я и в третий раз подкинув и, поймав серебряное сердце, вышел, не забыв при этом хлопнуть дверью кабинета.