Тьма на кончиках пальцев

Глава 6

Арсений Антонович допил чай. От какао он наотрез отказался, чем, как мне показалось, несколько расстроил и удивил отца. А я порадовался, отец какао почти не пьёт, налив себе чашку ещё до прихода гостя, изредка поднимает её, но или не доносит до рта, или прикладывает к губам, но не пьёт. А значит, весь чудесный напиток достанется мне. И отец это понимает, он даже кофейник ближе ко мне переставил. И я уже на половину его опустошил.

Отец нервничает и скрывать этого не думает. Самообладание пока справляется с эмоциями, но долго оно не продержится. Ему бы не помешала помощь, например, если бы господин Аксаков перешёл к тому, зачем приехал, это бы серьёзно отвлекло отца и озадачило меня. Но гость наш никуда не торопится.

Аксаков поставил на стол пустую кружку, красноречиво взглянул на отца, и тот встал, поднял чайник и, заложив свободную руку за спину, на манер старающегося угодить официанта, налил гостю чая. Потянулся было к сахарнице, но гость поднял руку и его остановил. Отец коротко кивнул и отступил спиной вперёд, окончательно став похожим на обслугу, что готова ноги клиенту целовать за мелкую монету.

Я смотрел на отца и не верил своим глазам. На губах его даже улыбочка появилась. Та самая, которая бывает у половых, что немного напортачили, но всё ещё надеются, что пьяный посетитель не обделит ассигнацией. Я смотрел на отца и не мог поверить, что передо мной тот самый человек, который пытался привить мне привычку уважать себя и свои интересы. Он же сейчас попросту растоптал всё, чему сам же учил. Мне стало противно, к горлу подступил горький ком.

Я сглотнул.

Звякнула цепочка карманных часов, мелодично щёлкнул замочек. От распахнувшейся крышки отразилась свеча, и блик её на мгновение ослепил меня. Я взглянул на гостя, тот с задумчивым видом не то торопил, не то пытался притормозить стрелку в собственных часах. Он закрыл часы, зажал их в кулаке, прищурившись, покосился на меня, кивнул, словно принял невесёлое решение. Вновь глянул на часы, отпил чаю, ещё раз кивнул сам себе, убрал часы и наклонился ко мне.

— Скажи, Глеб, тебе ведь снятся кошмары? Можешь не отвечать, я знаю, что снятся. И не только тебе, всей твоей семье. Прямо сейчас твоя маленькая сестрёнка спит, лишь потому, что на груди её приколота брошь с заклинанием. Это хорошее заклинание, сильное. Твой отец потратил на него много времени, ещё больше нервов и денег. Но чары стоят того. Они не подпустят к Оле ни одного кошмара, ни принесённого извне, ни порождённого ей самой. Беда лишь в том, что рано или поздно и это заклинание истощится и перестанет работать. И кошмары вернутся. Но не буду долго говорить о том, что тебе и так известно. Скажи, Глеб, а замечал ли ты, что в твоём присутствии Оля спит гораздо крепче и кошмары у неё бывают реже.

Я хмыкнул, он замолчал. Замечал ли я? Ну было пару раз, когда я садился к ней, она прижималась ко мне и спала тихо, мирно, глубоко. Не так, как под защитой амулета, там сон совершенен, чист. Уткнувшись в мой бок, Оленька, возможно, даже продолжала видеть кошмары, но то, что я рядом, позволяло ей чувствовать себя более защищённой. Жаль, что я не могу быть рядом с ней всё время, она чудесный ребёнок, и то, что тьма терзает её разум несправедливо.

Я снова хмыкнул.

— Зря ты так, — улыбнулся Аксаков. — Хотя понимаю, пятнадцать лет, все мысли о барышнях, будущего нет, существует только сегодня. Сейчас ты как рыба, выброшенная на берег, мир изменился раз и навсегда, и чтобы выжить придётся отрастить нос и лапки. А это не просто. Отрочество — прекрасное время, столько нового, неизвестного, запретного, — на последнем слове гость сделал особое ударение, и взгляд его впился в меня. - И как жаль, что не у всех получается пережить взросление, — он подавил улыбку, наверное, что-то увидел, хотя я старался оставаться максимально спокойным. Я даже губу закусил. - Обойтись же без последствий не удаётся никому. Или почти никому.

— К чему вы это? — не выдержал я.

— К тому, что внимание твоё рассеяно. Ты не видишь того, что происходит под самым твоим носом. С другой стороны, ты и не пытаешься видеть. Ты не способен сопоставить некоторые факты, просто потому, что для тебя этих фактов не существует. Ты не отказываешься их принять, ты их просто не замечаешь. Но у твоего батюшки, — он посмотрел на отца и улыбнулся ему, — внимание сосредоточено на вас. Он слишком любит своих детей, он заботится о вас, он следит за вами. Даже тогда, когда вы этого не замечаете. И в том, в чём вы не замечаете. Но твой батюшка очень внимателен. И он заметил, что его сын последнее время стал странным. Не таким, каким был раньше. Он заметил изменения и позвал меня.

— Заметил, что? Какие изменения? На что вы, господин Аксаков, намекаете? — сквозь зубы проворчал я, понимая, что меня только что оскорбили, но не понимая, как и чем. Я чувствовал, что должен обидеться, должен взорваться, начать рвать и метать, но не мог найти за что зацепиться. — Отец, что всё это значит? Кто он? Кто этот человек? Что он делает в нашем доме? И почему позволяет себе так разговаривать?

Невежливо говорить о присутствующих в третьем лице, ещё более невежливо тыкать в кого-либо пальцем. Такое поведение осуждается и совершенно недопустимо для дворянина. Пусть даже и из младшей семьи. И я только что нарушил оба эти правила. Нарушил и не подумал об этом жалеть. Напротив, я с вызовом посмотрел сперва на отца, затем на гостя.

Ни тот ни другой вызова не приняли. Во взгляде отца скользнуло лёгкое сожаление, но тут же пропало, сменившись на сосредоточенный интерес. Арсений Антонович Аксаков не отреагировал никак. Совсем. Он посмотрел на меня с абсолютным равнодушием, и на лице его не мелькнуло даже тени эмоции. Не лицо, маска гипсовая. Так смотрят на половых и кучеров, а ещё на тараканов и мокриц, но это уже политика. Вроде. С гораздо большим интересом он опустил взгляд к вновь извлечёнными из кармана, часам.

— Пора! — Аксаков встал, с громким щелчком захлопнул часы, улыбнулся мне и, развернувшись на каблуках, прошёл к дивану. Там наклонился, достал что-то из пальто, раскрыл саквояж, покопался в нём. Зажал что-то в кулаке, что-то спрятал во внутренний карман сюртука. И вновь развернувшись на каблуках, вернулся к столу.

Положил перед отцом потёртый спичечный коробок. Родитель мой улыбнулся, благодарно кивнул и, взяв коробок, поднялся. Аксаков покосился на всё ещё стоящую подле меня глиняную фигурку, отец проследил его взгляд, кивнул и фигурку тоже забрал.

— Твой отец заметил, что кошмары снятся тебе гораздо реже, чем всем остальным в вашей семье. Больше всех страдает Оля, твоя младшая сестра. Матери твоей иногда приходится настолько туго, что она потом не встаёт до полудня. Наталья мучается головными болями и почти ничего не ест. Но ты, ты другое дело. Как только ты оказываешься дома, головные боли Натальи прекращаются, твоя мама встаёт с рассветом, а Оля не отходит от тебя и просит, чтобы ты ей почитал на ночь. Как думаешь, почему?

— Потому что ей нравится, как я читаю. Я изображаю всё по ролям, если медведь, то он рычит, — теряя уверенность с каждым словом, сказал я, — если ёжик, то сопит... — я замолчал. Почему вообще я отвечаю на его вопросы? Он только что меня оскорбил, и пусть я и не понял чем, но отвечать на вопросы после этого я не буду.

— Согласен, возможно, ей и нравится это, но скажи, как часто она засыпала, не положив на тебя руку или не уткнувшись лицом в твоё плечо?

Я задумался, скривился и почувствовал, что промолчать не смогу. Меня распирало от желания ответить, обида после оскорбления ушла куда-то вглубь, появилась злость. Я зацепился, за Оленьку. Пусть только попробует тронуть её, хоть намёком, тут же на части разорву.

Меня распирало от эмоций, то кидая в ярость, то окутывая страхом. Прокатывались и хандра, и тоска, и печаль. Каждая эмоция решила посетить меня сейчас. Только радость прошла стороной, так и не заглянув.

Стараясь сохранять внешнее спокойствие, я произнёс:

— Мне тоже снятся кошмары. Везде, не только дома. В гимназии тоже. Даже чаще, чем дома, — я задумался, — и страшнее. Такова наша судьба, мы аристократы, мы все им подвержены. И, Арсений Антонович, кошмары ведь не наша семейная привилегия. Это участь всех аристократов. Всех, до единого. Вы аристократ? Вам ведь тоже снятся кошмары?

— Снятся, — кивнул он, — однако речь сейчас не обо мне. Речь идёт о тебе. Ты помнишь их? Свои кошмары, особенно те, что снятся тебе не здесь.

— Нет, — я запнулся. — Не помню. И что в этом такого? Я никогда не помнил снов.

— Это не так, — подал голос от стола отец. — Когда ты был маленьким, ты мог во всех подробностях рассказать каждый свой сон. Но после того, как ты провёл лето у деда Фёдора, ты перестал запоминать сны.

— Ты считаешь, что он со мной что-то сделал? — я засмеялся и подавился смехом. — Ты потому его не любишь?

— Отчасти. И я не считаю, я точно знаю. Не знаю, что произошло там, не знаю, что именно он с тобой сделал, но после того лета ты не помнишь снов. А ещё, — отец замялся, но Аксаков кивнул, и он продолжил: — Ещё после того лета у деда Фёдора ты стал..., — он замолчал, подбирая слова. Закусив губу, он отвернулся и, тяжело вздохнув, не глядя на меня, выпалил. — Ты неосознанно стал обращаться к тёмным стихиям.

— Я? — я подскочил. — Отец, ты с ума сошёл? Я к тёмным стихиям? Это же преступление!

— А ты думаешь, только Анастасия Павловна видит твои шалости, — усмехнулся отец, повернувшись и встретившись со мной взглядом.

Я похолодел и медленно опустился на место. Не было во взгляде отца ничего хорошего. Ни любви, ни теплоты, лишь пустота и сожаление. Сожаление, что его сын я.

— Глеб, — тяжело произнёс Аксаков, не позволив мне возразить. Он подался вперёд, навис над столом, криво усмехнулся. — Отрицать очевидное бесполезно. Ты владеешь тёмными стихиями. Ты обращаешься к тьме. И делаешь это всё чаще, всё глубже погружаясь в неё. Ты тёмный. Точка. Это факт! Я это вижу.

— Вы в своём уме, господин Аксаков? — произнёс я, придвигаясь к столу и повторяя его движение. — Я владею тёмными стихиями? Неприятная глупость, но я готов её простить. Но я тёмный? Это обвинение — повод для вызова на дуэль! И я бы так и сделал, но жаль, что кодекс запрещает драться до шестнадцати лет.

— Сокрытие важной для государства информации — повод для отправки в Сибирь. Использование тёмных стихий — повод для вызова расстрельной команды, или палачей Комитета, без суда. И я могу разрешить тебе вызвать меня на дуэль, так как тебе уже есть пятнадцать. Да, мне придётся просить разрешения убить тебя у твоего батюшки, и этот барьер я преодолеть не смогу. Если он откажет, то я смогу лишь покалечить тебя. В остальном не вижу причин для отказа от дуэли.

Я нахмурился. Мужчины заулыбались, переглянулись, сдержанно засмеялись. Я бессильно сжал зубы и кулаки. Что здесь вообще происходит? Откуда отец мог узнать о том, чем я владею, а чем нет? Анастасия Павловна сдать меня не могла. Да, она в курсе моих экспериментов, и она от них не в восторге, а по тому, как может, сдерживает меня. Но она прекрасно знает, что как только она откроет рот, в тот же момент в дверь её постучится палач. И если я отправлюсь в Сибирь, то она на плаху. А ей этого очень не хочется. Что поделаешь, сокрытие информации о тёмном, большее преступление, чем этим тёмным быть.

Кто ещё? Оленька? Нет, она слишком мала и слишком погружена в ночные кошмары. Наташка, слишком взбалмошна, слишком много думает о нарядах и женских посиделках. Мама? Не замечал за Елизаветой Фёдоровной особого внимания к моей скромной персоне. Последние три года она больше занята Оленькой, но я не в обиде. Разве что в лёгкой. Но сейчас не время переживать об отсутствии в моей жизни внимания родителей.

— В таком случае, — я улыбнулся. — Я готов бросить вам вызов, если мой отец разрешит мне. Отец? — я повернулся к нему и вскрикнул. — Отец!

Я перестал дышать. С отцом всё было хорошо, он стоял возле стола, облокотившись, или точнее, чуть присев на него, и держал в руках мятую бумагу. Он старательно делал вид, что она ему интересна, хотя, быть может, так оно и было. В любом случае он не видел, как за его спиной медленно поднимается, становясь всё более плотной, огромная чёрная призрачная змея.

Её чёрная чешуя блестит в свете ламп и свечей. Свет отражается от острых зубов, от пляшущего языка, от кожи дрожащего капюшона. И лишь в тёмных глазах её свет тонет. Глаза её пусты, словно провалы в земле, словно брошенные колодцы, словно двери в саму преисподнюю.

Я лишь сейчас обратил внимание, что отец зажёг всё, что могло гореть и давать свет. Однако это не помогло, и туманная змея становилась всё более плотной. Блеск её чешуи слепил, чёрные, словно обсидиановые, глаза наливались ненавистью и кровью, рот её открыт. Она нависла над отцом, раскрыла капюшон, зашипела. Я вжался в кресло, пальцы впились в подлокотник, так что рукам стало больно.

Язык змеи едва не касался головы отца. Он дрожал, прямо над человеком, ловя его запах, ощущая вкус на краях раздвоенных кончиков. Чудовищные зубы были готовы впиться в голову человеку, и яд уже скопился на острых, словно шило их концах. Ещё мгновение и тёмная тварь вцепится в человека.

Змея прищурилась, облизала губы, нависла над отцом, раскрыла капюшон шире, вытянувшись под самый потолок, запрокинув голову, зашипела.

Кресло со стуком ударилось об пол, стол заскрипел по паркету. Я вскочил. Бросился к отцу, споткнулся и растянулся на полу.

— Отец! — я протянул к нему руку, на глазах навернулись слёзы.

— Достаточно, Сергей! — резко, но не раздражённо, произнёс Аксаков.

Отец демонстративно захлопнул коробок, и змея тут же исчезла.

Аксаков присел воле меня, подбросил и поймал трость, и я понял, обо что споткнулся.

— Ну, что, молодой человек, ты по-прежнему будешь отрицать, что владеешь тьмой?

Попался! Юлить и прятаться дальше бессмысленно. Двое хитрых, опытных взрослых провели мальчишку. Какая славная победа папочки и господина Аксакова, над ребёнком.

— Не владею, — я перекатился на спину и, улыбаясь, смотрел в глаза Аксакову. — Даже и не представляю, какой силой надо обладать, чтобы ей владеть. Отличная, кстати, иллюзия, — я поднял вверх большой палец. — Во!

— Это не иллюзия, — усмехнулся Аксаков. — Это пленённая тварь. Ты прав лишь в том, что отцу твоему ничего не угрожало. Она бы не атаковала. Не смогла бы. Но спроси ты отца, кто там был, и Сергей не ответит, не сможет, он не видит, не чувствует, не знает. А ты, ты видишь. А видеть тьму — значит встать на первую ступень, чтобы в будущем ей овладеть. Так ты будешь и дальше утверждать, что даже не видел её?

Я закрыл глаза и растянулся на полу. Будь что будет.