Тьма на кончиках пальцев

Глава 22

Я ошибся. Мне холодно. Прямо сейчас мне холодно так, что зуб на зуб не попадает. Я сидел, натянув на себя теплые штаны, шерстяную кофту, запахнувшись в тулуп, закутавшись в одеяло, привалившись спиной к горячей от дымохода стене, и стучал зубами. Меня била дрожь, тяжелая, неприятная, злая.

Я знал, что воздух вокруг меня прогрет настолько, что в нем бумага может и без огня вспыхнуть, но я мерз. Холод. Холод вокруг меня, холод во мне. Сердце едва бьется, дыхание тяжелое, легкие не хотят принимать горячий, обжигающий их воздух. В голове муть из разрозненных мыслей. Я, то проваливаюсь в теплое небытье, то вновь погружаюсь в холод реальности.

Очередной раз не то провалившись, не то уснув и не поняв этого, я очнулся, лежа на полу, явственно ощущая на себе чей-то пристальный взгляд. Поднять голову не смог, развернулся к двери всем телом.

В дверном проеме, заполнив собой его практически целиком, стоял Степан. За все неполные три недели, что я здесь нахожусь мы обменялись лишь парой взглядов. Он отчаянно старался не попадаться мне на глаза, временами предпочитая и вовсе убежать, только бы не сталкиваться со мной. И вот он стоит в дверном проеме, закрыв его широкими плечами и смотри на меня. В руках его косматая шапка, и могучие ладони свернув в трубочку, сминают и расправляют шапку. Голова Степана опущена, взгляд направлен в пол, я не вижу ни глаз, ни лица его. Вижу только седые растрёпанные, такие же косматые, как шапка волосы.

— Чего тебе, Степа? — как можно более миролюбиво произношу я. Получилось не очень. Голос мой хрипит, как у перепившего вчера дворника, слова даются тяжело, не произносятся, вываливаются изо рта.

Степан вздрогнул, поднял голову, взглянул на меня из-под лохматых бровей.

— Простите Ваше Благородие, но вы тут кошечку не видали? — его глаза сверкнули. Разумом я понимал, что этого быть не могло, как не мог он и смотреть на меня красными глазами в первый мой день здесь, но тот же разум твердил, что так оно и было.

— Какую кошечку? — я попытался сесть, мышцы слушаться отказались, и я беспомощно растянулся на нагретом полу. Стало на мгновение легче, а затем холод вновь сжал тело в тисках.

— Маленькую такую, черненькую, — в скрипучем голосе Степана появились нежные нотки. — Вся черная, глазки желтенькие, как два янтарика. А на хвостике несколько белых волосков. На самом-самом кончике. Вот, как у вас на пальцах. Только там белые, — даже под нечесаной бородой было видно, что Степан счастливо улыбается.

Я застонал и вновь попытался сесть, получилось. Упершись ногами в пол, подвинул себя к горячей стене, привалился к ней спиной, плотнее закутался в одеяло.

— Холодно? — участливо спросил Степан.

Я вздрогнул от звуков его голоса. Казалось, что несмазанные дверные петли, договорились с камнедробилкой и поселились у него в глотке. Голос крайне неприятный, пугающий, но при том, забота в нем слышна неподдельная.

— Очень! — выдохнул я пытаясь спрятать лицо в одеяле между собственных коленок.

Степана я не боялся. Все здесь относились к нему по-доброму, и он отвечал им тем же. Клопы говорили, что он только с виду страшный, а так очень даже добрый, сахар им с кухни таскает, когда может. И поможет всегда в работе и не только. Что значит не только я не понимал, да мне и было наплевать. Особенно сейчас, когда меня бил такой озноб, что в пору меня вместо пресса использовать.

— Ничего, — другим голосом, тихим, спокойным, без грохота и скрипа, но все еще полным ласки и заботы, произнес Степан. — Это пройдет. Это естественно, и это нормально. Это пройдет. Тебе лишь надо немного подождать и верить в то что это пройдет. Молитва помогает. Помолись! И к утру ты почувствуешь себя лучше. Это пройдет!

— Так что на счет кошечки, — вновь заскрипел его голос. — Не видал? Ваше Благородие, кошечку то не видал? — Степан извиняясь поклонился.

— Нет, Степа, не видел, — ответил я, пытаясь вжаться в стену.

— Ты это, ты если увидишь, ты это, ты на кухню скажи, — голос его вновь изменился, смешав в себе чистый заботливый, и отдаленный звук камнедробилки.

— На кухню?

— Ага, Агнешке! — голос его наполнился любовью отца к дочери. — Это ее кошечка.

— Агнешка? — переспросил я. — Что за Агнешка.

— Девчонка на кухне. Маленькая такая, хорошая. И кошечка у нее тоже хорошая. Вот только потерялась, сейчас нет кошки. А Агнешка на кухне. Ты, как кошечку увидишь, сразу на кухню беги, Агнешке скажи. Только сам кошечку ту не лови. Не надо, она царапучая и кусучая больно. Только Агнешку и любит. Ну, и мне дозволяет себя гладить. Редко, но дозволяет. Агнешка по ней скучает больно. Плачет часто, — Степан всхлипнул, будто и сам сейчас расплачется.

— Хорошо, — кивнул я, все глубже кутаясь в одеяло, и стараясь удержать в теле тепло, которое утекало в воздух.

Я закрыл глаза, рассчитывая, что Степан удовлетворится ответом, и уйдет, но я ошибся. На лоб, закрыв мне глаза легла шершавая рука.

— Тише, молодой человек, не дергайтесь, я вреда вам не причиню, — в спокойном голосе слышались, едва уловимые, раскаты голоса Степана и я почему-то поверил ему. — Не открывайте глаза, юноша, — голос его вновь изменился, стал тоном учителя в классе, и я его послушался.

Продолжая держать руку на моих глазах, он положил вторую мне на макушку. Развернул первую так, чтобы, пахнущая лошадьми и корицей, ладонь прошла под моим подбородком, положил большие пальцы мне на глаза. я дернулся.

— Тише, юноша, все с вашими глазами будет хорошо, голос его спокоен, тон человека, который точно знает, что делает, уверенный, чуть наглый и чуть насмешливый. Но в насмешке той ничего обидного, напротив, она успокаивает. — Лучше зрение не станет, не испортится совершенно точно. Но холод отступит. Станет легче, я обещаю вам, юноша. Немного, но вы перестанете будить себя стуком собственных зубов и сможете поспать. Никогда не видел, чтобы адаптация проходила так тяжело.

— Адаптация?

— К Тьме, — он произнес «тьма» с придыханием, с почтением которое порой люди не оказывают и богу. — Всем холодно, но, чтобы так. Такого я не видел. А я, поверьте мне, юноша, я видел много за свою жизнь.

— Степан, а ты, — я запнулся, не зная, как спросить и решившись выпалил: — Ты тоже темный?

— А как же, ж — хохотнул он другим голосом и снова голосом учителя добавил: — Я да. Единственный здесь. Все остальные же тьму в себе приняли, но пока еще могут удержаться, чтобы не погрузиться в нее. Если ты хочешь поговорить об этом, найди меня через три дня, сразу после заката.

— Хорошо, — кивнул я.

— А теперь помолчи и не шевелись! Расслабь тело, представь внутри себя шар огня с куриное яйцо. Отлично! Теперь просто сиди.

Я не знаю, что он делал, и подсмотреть не мог никак, пальцы его крепко держали глаза, ладонь под подбородком, придавливала челюсть, лишая возможности задавать вопросы.

Ладони его становились все горячее, яйцо в моей груди раскалялось и из белого стало сперва красным, затем оранжевым, теперь же налилось багрянцем, раскалилось и грозило лопнуть.

Это же видимо увидел и Степан. Он выпустил мою голову, поднялся.

— Не забудь, Твое Благородие, — голос его стал хриплым, с легкой ноткой издевки. — На кухню скажи. А я пошел кошечку искать, — он взглянул на меня и мне вновь показалось, что смотрели на меня два красных глаза.

Степан ушел, плотно прикрыв за собой дверь. Меня же сморил сон. Я так и уснул сидя возле горячей от дымохода стены.

Проснулся от голода. Точнее меня разбудил звук моего же урчащего желудка.

Я поднялся на ноги, опасливо сбросил одеяло, снял тулуп. Ничего, холодно, но вполне себе терпимо. За тулупом последовала кофта, шерстяные носки, теплые штаны. Оставшись в одном домашнем, я вновь почувствовал себя человеком. Очень голодным человеком.

Я сделал шаг к двери и замер у стула. На нем лежал бумажный пакет, перетянутый красной атласной летной, с приколотой запиской:

«Оденьтесь к ужину, Ваша Светлость!»

Интересно, что там?

Я сбросил пакет на пол, развязал ленту, и остолбенел.

Какого, спрашивается, тут происходит?

Из бумажного пакета выпала форма. И это была не строгий школьный костюм, а некое подобие военной формы. Синяя, с непонятными нашивками, эмблемами, погонами с черточками и значками, и красивыми коричневыми, кожаными ремнями. Широкий пояс, со скрытыми креплениями для ножа и ещё чего-то. И узкий перекидывающийся через плечо на манер портупеи, для чего, я так и не понял.

Я никогда не мечтал о военной службе, никогда не засматривался на людей в форме и не представлял себя в ней. В своих мечтах я всегда был гражданским, промышленником, купцом, иногда даже поэтом. И что с того, что стихи я не люблю и писать не умею, фантазии никто не запрещает. Я всегда сторонился даже мыслей о военной службе, но эта форма.

Она очаровала меня. Сложенная, аккуратно перетянутая бечёвкой, она лежала на полу и манила синей, отливающей словно бархат тканью. А ремешки, такие блестящие, такие чарующие. Новые, пахнущие кожей, дубильным раствором и краской.

Я протянул руку, желая лишь прикоснуться к ней. И отдернул. Не хочу я становиться военным. Даже на один день, даже ради званного ужина не хочу! Мне претит жизнь по уставу, хватило школьного расписания, и тюремного распорядка, век его не забуду. Не хочу, не заставите!

Взгляд мой упал на погон кителя. Непонятные черточки и символы собрались воедино, слились в нечто целое, образовав... Я застонал и сел на пол. Снова стало холодно, захотелось обнять печную трубу, но нельзя, она в стене идет. Как нельзя и форму не надеть. И ведь еще в записке подсказка была, а я внимания не обратил.

К ужину просили одеться именно Вашу Светлость. Не меня, не Глеба, ни графа Сонина, а Вашу Светлость. Вот потому то на погонах формы и выбит золотым тиснением герб Волошиных. Но увидеть его можно только если смотреть внимательно и зная куда.

Вашу же ж Машу. Экзамен. Даже не сомневаюсь, что мои учителя решили устроить мне еще один экзамен. Хотя я еще от предыдущего не отошел. Мне все еще холодно. Но разве же это повод экзамены откладывать. Тем более, что совсем скоро приедет страшный и всемогущий Данилин.

Я протянул руку, коснулся ткани, приятная, немного ворсистая, но приятная. Пальцы скользнули к ремешку, прошлись по нему. До чего же приятная, гладкая, словно отполированная кожа, мягкая, словно и не кожа вовсе, а тряпки кусок.

Я вытянул тонкий ремешок, скрутил его в рулон, сжал кулаком. Развернул, ничего, никаких заломов. Швы прошиты, ковыряние ногтем ничего не дало, не получилось даже подцепить нитку. Решил было проверить выдержит ли она нож, но передумал ремешок портить. И все же сложив его, пополам и положив на пол, что было силы вдавил его в пол пяткой. Этого показалось мало, и я вскочив попрыгал на нем. Ничего! Ну хоть бы чуточку треснул. Хоть бы самую малость. Хоть бы крохотная даже не трещина, а морщинка появилась. Нет, ничего не появилось. Отличный ремень.

Полчаса спустя я стоял перед закрытыми дверями гостиной и отчаянно пытался совершить какое-нибудь чудо с рукавами. В целом форма села, как на меня и шилась. И более того, она мне шла. Так мне отражение в зеркале сказало, когда я на себя смотрел. Только сейчас, глядя на себя в зеркало, я понял, что девушки находят в военных.

Я был красив. Да, немного осунулся за последние дни, кожа чуть более серого цвета, чем обычно, взгляд менее уверенный и в глазах печаль. Губы отливают синевой, дрожат, не то от холода, не то от раздражения, или тика нервного. Волосы не чесаны, не уложены, торчат в разные стороны, кудрявятся.

Анастасия Павловна бы за такой внешний вид устроила бы мне праздник неприятных слов и выгнала бы в конюшню к Ильясу, ведь в доме не место людям не способным ухаживать за собой. Можно подумать Ильяс не следил за внешним видом. Еще как следил! Он ни разу не входил в дом в грязной обуви. В конюшне, во время работы мог и по уши в грязи быть, но перед нами всегда был чист. Может быть не слишком свеж, и слегка ароматен, но точно чист.

От воспоминаний заныло в груди, зачесалось в носу. Захотелось сесть на корточки, обнять колени и немного пожалеть себя, вспоминая родных и ругая себя за то, что был неосмотрителен.

У меня не было необходимости создавать тех паучков, ради мести ленивому, жирному, серому коту. Да и любых других, тех, что раньше, тоже. Да, интересно, когда в руках твоих из ничего, лишь потому, что ты захотел, появляется что-то плотное. Оно собирается в черный шар, отращивает тонкие веточки ног, находит в себе частичку разума. Не разума, скорее инстинкта. Ты ощущаешь его тело, его интерес, его желание служить, его безграничное обожание, его страх. Он так приятен, так сладок, так будоражит. Страх маленького только что не существовавшего паучка, заставляет чувствовать себя сильным. Таким сильным, что маги из личной охраны императора даже близко не стояли.

О, да, те ощущения дорогого стоят, они так приятны, так щекочут душу, так радуют сердце. Хочется испытать их еще и еще раз. Видимо так Тьма и получает себе новых почитателей.

Нравились ли мне эти ощущения? О, да! Хотел бы я испытать их снова? Конечно!

Так чего же я жду? Я теперь темный, Петр Андреевич сам мне об этом сказал и при этом так счастливо улыбался, словно рубль золотой нашел. Ну, а раз я темный, то и терять мне нечего.

Я поднял руку, раскрыл ладонь, раскинул силу по холлу, потянул к себе темную энергию. На ладони начал собираться крохотный темный шар. На губах моих появилась улыбка, ощущение силы наполнило меня, и в тот же миг ледяная игла впилась в разум.

Я сжал ладонь, развеял шарик, заставил темную стихию забиться в углы, спрятаться и от меня. Вытянув руку, уперся в дверной косяк, опустил лицо, закрыл глаза, отчаянно пытаясь сдержать слезы.

Перед глазами стояла перепуганная морда серого ленивого кота, который за мгновение забрался на штору и орал оттуда. Я видел страх в его глазах, я помню, как он вжимался в несчастную штору, когда по ней, за ним поднимался вырвавшийся у меня темный паук. Он на ходу впитывал в себя темную энергию, становясь все больше, все страшнее.

Надо было лучше его держать, не надо было отвлекаться, и тогда он бы не напугал бедолагу Вольдемара до полусмерти. Если бы я его держал, то паук не смог бы расти. А если бы он не рос, то его не смог бы заметить департамент Данилина.

Но они заметили. Данилин не сказал мне прямо, но что еще могло значить его: «мы тщательно следим за всеми проявлениями тьмы», и направленный на меня немигающий взгляд.

Они почувствовали всплеск, они пришли за тем, кто этот всплеск устроил. Они не могли подумать на меня, я лишь мальчишка, даже не начавший осваивать магию. Они арестовали отца. Из-за меня! Из-за того паука. Если бы я не создал его, то ничего бы этого не было. Отец бы по-прежнему занимался делами, в которые посвящал лишь маму, я бы учился в гимназии, а Вольдемар продолжал бы портить Наташкины ботинки.

Все из-за меня! Все это из-за меня!

На глазах навернулись слезы, и сдержать их я не смог. Горячая капля побежала по щеке вниз, обжигая кожу. Руки неприятно заломило, в пальцы, под ногти, словно кто-то иглы воткнул.

Я виноват! Я поднял руку, упер ее в дверной косяк. Я виноват в том, что отца моего арестовали. Я сжал кулак, оставив на косяке едва заметные борозды от ногтей. Если бы не я, ничего бы не случилось! Ничего! Я сжал зубы, тяжело вздохнул. Взгляд упал на рукав кителя.

Я ничего не мог поделать с этими рукавами. Не знаю, зачем портной сделал их настолько широкими и длинными, что пуговицы были совершенно бесполезны, находясь где-то в районе колена. Быть может у господ Волошиных и был какой-то тайный замысел на счет рукавов, но мне он известен не был. И мне предстояло либо найти портного, либо исправить все самому.

Об этом я подумал еще у себя в комнате, решая где взять нитки и иглы и, как, и куда перешить пуговицы. Мне хотелось это сделать самому, а не бежать за помощью. Самому! Я собирался исправить чужую ошибку, так неужели же я не смогу исправить свою. Если все это из-за меня закрутилось, то мне и распутывать.

А для того, чтобы распутать мне нужны эти люди. Светлана Юрьевна, Петр Андреевич, клопы всем составом, в целом хорошие люди и они мне нравятся. Они пытались меня чему-то научить, пытались поддержать меня. Мне бы не хотелось их подвести, перед страшным Данилиным. Тем более, что он мне и самому нужен.

Я вновь посмотрел на рукава, встряхнул рукой, выпрямляя его и отчаявшись добиться чего-то закатал их до локтя. Не лучшее решение для аристократического приема, но думаю после смерти родителей, герцогу Волошину простительны маленькие вольности.

Глубоко вдохнув, успокоив дыхание, вытерев слезы, и стараясь не обращать внимание на прокатывающийся по телу холод, я толкнул дверь и вошел в гостиную.