Тьма на кончиках пальцев

Глава 7

— И что теперь? — спросил я отца, присаживаясь на краешек поднятого и поставленного к столу кресла.

Я был готов бежать, хоть через дверь, втоптав по пути в паркет лицо Аксакова, хоть через окно, оставив на фигурной решётке своё. И я готов ужом ввернуться в узкие щели, меж перекрученных прутьев. Готов вырвать решетку из толстых каменных стен и унести куда-нибудь, где не будет ни отца, ни господина Аксакова.

К последнему у меня претензий нет, он выполняет свою работу, какой бы она ни была. И кем бы сам господин Аксаков ни являлся. Я готов простить и змею, и ужас, который испытал, когда тварь едва не напала на отца. Готов простить и то, что со мной будет дальше. Мне, дворянину, не нужно объяснять, что такое честь и долг перед царём и государством. Аксаков может меня сейчас, хоть на плаху отвезти, я на него злиться не стану, он лишь орудие. И сейчас оно в руках моего отца.

Отец! Как он мог? За что так поступил со мной? Почему? Как смог продать меня полиции. Даже не полиции. Комитету? Службе охранения? В том, что господин Аксаков имеет прямое отношение к одному из этих ведомств, я не сомневался. Отец сдал меня тем, кто выслеживает и уничтожает тёмных и поражённых тьмой во всех проявлениях.

Но ведь я не тёмный. Нет. Я всего-то и умею собирать из тьмы крохотных чёрных паучков. Они безобидны, они лишь неприятны на вид, и живут они меньше десяти минут. Я пробовал. Я засекал.

Да, паучков я создаю из тьмы. Из той самой, которую все так боятся. И я не знаю, как я это делаю. Просто делаю, и всё. Хочу, и паук появляется передо мной. Никто другой, ни разу, не получался, хотя я и старался. Я пробовал. Ничего не вышло. Да что там, я и тёмную тварь видел первый раз в жизни. Я и не догадывался, что могу видеть что-то кроме своих пауков.

И только из-за этих мелких паучков отец продал меня? Нет. Не из-за них. Они лишь повод, отправная точка, которая позволила ему обратиться к Аксакову. Не зря же он говорил о спасении семьи и о том, что я могу это сделать. Именно я. Он меня точно сдал. Пожертвовал мною, как шахматной фигурой на доске в почти проигранной партии. Я ведь взрослый, я мужчина, я должен понимать, должен жертвовать собой, ради спасения семьи.

Но почему я? Почему не он сам? Он ведь отец! Я же еще ребенок! Да, взрослый, да едва ли не с него ростом. Но я еще отрок, я несовершеннолетний. Я маленький еще. Это он должен меня защищать. Он должен жертвовать собой, ради моего спасения. Потому что я сын, а он отец. Он отец! Так почему я?

А потому что он не умеет делать из тьмы крохотных чёрных паучков. Это я. Я умею. Интересно, а если бы пауков могла делать Оленька, он бы тоже её продал? Комитету, за собственное спокойствие. Не думаю. Наташку бы наверняка отправил, слишком уж она вредная. Но Оленьку он бы не тронул.

А меня, вот так просто, как разменную монету!

Я почувствовал, как на глазах от обиды наворачиваются слёзы. Не на то, что отец меня продал, а Оленьку и даже Наташку он бы защищал до последнего. И не на то, что я скорей всего уже мёртв, только ещё дышу. И даже не на сам факт поступка отца. А на то, что он мне не сказал. Мог бы поговорить со мной, рассказать всё, объяснить, а не жечь бумаги в камине. Он никогда со мной не говорил, никогда ничем не делился, мог бы хотя б в последний мой день поговорить со мной.

Я закрыл глаза. Сжал зубы так, что заломило в висках, но это не помогло. Тогда я втянул нижнюю губу и впился в неё зубами. Помогло, слёзы обиды замерли где-то внутри, зато слёзы боли рванули наружу.

— Так что дальше? — не обращая внимания на текущие по щекам горячие ручейки, на бешено стучащее сердце, на ладони, которые сошли с ума и трястись словно пьяный эпилептик, я старался оставаться спокойным. Спокойным и злым. О, да! Я напустил в голос столько злости, что они в ней смогу утонуть. Оба!

Я мельком глянул на Аксакова. Власти в его глазах больше не было. Был интерес. Самый настоящий. И интерес этот был ко мне. А ещё нетерпение. Не в глазах, в позе. Он подался вперёд, навис над столиком, его пальцы нервно перебирают по кружке. Левая рука раскручивает её, не снимая с блюдца, пальцы же правой скользят по фарфоровому краю. Он старается не показывать волнения, даёт время прийти в себя, но ему явно не терпится продолжить разговор.

А может, он как раз и не скрывает интерес. Может, и пальцы его по кружке скользят, чтобы я это видел. Чтобы я понимал, что интересен ему. Он смотрит на меня и только на меня, взгляда не отводит. Ждёт. Потому и крутит кружку, заставляя и меня нервничать и торопиться.

Но я торопиться не стану.

— Так, отец, что дальше? Что будет теперь?

Не скажу, что мне хотелось продолжения, но и тянуть я не видел смысла. Если решат меня отдать Комитету, значит, так надо. Хоть семье помогу. Не знаю, чем может помочь мёртвый пятнадцатилетний юнец, но раз отец сказал, значит, может. Например, преданность империи показать. И Церкви. Или Вере.

— Отец, ты не уснул?

— Нет, Глеб, — отец улыбнулся мне, по-доброму, как в те редкие дни, когда мы проводили с ним время, — Оленька ещё не родилась, а Наташка только научилась ходить. Он дёрнулся ко мне, но остановился и, улыбнувшись шире, молча ткнул пальцем в Аксакова.

Я взглянул на гостя. Признаться, он мне понравился, спокойный, вежливый, сильный и властный. Я бы тоже хотел таким быть. Но больше этого, мне понравился эффект, который производил Арсений Антонович. Он был рядом, достаточно протянуть руку и прикоснуться к нему. Я видел изгибы его лица, мог разглядеть шрам, скрытый бровью, седые волосинки в густых усах, но предложи мне его описать или нарисовать, я не возьмусь, не вспомню ни единой детали.

Арсения Антонович благодарно кивнул отцу, набрал полную грудь воздуха и, глядя мне в глаза, шумно выдохнул. Затем поставил на колени саквояж, открыл его. Требовательно протянул руку к отцу, сделал пальцами движение, как будто подзывал его. Отец молча вложил в открытую ладонь Аксакова спичечный коробок, и Арсений Антонович его убрал в саквояж. Мне послышался щелчок замка, почудился ветерок, показался лёгкий запах, но я не уловил, что за аромат, что-то едкое, химическое.

Аксаков извлёк пистолет и небрежно положил его на стол, едва заметно довернув пальцем так, чтобы ствол указывал мне в грудь.

— Прямо здесь? — я кивнул на пистолет.

— Ну зачем же здесь, — отозвался копающийся в саквояже Аксаков. — Здесь ковры. Паркет дорогой. Запачкаем. А мозг весьма неприятно отмывать, — он вздрогнул, поморщился. — Не хочу, мороки много. Во двор выйдем! — он оторвался от поисков и совершенно серьёзно на меня посмотрел. — Не говорите ерунды, Глеб! Помните, я говорил вам, что ситуация может зеркально измениться через пятнадцать минут. И она, чёрт возьми, изменилась. Теперь я завишу от вас. И вы мне нужны. Именно вы, Глеб!

Он широко и как-то смущённо улыбнулся.

Я, ничего не понимая, посмотрел на отца, тот лишь приложил палец к губам, не то, приказывая мне молчать, не то показывая, что не может говорить сам. Я вздохнул и говорить ничего не стал, хотя и слова рвались с языка и среди них не было ни одного, что можно было бы употребить в приличном обществе.

— Ах вот он, — Аксаков вынырнул из саквояжа. — Вот, — на его пальце висела небольшая, витая серебряная цепочка с серебряным круглым, выполненным в виде хитро переплетённых рун кулоном, с крохотным красным камушком в центре. Камушек был настолько мал, что мне пришлось прищуриться и напрячь глаза, чтобы разглядеть, что он выполнен в виде сердечка. Маленькое красное сердечко, внутри которого переливалось что-то яркое, ещё более красное.

— Возьми его, — он протянул кулон мне. — Возьми! Отнеси Оле, скажи, что давно мечтал подарить ей что-то подобное. Пусть повесит на шею и никогда не снимает. Скажи ей, что он её защитит, что там в камне частичка тебя и она никогда и ни за что не даст её в обиду.

— Что это? Для чего? Прощальный подарок от меня? Зачем? Пусть уж лучше не запомнит, что у неё был брат, чем будет помнить меня по чужой вещи.

— Это, — терпеливо, как учитель нерадивому ученику сказал Аксаков, — кулон, украшение, защита. Подарок. Что именно тебя интересует?

— Почему? И почему именно Оле? И почему от меня? Почему его не может подарить светлый? Скажем вон он, — я кивнул на отца. — Он не запятнал себя тьмой. И что за камень?

— Не самое своевременное любопытство. Время нынче весьма дорого, однако я отвечу, но лишь на последний вопрос. Глупости ответа не заслуживают. Итак, камень. Это очень дорогой камень. Очень редкий. Он впитывает в себя энергию. Разную энергию. От молитвы, от волшбы, от ворожбы. Даже банальное электричество может впитать. Ну и, конечно, тёмную энергию.

Он замолчал, как будто всё объяснил, но мне было многое непонятно и пришлось подтолкнуть его новым вопросом.

— Туманные твари, те самые, что терзают разум Оли, побоятся к ней приближаться. Пока он на ней, кошмаров не будет. Этот камень будет действовать как ты, Глеб. Иным способом, но результат один — твоей сестре не будут сниться кошмары. А если кто-то из сумеречных тварей решит приблизиться к ней, камень может впитать и его.

Я нахмурился. О подобных камнях я никогда не слышал. Идеальное оружие против сумеречных тварей, но почему-то не используемое. Ежегодно сотни и тысячи людей умирают, пытаясь сопротивляться им, а достаточно было бы всего лишь обложиться этими камнями, вмуровать их в стены.

— Недостаточно! — Аксаков покачал головой. Я прикусил язык. Я это вслух сказал? — Но об этом после. И нет, вслух ты ничего не говорил. Но я знаю ход мыслей человека, когда он впервые видит или слышит о подобных камнях. Я же сказал, что это безумно дорогой камень. Насколько мне известно, в мире таких всего двадцать семь килограмм. Во всём мире. У нашем же отечестве не наберётся и килограмма. И полтора грамма из них в этом кулоне.

— Если он настолько редок, то почему ты не отдашь его императору?

— А чей ты думаешь это кулон? — Аксаков приподнял бровь и криво усмехнулся, глядя, как медленно ползёт вниз моя челюсть. Его явно радовало это зрелище, но мне было совершенно наплевать.

Император. Передо мной, рядовым дворянином, семьи, что даже среди вассальных считается не слишком значимой. И вот, прямо перед моим носом, висит вещь, к которой прикасался сам император. Сам! Сам...

Погодите-ка, но ведь кулон откровенно женский! Конечно, наш славный император, может носить его под одеждой, рядом с крестиком, там никто не узнает о нём. Да и узнаёт? Кто осудит императора, который ради собственной и государственной безопасности носит женский кулон? Никто в здравом уме! Лишь совершенно лишённые разума идиоты будут смеяться над тем, что даёт не мнимую безопасность, а настоящую.

И всё же. Я прищурился, чуть улыбнулся, посмотрел на Аксакова. Тот покачал головой и отпираться вновь не стал:

— Хорошо, — сказал он. — Этот кулон никогда не принадлежал императору, но получил я его именно из его рук, и именно для вашей сестры.

Отец выдохнул. Шумно, расслабленно. По телу его пробежала дрожь, крупная, он словно сбрасывал с себя сковывавшие оцепенение и холод. Он замотал головой, как вылезшая из воды собака, и, счастливо улыбаясь, закатил глаза.

— Простите, Арсений Антонович, — без какой-либо извиняющейся интонации, продолжая быть самым счастливым человеком на Земле, не открывая глаз, проговорил отец. — Продолжайте!

Аксаков покачал головой, прищурился, поднял руку. Я думал, он сейчас отцу леща влепит. А почему нет? Знакомы, я так понимаю, они давно, дела какие-то общие имеют. Да, это дом моего отца, и господин Аксаков здесь лишь гость, но именно господин Аксаков вхож к императору и даже принимает подарки из монарших рук. Правда, подарок для нас, точнее, для моей маленькой сестрёнки. А меня только что объявили тёмным и собираются принести в жертву во благо семьи. Только непонятно как, для чего и что даст эта жертва. Впрочем, самой жертве всегда всё равно, она ведь жертва.

Вот ведь пропасть, чего-то так всё сложно, что я аж сам запутался. Говоря по-простому, на месте Аксакова я бы отцу залепил. А уж потом разбирались бы кто прав, а кто нет.

— Проще говоря, — не сводя напряжённого взгляда с отца, проговорил Аксаков, словно эхо, повторив мои мысли. — Этот кулон для вашей сестры. Он пригодится ей сейчас, а она позже, когда вырастет, послужит империи. Может быть, послужит. Вы же, Глеб, можете послужить империи прямо сейчас.

— Это каким образом? — не отводя взгляда от радостно улыбающегося отца, спросил я.

— Это своего рода обмен, — также глядя на отца, ответил Аксаков. — Император подарил вашей семье редчайший камень. Ваша семья подарит ему человека с редчайшим талантом. Вас, Глеб!

Я медленно повернулся к Арсению Антоновичу. Он отвлёкся от отца, кивнул мне, взял со стола чашку с глотком остывшего чая, откинулся на спинку стула и выжидающе смотрел на меня. Он ждал вопроса. Я понимал, что, если продолжу молчать, он не скажет ничего. Но и спросить я не мог. Точнее, мог, но не знал как. Как можно задать вопрос, только что озвученный собеседником, и не казаться при этом деревенским увальнем, или грубияном. Хотя какая разница, если грубить я буду не ему, а отцу. Своему отцу.

— Любимый мой папа, — начал я, сделав ударение на последний слог и постаравшись изобразить интонации Наташки. — Я понимаю, что вас так веселит. Нет, правда. Правда, понимаю. Защитить младшую, самую уязвимую дочь и избавиться от почти неуправляемого отрока-сына — это удача. А в один день, да ещё и получив что-то от императора, так вообще мечта. Господин Аксаков, — я резко повернулся к гостю — скажите, господин Аксаков, а мне на шею ошейник наденут? А поводок длинный будет? Кормить регулярно будут? Миску во дворе поставят, или за столом сидеть дозволят? А гавкать разрешат?

— Глеб!

Не дожидаясь ответа, вновь повернулся к нахмурившемуся отцу.

— Не ожидал, что моя ценность для тебя всего лишь железка с камушком, — я смял подхваченную со стола бумажку и, швырнув её в стену, отвернулся.

— Глеб!

Окрик отца словно кнутом по спине полоснул, я повернулся к нему, ненавидя всем сердцем. Он встретил мой взгляд твёрдо, но растеряно. Он не понимал, почему я так реагирую. Ещё бы, он всегда говорил, что мужчина должен думать на несколько ходов вперёд. Размышлять стратегически, просчитывать возможные выгоды и убытки от действий и принятых решений. И стратегически он всё делал правильно. Он избавлялся от меня, получал благосклонность императора, а может, и не только благосклонность. Может, ему за такого ценного человека, как я, золота по весу насыпят.

Но это позже. Сейчас же цена немного ниже. Один Глеб — один камень!

Я отвернулся от отца, откинулся на спинку, скрестил руки на груди, нахмурился, сжал губы, обиженно надул желваки и уставился на сломанную дощечку паркета под столом. Интересно, а этот педант, что называет себя моим отцом, тот самый, что любит, когда стрелки на брюках определённой длины и глубины, тот, что не выходит из дома без пары запасных перчаток, знает об этой дыре в паркете? Спрашивать не буду. Меня только что продали как какого-то крепостного, за жалкий кулон. Да он получен из рук самого императора, да, он поможет Оленьке нормально взрослеть и спокойно спать, но я живой человек. Живой! И благородный! А меня вот так как пса какого-то, на кулон обменял. На чёртов кулон!

Да лучше бы он меня охранке для опытов подарил. Там бы умер хоть как человек.

Я сжал кулаки и в бессильной злобе толкнул ногой ножку стола.

— Ну, — услышал я, сквозь набатом стучащее в ушах сердце, голос Аксакова. — Сергей, а в чём-то твой сын прав.