Утро нового века

Глава 14

Падение Парижа вызвало противоречивые чувства в Европе. Понятное дело, Россия и наши ближайшие союзники были в восторге. В Столице, как в большинстве наших городов, был даны фейерверки, которые, однако, были посрамлены торжеством, состоявшемся в Мадриде. Испанцы правильно оценили победу Суворова — теперь французам было слишком сложно атаковать за Пиренеями, и тамошние Бурбоны получили передышку.

Однако совершенно противоположный эффект сия великая победа произвела в Вене и Лондоне, где важнейшей составляющей чувств, охвативших правительственные круги, стала зависть, быстро перераставшая в ненависть. Суворова считали гадким выскочкой, нарушившим истинный порядок событий, подло захватившим трофей, принадлежавший европейским нациям. При этом ему совершенно бессовестно ставилось в вину оставление на свободе Моро, считавшемся стержнем текущей войны.

Нашим посланникам прямо выговаривали всю накопившуюся неприязнь, просто требуя от России занять подобающее, по мнению императора Франца и короля Георга, место, а именно: мальчика на побегушках при великих дворах Европы. Былое падение Османской империи, Швеции и Пруссии было позабыто, наше культурное и торговое влияние имело под собой слишком малое временно́е основание, а спесь аристократизма и ощущение собственной мощи у наших всё ещё союзников были ещё слишком велики.

Во Франции же самым подходящим определением реакции общества на это событие было ошеломление. Потеря Парижа для образованной части населения оказалась настоящей катастрофой, а уж для простого народа наступил истинный конец света. Моро остался той единственной фигурой, могущей спасти их мир. Первый консул уже давно набирал очки, укрепляя собственную власть и популярность, а теперь ловкость Талейрана и слава и харизма великого полководца только усилили позиции главы государства.

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

— Что ты мне скажешь, старый друг и великий хитрец? — Моро был мрачен, напоминая лицом каменную ограду кладбища. Причём как неизбывно серым цветом его, немного разноображенным чёрными кругами под глазами, так и выражением, полностью соответствующим именно погосту в печальный день похорон.

Талейран устало поклонился своему лидеру и не спрашивая разрешения тяжело присел в кресло.

— Мой консул, смею сообщить Вам, что Париж пал…

— Мне это известно! — сжал виски генерал.

— Не сомневаюсь… — дёрнул уголком рта Первый министр, — А знаете ли Вы, мой консул, что Париж не был разорён? Суворов держит своих солдат в строгости. Даже страшные дикари из глубин Азии, которые служат в русской кавалерии не смеют без его воли резать и грабить…

— Город цел? — удивился Моро.

— Именно. Ваш приказ, мой консул, о поджоге складов и заводов не был исполнен. Пожары потушены, грабежи прекращены, на улицах установлен порядок. Да и выкуп объявлен в три раза меньше, чем боялись синдики…

— Так что же, Париж можно легко отбить? — консул даже поднялся из-за стола.

— Не надо считать Суворова наивным! — покачал головой Талейран, — Единственное, что смущает парижан — это введённая обязанность по строительству укреплений. Город быстро готовят к осаде.

— Ты пришёл ко мне, Шарль, чтобы сообщить о своём прибытии? Или передать мне новости, которые получу поутру от агентов? — консул явно ожил и смотрел на своего министра с интересом. Генерал даже встал, достал пузатую, лучшего красного русского стекла, бутылку и плеснул тёмного напитка себе в стакан.

— Налейте уж и мне, сир! — хитро усмехнулся глава французского правительства, — Неимоверно устал…

— Сир… Забудь об этом, Шарль! — поморщился Моро, — После падения Парижа я каждую секунду боюсь, что меня прирежут прямо в постели…

— Что Вы говорите, сир? — игриво воздел брови Талейран, — Прирежут в постели? Разве Вам не ведомо, что простецы просто молятся на Вас? Вы — единственный человек, что может спасти Францию!

— Что? Брось, Шарль… Ты давно рядом со мной… Почему же ты не бежал… Меня скоро отравят, я чувствую… Пей, кстати, весьма неплохое вино…

— Сир! Перестаньте хандрить — будущему монарху это не к лицу! — министр, без сомнения, отпил из предложенного бокала, — М-м-м, вино-то из моих виноделен, сир…

— Что ты хочешь сказать, Шарль?

— Я отлично разбираюсь в винах, сир, и могу отличить…

— Шарль! Ты смеёшься надо мной? — взревел Моро, вскочив из-за стола и опрокинув свой бокал.

— Вот, так-то мне больше нравится! Наконец-то я вижу перед собой истинного владыку, а не… — отсалютовал своему правителю министр.

— Продолжай, Шарль, продолжай! Ты же хотел назвать меня сопливым мальчишкой? — прищурился Первый консул.

— Я? Да никогда! — искренне выпучил глаза Талейран и непонимающе развёл руками. Через секунду он не выдержал — хитрая улыбка раскрыла его губы.

— Ох, Шарль! Ох, развеселил! — захохотал генерал, снова наливая себе вина́, — Ты, друг мой, неизменно готов меня поддержать.

— Конечно, сир! Я всегда Ваша первейшая опора! — наклонил голову министр.

— А всё же, друг мой, почему ты не сбежал куда-нибудь в провинцию? Не поддержал какого-нибудь другого генерала?

— Кого, сир? Келлермана, который умудрился сдаться в плен, хотя мог бы и спокойно уехать и присоединиться к Вам? Или идиота Дюрока, не озаботившегося связаться с Ожеро и определить хотя бы местоположение Суворова? Нет уж, мы с Вами, сир, одной верёвочкой связаны — теперь уж навсегда…

— Так что же, я популярен, Шарль? — задумчиво проговорил Моро.

— Воистину, подобно Людовику Святому[1], сир! Во всех городах идут литании в Вашу честь. Только Вы можете спасти Францию!

— Я рад таким вестям, мой друг! — приосанился Первый консул, выдохнул и весьма заинтересовано проговорил, — У тебя есть план?

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

— Пауль! Дорого́й мой друг! — радостно воскликнул дородный краснолицый барон Неуберг, владелец довольно обширного поместья в долине Изара[2], пусть и изрядно разорённого солдатами, сначала имперской, а затем и французской армии, но вполне ещё пригодного для жизни.

— Да, дядюшка Карл, рад Вас видеть! — поручик довольно уверенно приподнялся в мягкой и чистой постели, в которой проводил пока бо́льшую часть времени.

— А уж как Вы рады будете услышать мои новости, Пауль! — довольно отдуваясь, баварец плюхнулся на край кровати, — Суворов взял Париж!

— Что? Барон! — Павел попытался вскочить, но сильные руки хозяина дома мягко удержали его от резких движений.

— Спокойствие, мой юный друг! Только спокойствие! — ухмылялся в пышную по русской моде бороду дворянин, — Ваша смерть никак не прославит Вас в веках!

— И лишит Вас доходов, дорого́й дядюшка? — усмехнулся выздоравливающий.

— Что же, триста полновесных русских рублей вовсе не повредят мне! — расхохотался баварец, — Поместье надо подновить, супруге прикупить подарки, а мой Хуго желает учиться. Но, поверьте мне, Пауль, я бы ухаживал за Вами и совершенно бесплатно! Редко когда в нашей глуши можно найти столь образованного и приятного собеседника!

— Спасибо, дядюшка, но я никак не могу оставить достойного человека без заслуженной награды от моего императора! — пожал руку хозяину дома Павел, — Да и Ваш Хуго — мальчишка разумный, в России он может сделать неплохую карьеру…

— Да уж, в отличие от моего старшего, Карла Иоганна, у Хуго совершенно нет тяги к управлению поместьем. Однако разве в русские корпуса берут столь взрослых юношей?

— Да, дядюшка, время начала обучения в корпусах — восемь лет, а Вашему Хуго уже почти четырнадцать. Но ведь есть ещё и гимназии, а там ограничений по возрасту нет. Ежели, конечно, Ваш Хуго не забоится того, что большинство соучеников будет его значительно младше. По крайней мере, вначале, пока он не достигнет требуемого уровня знаний. А потом есть ещё и университеты, практические училища…

— Училища — это не для дворян! В университет ему, пожалуй, рановато… Гимназии, говорите, дорого́й Пауль? Это интересно. Вряд ли мой мальчик постесняется быть там старше остальных: Хуго слишком увлечён русскими романами, а история господина академика Ломоносова, которому пришлось почти в двадцать лет получать знания за одной партой с настоящими детьми, весьма поучительна…

— Никак Вы, дядюшка Карл, сами читали последний опус господина Вяземского?

— Почему нет? Неужели я слишком стар для романов? Или, может быть, я слишком тост для танцев, а? — хитро прищурился хозяин поместья.

— Я не имел этого в виду! — смутился молодой человек, — Просто Вы, дядюшка, солидный помещик…

— Ха-ха-ха, юноша, да Вы, никак, не можете подобрать слова? Как же Ваше пресловутое умение выкручиваться из любой ситуации, а? — добродушно ухал баварец.

— Дядюшка, так что там с Суворовым? — попытался сменить тему разговора Павел.

— Да пока ничего нового не знаю! Париж пал, Моро пока не пытается его отбить. Подождём, пожалуй, завтрашнего дня — слухи быстро расходятся…

— А нет ли новостей об армии Соломина?

— После прохода через Кур[3]? Я думаю, что он пошёл к перевалу Бернина, мальчик мой. Русские дипломаты смогли договориться со швейцарцами, и те совсем не против того, что через их земли пройдут чужие войска… Я не сомневаюсь, что он движется в Италию. Будем ждать новостей…

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

«Дорогая моя, Глашенька, душа моя!» — сегодня адмирал Ушаков был совершенно не в духе и написание письма к молодой супруге посчитал неплохим способом успокоиться. На старости лет став мужем, прославленный русский флотоводец наконец-то обрёл семейное счастье, и многие заметили, что характер его, и доселе не вызывавший излишних нареканий со стороны подчинённых, сделался совершенно ровным и благожелательным.

'День сегодня выдался весьма печальным, ибо адмирал Коллингвуд сообщил мне, что приказом своего монарха должен он отбыть к себе на Альбион вместе со всеми силами британскими, доселе находившимися у нас в Неаполе да Палермо, где соединится уже с самим Джервисом. Без англичан флот наш снова становится более слабым, чем армада, коею собрал в Тулоне хитрый Моро.

Испанцы же, душа моя, никак не соберутся прислать в Италию сколь-нибудь существенные силы, указывая на опасность для своих берегов да волнения, что начались в их провинциях от военных неудач и многочисленных поборов, коими терзает подданных своих неумный король Карл. Многие испанцы, огорчённые своим монархом, бегут к нам, среди них есть даже пара капитанов, коих я к делу приспосабливаю.

Мальтийские рыцари меж тем видят в нас свою защиту, особливо после того, как дюже ловкий Трюге пограбил Валлетту[4] да многие города острова, а силы неаполитанцев и англичан и бровью не повели для спасения своего вассала. Великий магистр[5] и Великий командор[6] их теперь отплыли в Цареград, где обсуждают будущее устройство земель своих, а столь многие иоанниты служат на наших судах, что в Неаполе даже судачат о том, как весь орден перешёл на русскую службу.

Таким образом, все земли восточнее Пантеллерии[7] подлежат ответственности вверенного мне государем флота, что весьма тяжело, ибо египетские и берберийские пираты всё норовят безобразничать на торговых путях. Пусть разорение Туниса и напугало многих, но всё одно — татей на море предостаточно. Египетский эмир Мохаммед и алжирский дей[8] Омар клянутся, что все силы свои направляют на искоренение пиратства, но врут, шельмы! Ведомо мне, что всячески они способствуют корсарским походам.

Пока, однако, сил для полного искоренения сей прокля́той напасти у меня нет, но Великий князь уверяет меня, что на верфях наших уже строят стапели для фрегатов да корветов, которые, будет на то Воля Господня, наведут порядок в водах, империи нашей подчинённых! Да и ведаю: война вскоре закончится, и вот тогда узна́ют воровские правители бывших турецких земель, что не стать им султанами и халифами!

Однако сейчас очень тяжко нам, душа моя. Взывают ко мне патриоты Сардинии да Корсики, прося помочь им против французов, а сил у нас недостаточно! Даже уж Венеция рыдает, чтобы русские солдаты помогли избавить сию древнюю республику от французов, а ей-ей ни одной роты морской пехоты и ни одного судна не могу выделить для дела сего весьма важного…

Ну ничего, Глашенька! Бог не выдаст, свинья не съест, как любит говорить государь, Павел Петрович! Флот наш в полной силе и решимости Трюге побить, пусть и без англичан! Не беспокойся, душа моя!

Да что о делах-то всё пишу! Бесценная моя, Аглая Андреевна! Грустно мне без тебя, как никогда больше. Истинно пришло ко мне, что такое любовь и разлука. Никогда доселе не испытывал я сих чувств так, как сейчас! Каждую свободную минуту благодарю Бога, что даровал мне на излёте жизни любовь такой женщины, как ты. А государя благодарю за то, что принудил меня, старого дурака, соединить себя узами брака с тобой!

Не волнуйся, Ангел мой, за меня! Брат твой, Танасис, ни на шаг от меня не отходит, не даёт мне без охраны из штаба выйти! А старый Аристид кормит и поит меня по часам, как ты ему и велела. Ни жизни, ни здоровью моим в сём благодатном климате ничего не угрожает.

Страдаю без тебя, душа моя! Надеюсь, что тягота твоя разрешится в срок и забот тебе не принесёт. Знаю я, что сам Великий князь участие в тебе принимает, лучших врачей к тебе шлёт, но всё одно, беспокоюсь… Тяготит меня, что не могу во время сие быть подле тебя, но служба и долг мой принуждают меня к этому.

Потерпим ещё несколько, Ангел мой, и будем молиться Богу, чтобы нам после того никогда боле не разлучаться.

Твой Наварх[9] Феодорос'.

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

Я устало вытянул ноги, утомлённый Вильной, которой я посвятил сегодня весь день. Планировалось, что я проинспектирую строительство — в городе возводилось так много новых зданий, включая железнодорожный стан, как в здешней жизни стал называться вокзал, на который совсем скоро будут приходить поезда из Центральной и Северо-западной России. Увидеть и оценить все работы было и так весьма непросто, даже за те три дня, которые я собирался посвятить этому делу. Однако подоспели ещё и новости из Европы, которые пришли так не вовремя. Новости, сулившие нарушение наших планов.

Мне хотелось выругаться, но такого я давно себе не позволял, дабы не провоцировать подобное поведение среди моих подданных. Как же тяжело, что с Мадридом нельзя связаться телеграфом, не помешало бы мне сейчас поговорить с Обресковым. У меня почти все большие дипломаты в разъезде: Самарин в Париже, Мазурский в Испагане, даже Штернберг укатил договариваться в Маратху. Ну, зато техника уже вполне позволяет поговорить со старым мудрым другом.

— Вызывай, братец, Цареград, Великого князя… — привычно обратился я к младшему секретарю-телеграфисту, Моисею Сатлинскому, преданно смотрящему на меня. Я забрал себе и своим сопровождающим для проживания и работы дворец Виленского генерал-губернатора, где связь уже была налажена.

— Как здоровье, Григорий Александрович? — начал я беседу.

— Не жалуюсь, государь! — с ходу расшифровал сообщение секретарь.

— Новости от Ушакова?

— Сил ему не хватает, государь, без англичан — совсем басурмане стыд потеряли, намедни два судна купца Мокрисова захватили. Фрегаты все в разгоне, ловят этих татей.

— Ясно, Гриша. — поморщился я, — Что делать, пусть терпит, в следующем году легче станет.

— Знает он, Павел Петрович, однако всё одно тяжело ему.

— Ведомо мне это, Гриша. Ничего нового не придумать. Однако не о том я хотел побеседовать. Вслед за королём Георгом, написал мне и император Франц.

— И этот тоже? Что-то совсем они разволновались, государь. Чего хочет? И ему наш посланник недостаточно родовит?

— У нас в Вене пока и посланника-то нет, Штакельберг всего исправляет дела, да и барон всё же… Нет, всего лишь укоряет братец Франц меня в переговорах с Моро за его спиной, мягко так укоряет…

— Всего-то?

— Именно так, Гриша. Дескать нехорошо это — не по чести. Переговоров личных просит. Дескать, можно решить все вопросы… Опасаюсь я, Гриша, что к императору ум вернулся. Не положил ли он, что воевать с нами не стоит, как думаешь?

— Что ты, государь. Как ему после такого без войн обойтись? Вся Европа судачит, что император-неудачник всё проиграл да растратил, всех союзников обобрал. Сам Суворова в Париж затолкал — голодом его морил да унижал всячески, а тот взял и французов победил, а император никого победить и не смог. Нет у него путей иных, кроме как воевать. Нет, может он, конечно, всё так нам отдать и признать нашу мощь, но не таков Франц, не таков… Время он тянет, чтобы усилить свои позиции в Германии и Италии, да, может, ещё и вперёд нас с Моро договориться.

— Ну, положим, с Моро договориться так просто у него не выйдет — слишком уж многого Франц хочет, да и Георг на него сильно в обиде будет… Но и дать ему усилиться в Европе никак нельзя. Так что думаешь-то, Гриша, как отвечать-то ему? Что-то в голову ничего не идёт…

— А с Георгом-то, что решил, государь? — вопросом на вопрос ответил Потёмкин, — Как его урезонить в его наглости неимоверной?

— Ты что-то придумал, Григорий Александрович?

— Да всё просто, государь! Кто таков король британский, чтобы императора российского укорять неблагородством посланника его? Укажи ему, что Черкашин одной твоей верительной грамотой определён лицом, твою персону представляющим! Не ему, собаке немецкой, что корону носит токмо с согласия своих вельмож, на тебя задираться! Да ещё и в газеты послание передать. Такого позора, Георг точно не выдержит.

— Не слишком ли будет, Гриша?

— Георга и так не любят, государь. Даже капитаны и матросы, что в Цареград приплывают, ворчат, что всякие свободы их он душит и достатка всячески лишает. А уж коли глупость его на публику вынести, смеяться начнут. Чем плохо? Воевать с ним всё одно придётся…

— Так, пока мира с Моро нет, опасно новую войну открывать. Французы-то чай не дураки!

— Поторопи Самарина с Обресковым, государь. А пока не давай ответа Георгу! Да и Францу тоже! Пусть услышат рык русского льва!

— Нет, Гришенька. Вот Францу-то я ответ дам! Ласково его по холке поглажу! Пусть помечется! Маттерних да Кауниц спят и видят, как на поле брани нас разобьют. Императору от них никуда не деться — пойдёт он, как привязанный, за ними да Георгом. Куда иголочка, Гриша, туда и ниточка!

— Хитришь, государь?

— Да уж точно рисковать не стану, Гриша! Напролом лезть возможно, когда ничего тебе не надо. А я хочу, чтобы Германия полегоньку к нам отошла. А сия пьеса уже по ходам расписана, а нам без надобности никак нельзя её менять. Пусть Георг да Франц презираемы станут, а Россия превратится в знакомую да любимую хозяйку для всех этих герцогов да курфюрстов.

— Ну, Павел Петрович! Ты всегда разумен да хитёр был.

— Да что ты? Без твоих советов Гриша, твоих храбрости, честности да ума, куда бы я делся?

— Спасибо, государь!

— Было бы за что, Гриша! Правда это. Вот тебе крест, как всё в Европе закончится, всё брошу да приеду к тебе. На месяц, не меньше!

— Ну-ну! Сколько уже обещал, государь! Два года, как тебя не видел!

— Вот, на сей раз непременно приеду, Григорий Александрович!

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

— Что же, Андрюша, уверен я, что у тебя получится! Поедет Стивенс к нам! Поедет! — Черкашин, плотоядно скаля зубы, довольно потирал руки.

— Но всё-таки может и не выйти! — сделал круглые глаза Оболенский, — Глядишь, и не согласится он на такое!

— Куда он денется-то, Андрюша! Прекрасная идея, что без столь важной фигуры поляки никак не согласятся снова бунтовать, а англичане весьма желают Польшу держать в том состоянии, в котором тать нож держит у горла офени! — русский посол в восторге воздел руки к потолку.

— Но, ведь сэр Сэмюэл совсем не дурак и может надумать, что такое требование всего лишь ловушка для него… — мотал головой молодой человек.

— Так, ты, Андрюша, от себя передай, что поляки хотели личное письмо от короля получить, но ты такое оскорбление величия не смог допустить! — тут же с улыбкой ответил уже явно всё обдумавший дипломат, — Вот Стивенс, человек в Польше небезызвестный, и оказался тем, кто подойдёт для демонстрации намерений Британской короны и гарантом обязательств…

— Сэр Сэмюэл всё же личность непубличная… — всё ещё сомневался русский тайный агент.

— Куда тебе непубличная! — всплеснул руками Черкашин, поймавший вдохновение, — Его в газетах каждый день поминают, а ведь цензура-то как свирепствует, а! Да он пусть и не лорд, но к королю доступ имеет, к тому же персона его как бы и не самая важная, так — мелкий чиновник. Кому как не ему к полякам инкогнито ехать? Членам Тайного совета?

— Так-то интереснее… — повеселел Оболенский, — Но всё же… Поверят ли мне?

— Поверят, Андрюша, ещё как поверят! Пора тебе в полное доверие у англичан входить. — посланник положил руку на плечо бывшего поручика, — Станешь ты, мальчик мой, перебежчиком.

— Что? Алексей Фёдорович! Как же так? — возмутился молодой человек.

— Что ты, Андрюша, вскочил-то? — ласково улыбнулся Черкашин, — Ужель ты думал, что вечно сможешь на двух стульях высиживать — и при мне соглядатаем состоять и за польских да греческих недовольных отвечать? Пора тебе, душа моя, следующий шаг делать.

Посланник подошёл к хитрому секретеру с множеством ящичков и дверок, открыл один из них ключиком, висевшим у него на шее, и вынул целый том, прошитый золотым шнуром с многочисленными навешанными печатями и украшенный грозными надписями о тайности содержимого, запрета передачи в неслужебных целях и большой красной буквой Б.

— Вот, мальчик мой! Это проект мирного трактата между Россией, Испанией и Францией, который направлен на согласование высшим чинам нашего царства…

— Так, я его… — неверяще замотал головой Оболенский.

— Именно так, Андрюша! Ты его передашь Стивенсу, как якобы выкраденный у рассеянного старика-посланника. Вот это непременно лишит англичан даже доли сомнения в твоём искреннем желании быть верным королю Георгу…

— Да как же…

— Да вот так, мальчик мой! — снова улыбнулся посланник, — Пока сей проект является неизвестным на острове, хотя многие уже подозревают о его наличии. Так что, ты станешь первым, кто донесёт до Тайного Совета его содержимое. Однако совсем скоро секретные службы Британии получат ещё две-три такие бумаги. Не волнуйся, Андрюша — на деле ты нисколько не нанесёшь ущерба России. Более того, сия передача производится личным повелением государя.

— А он подлинный? — с неким ужасом спросил бывший поручик.

— Трактат-то? Естественно! — похлопал рукой по прошитой стопке Черкашин, — В канцелярии Талейрана только мы знаем двоих агентов короля Георга, а уж в Мадриде таких… Врать здесь бессмысленно, мальчик мой!

— Ох…

— После этого, тебя обратно ко мне не пошлют точно. Ты же выкрал у меня бумаги, за которые я головой поручился…

— А как же Вы, Алексей Фёдорович? Как же Вы после такого…

— Да никак, Андрюша! — усмехнулся посланник, — Меня и так со дня на день вышлют. Уж больно сильную обиду королю наш государь нанёс! Сейчас слухи, словно тараканы по углам, побегут, никак нельзя будет Георгу такое стерпеть! А уж наш мирный договор с Моро станет последней каплей. А там и война не за горами…

— Война… Выходит, я здесь навсегда…

— Ничего, душа моя это не значит! — пристально посмотрел на Оболенского посланник, — Верно, что Римский император и король Георг сами планируют повернуться против нас. Слышал же, что Джервис отозван из Индии? Ждут его, не дождутся! С его приходом на море французам несдобровать… Война с нами начнётся обязательно… Зная же нравы островитян, они непременно начнут с бунтов среди поляков, греков, болгар, ну и прочих… В этом тебе ответ держать, Андрюша. Вот скажи, что поляки твои да греки поднимутся? Вот то-то! Так что, здесь твоя репутация и закончился. Так вот…

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

— Оскорбление, нанесённое подлым московитом нашему монарху столь велико и ужасно, что король Георг готов объявить войну этим дикарям! — неряшливо одетый толстяк так кричал и размахивал руками, что оторвал от мыслей даже уткнувшегося в свою кружку могучего человека, по самые брови замотанного в плащ.

Портовая таверна «Старый Чарли» в Бристоле была полна народа. С полным запретом торговли с Россией работа в порту почти совсем прекратилась, единственными судами, заходящими в эту, ещё недавно столь оживлённую гавань, теперь стали немногочисленные торговцы, шедшие из Индии, да военные корабли королевского флота. Большинство портовых рабочих совершенно лишилось заработка, что, учитывая резко вздорожавшее съестное, весьма напрягало уже не только простолюдинов, чья жизнь ухудшалась несколько лет кряду. Принимая во внимание установившуюся отвратительную погоду, настроение у людей стало совсем чёрным, и теперь почти весь Бристоль устремился в многочисленные пивные, мрачно заливая горе спиртным.

Крикун витийствовал весьма искусно, привлекая внимание недовольных жизнью выпивох, многие из которых уже обсуждали возможность записаться в королевский флот, ну или, на крайний случай в армию, и переезд в тёплую и богатую Бенгалию, где они будут, по слухам, лишены невзгод стылой и голодной родины. Теперь многие и многие всё более внимательно слушали толстяка, взывавшего к их патриотизму и жажде наживы, старательно расписывающему преимущества службы королю и судившему огромную добычу в диких Бенгалии и России под командованием прославленных военачальников.

Старик же, в силу возраста часто мёрзнущий в сырую погоду, молча тянул свой горячий грог и не обращал внимания на происходящее вокруг, но теперь отвлёкся от этого важного занятия и с интересом вслушался в крики горлопана. Толстяк же продолжал изрыгать проклятия в адрес русских, обвиняя их во всех проблемах Британии, славить короля и призывать всех доблестных сынов Альбиона к оружию. Он всё больше и больше распалялся, в конце концов, принялся визжать, чем заставил старика поморщиться и плотнее запахнуть плащ.

Наконец, шум, исходящий от агитатора, стал настолько нестерпим, что любитель грога отставил свою кружку в сторону и вопросительно взглянул на хозяина заведения, мрачной башней возвышающегося за стойкой. Тот в ответ скривил рот и передёрнул плечами, демонстрируя одновременно своё раздражение и полную невозможность для себя как-то остановить это нарушение привычной обстановки в его трактире.

— Эй, толстяк, не пора тебе заткнуться? Проповедуй себе на улице и не мешай добрым людям предаваться беседой с приятелями! — почти миролюбиво прорычал старик. Голос его перекрыл даже визг неряхи и вызвал согласный гул со стороны прочих постоянных посетителей кабака.

— Как ты смеешь, негодяй, прерывать добропорядочного патриота? Верноподданного честнейшего короля Георга! Ты, грязный… — оратор не понял, что он сейчас совершает трагическую ошибку.

— Всяко чище тебя, замарашка! Ты так вопишь за этого Георга, что кажется он тебе родной! Неужели он твоя мамаша? — насмешка старика была подхвачена весёлыми криками посетителей.

— Как ты смеешь! Ты, московитский ублюдок! — взвыл толстяк, выпучив глаза и тыча пальцем в улыбающегося противника.

— Ха-ха! — старик поднялся во весь свой немалый рост, сдёрнул плащ, обнажив почти совершенно лысую, покрытую шрамами голову, — Меня, старого Майка, потерявшего руку там же, где сам Родни остался навсегда, здесь знают все! Да, ребята?

Посетители нестройным рёвом поддержали того, кто был постоянным их собеседником, выпивая у «Старого Чарли» почти каждый день, участвуя в разговорах и драках, в которых, несмотря на своё увечье, постоянно выходи́л победителем.

— Московитом я никогда не был! А вот тебя, кабанчик, я здесь вижу в первый раз! И судя по твоей толщине, ты вовсе не голодаешь, как наши дети! Да, ребята? — толпа посетителей взвыла уже более дружно, — Слой твоего сала такой, что тобой можно накормить десяток ребятишек!

Зал задрожал от всеобщего хохота, в котором уже явно была заметна злоба.

— Сдаётся мне, жирная рожа, что ты, агент короля! — продолжал старик, — Того самого Георга, который всем давно до смерти надоел! Который потерял Ганновер, кого бьют даже в Индии! Он разоряет честных бристольцев, а теперь и лишил нас прежнего достатка, запретив всяческую торговлю с русскими! Того немецкого сукина сына, что завалил старую добрую Англию ничего не сто́ящими бумажками, которые он гордо именует деньгами, требуя при этом налоговых выплат в звонкой монете! А теперь этот недоумок крадёт людей с улиц и заставляет уже умирать от голода наших жён и детей!

Теперь посетители взвыли совсем плотоядно — люди были слишком раздражены многочисленными проблемами в жизни, они начали вытаскивать ножи, доселе припрятанные под одеждой. Толстяк понял, что дело пахнет жареным, и бросился под защиту кабатчика, но тот равнодушно отвернулся от него. Это послужило сигналом для разгорячённых пьяниц, они кинулись на агитатора, испуганно, словно курица, заметавшегося у стойки.

Двое дюжих, даже с виду туповатых, парней, вроде бы тихо пивших в углу, выскочили на защиту агитатора, вытягивая немалых размеров кортики.

— Королевские убийцы! — взвизгнул, тыча пальцем в них, какой-то пучеглазый забулдыга. Толпа на секунду замерла, но потом уже с полным отстранением качнулась к стойке. Раздались жуткие вопли, из толпы вывалился, хрипя, один из пьяниц, придерживая вываливавшиеся из разрубленного живота кишки, что заставило присоединиться к настоящему сражению последних посетителей.

Единственными, кто не участвовал в драке, был трактирщик, с мрачным видом продолжавший протирать стойку, и зачинщик убийства, снова вернувшийся к своему грогу. Сделав несколько глотков, старик бросил пристальный взгляд на хозяина заведения. Тот в ответ скривился и указал глазами на неприметную дверь за своей спиной. Плотно запахнув плащ и натянув капюшон на самые глаза, посетитель молча прошёл мимо драки, где королевских агентов уже явно рвали на куски, покидая таверну.

Выйдя на свежий воздух, он направился задними дворами прочь, ворча что-то о поганой погоде, злобе, царящей в душах людских, да слугах Сатаны на троне…

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

Суворов с большой помпой покидал Париж. На сей раз торопиться ему было особенно не надо, и он устроил для горожан настоящее представление. Сияя начищенными кирасами и касками, горделиво вышагивали гренадеры. Уверенно неся свои длинные винтовки, шествовали одетые в тёмно-зелёную форму невысокие егеря. Пехотинцы демонстрировали немалое число и отличную выучку, настолько чётко маршируя по не очень ровным улицам столицы Франции, что немолодые парижане неверяще качали головами.

Шла кавалерия, пусть и не блистающая привычной для Европы разноцветной и богатой формой, зато обладающая удивительно одинаковым набором оружия и отличными лошадьми. Шла многочисленная артиллерия, просто пугающая размерами орудий и влекущих их флегматичных першеронов. Шли сапёрные части, блестя отполированными топорами и баграми.

Русская армия проходила через парижские улицы и площади, поражая своим блеском и силой, заставляя мужчин всё больше задумываться, а женщин терять последний разум от притока чувств. Многие знали, что значительная часть проходящих мимо них солдат и офицеров были природными французами как переселившимися в Восточную империю ранее, так и пожелавших принять русское подданство уже сейчас, после вторжения неудержимого Суворова.

Потом, дождавшись прохода основной части войск, пошёл совершенно неисчислимый обоз, состоящий уже не столько из могучих русских возов, запряжённых огромными конями, сколько из привычных глазу местных жителей обычных французских телег, которые тащили некрупные французские же лошадки.

Провожали русских с тоской, многие выходи́ли на улицы всё время, пока шла армия Суворова. Солдаты Восточного императора, как стало привычным называть недавних врагов, оказались отличными людьми, организовавшими в Париже доселе неведомый порядок, давшими большинству горожан оплачиваемую, пусть в основном и продовольствием, работу, устраивавшим регулярные праздники и балы. Русские пришлись по душе парижанам, внушили им уважение и даже любовь к себе.

Именно высокая дисциплина в войсках, да ещё и блестящая работа комендантских частей генерала Боунапарта, ставшего подлинным любимцем столицы Франции, позволили Суворову несколько усилить армию, навербовав среди галлов более восьми тысяч только строевых, почти восстановить мощь своей артиллерии, поставив в строй множество французских орудий, и сформировать гигантский обоз. А в этом таборе передвигались не столько многочисленные русские медики, которым удалось не допустить вспышек болезней жарким летом 1807 года, всегда свойственных больши́м городам Европы, не столько раненные и больные, не полностью выздоровевшие за время пребывания в столице Франции, сколько масса парижан, а особенно парижанок, возжелавших присоединиться к победоносной армии царя Павла.

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

— Николай Карлович, друг мой дорого́й! Не журись на меня! Богом прошу! — генерал Милинкович прижал руки к сердцу в полушутливом извинении.

— Иди ты к чёрту, Пётр Дмитриевич! — с кривой усмешкой махнул рукой Боунапарт, — А лучше, к Александру Васильевичу, он поди без тебя скучает! А! А ещё лучше, к своей Гортензии! Уж она-то, поди…

— Николай Карлович! Остановись! Ну ладно тебе! — уже совсем непритворно огорчился Милинкович, — Ужель всё-таки обиделся?

— Да отстань ты, Пётр! Ты думаешь, что я могу старого боевого друга… — Боунапарт не смог дальше сдерживать смех.

Милинкович растерянно заморгал, а потом присоединился к хохоту приятеля.

— Знаешь, Пётр Дмитриевич, я даже где-то рад, что Гортензия выбрала именно тебя. — спокойно проговорил корсиканец, только жилка, беспокойно бившаяся на виске, не позволяла полностью скрыть его чувства, — Оставаться женой генерала Дюрока, ставшего после своего военного позора главным предметом насмешек парижан, ей было никак не возможно… Хотя, признаться, я думал, что ты увлечён великолепной мадам Жюли…

— Рекамье[10]… Она действительно редкая красавица, однако она слишком верна своему старому некрасивому мужу-банкиру…

— Была, друг мой, была! Можешь лицезреть твою ненаглядную в повозке Джанхотова! — хлопнул приятеля по плечу прославленный генерал.

— Ха! Да эта хитрая красотка просто решила сменить ложе… — нашёлся его собеседник.

— Да ты завидуешь, Пётр! — усмехнулся Боунапарт, — Я сам видел, как она спрыгнула с балкона на руки нашего героя-кавалериста! Какой уж там расчёт, коли она оставила ради этого храбреца состояние своего мужа…

— Удивительно… Удивительно… — качал головой Милинкович, — Останутся ли в Париже красивые женщины после нашего ухода, а?

— Я эту клоаку знаю слишком хорошо, Петенька. — рассмеялся ему в ответ его старый сослуживец, — Париж всегда будет притягивать к себе красоток, мечтающих стать уж если не маркизой де Помпадур[11], так, по крайней мере, пройти доро́гой Марион Делорм[12]… Не переживай за Париж, дружище!

Лучше скажи, как тебе удалось уместить в нашем обозе столь многочисленную публику, никогда не пребывавшую вместе с армией? Небось, именно твоя новоявленная тёща принесла тебе самое что ни на есть множество проблем? А, Петя?

Смех Боунапарта был столь заразителен, что Милинкович не смог выдержать отстранённый вид, ибо речь зашла о его родственнице, более того, он совершенно неприлично заржал, по-простецки прихлопывая себя руками по коленям.

— Ох, Николенька, знал бы ты, сколько крови выпила за столь недолгое время эта несносная Жозефина! Я уж, грешным делом, решил было, будто бы женился не на юной Гортензии, а на её легкомысленной мамаше! — утирал выступивший от хохота пот со лба русский штабист, — Возникло даже непреодолимое желание «забыть» её при отправке…

— Что же тебе помешало, дружище? Ведь именно ты произнёс тогда эту знаменитую фразу «это не та Богарне, так что пусть идёт к чёрту»! — улыбался корсиканец, — Ужель твоя Гортензия всё же заставила смягчиться сердце боевого русского генерала?

— И это тоже, Николенька… И это тоже…

— Никак ты проникся добрыми чувствами к тёще? — в притворном ужасе прижал руки к груди Боунапарт.

— Тьфу-тьфу-тьфу! И на тебя ещё раз тьфу, зубоскал! — захохотал его приятель, — Гортензия, конечно, защищает непутёвую мамашу. Она считает, что у Жозефины было очень мало вариантов обеспечить будущее своё и своих детей после казни слишком родовитого и богатого для революционного террора муженька Александра де Богарне[13]. И скользкая дорожка содержанки была не самым плохим выбором в такой ситуации…

— Ха! Да у неё ещё было достаточно средств к существованию, чтобы не падать так низко, Петенька!

— Ты невозможно резок. Николай Карлович! — усмехнулся серб, — Она лишь слабая женщина, излишне изнеженная и привыкшая к жизни в роскоши. К тому же в уме ей не откажешь, она смогла сохранить какое-никакое положение в обществе и пристроить Гортензию за Дюрока. Согласись: не её вина́ в том, что он оказался лучшим кандидатом на роль козла отпущения за поражения французской армии.

Так что, пусть мне и неприятно даже представить себе такое поведение благородной женщины, но не стану снова осуждать её…

— К чёрту, Петя! Ты просто пытаешься найти оправдания для матери своей жены!

— Пусть и так, Николай! — скривился Милинкович.

— Извини меня, друг мой! Я слишком увлёкся…

— Никак ты, Николай Карлович, испытываешь какие-то личные чувства по поводу моей дражайшей тёщи, а? — усмехнулся серб, — Ладно-ладно, не горячись, неистовый корсиканец! Согласись хотя бы, что Жозефина[14] смогла отлично воспитать и Гортензию[15] и Эжена[16].

Кстати, ты бы его взял к себе? Мой шурин — весьма способный юноша…

— Петя, ты просишь за этого мальчишку? — удивился бывший подданный французского короля Людовика.

— Да. Он, Николенька, оказался весьма неплохим молодым человеком, осмелюсь надеяться даже талантливым. Только вот Евгений излишне скоромен и сильно подавлен общественным мнением Парижа, насмехающимся над его аристократическим происхождением, чрезмерно фривольным нравом его матери, а потом и родственной связью с Дюроком. Я убедил его присоединиться к нашей армии, надеюсь, что в благословенной России он сможет избежать насмешек и упрёков…

Однако в полках нет вакансий, а пристроить Евгения при штабе было бы весьма неправильно… Я бы просил тебя…

— Ты уверен, что мальчик будет хорошим солдатом?

— Совершенно! Он храбр, умён и верен! — горячо заступился за шурина Милинкович.

— Тогда, конечно, Петя! Присылай его ко мне немедля! Так это именно он заставил тебя смягчиться к Жозефине? — снова хитро прищурился Боунапарт. — Конечно, уговоры жены и шурина сыграли свою роль — как оставить эту женщину без поддержки детей… Но всё же, окончательно меня смирило с её присутствием в армии то, что Жозефина окрутила полковника Богданова и едет в его повозке! — взорвался хохотом серб.

— Михаила Модестовича? Подожди, Петя, но он же женат! — неверяще замотал головой генерал.

— Истинно! Ничего, отче Герасим, узнав о таком безобразии, ругался матерно, за что сам себя чуть не проклял, но пообещал так этого не оставить, а Александр Васильевич смеялся до упаду и даже слегка развеселил и нашего боевого священника. Думаю, что это ненадолго, но очень надеюсь, что не увижу свою тёщу, по крайней мере, до возвращения домой…

— Всегда говорил, что ты, Петя, удачлив! — широко улыбался корсиканец.

— Так что, Жозефина меня сейчас не сильно волнует, а вот этот учёный содом, что собрал под своё крыло Яков Иванович Бернулли. Прислал государь сего барана на мою голову! Решил академик утащить с собой половину Парижа, ей-ей! Представь себе, требует, какой-то молодой господин Андре Ампер[17] везти с собой всю его лабораторию и трёх учеников с семьями, а я крутись, ищи повозки, лошадей, нанимай возчиков, ставь их всех на довольствие! А сколько таких? Да чуть ли не триста человек! И каждый спесив, словно грузинский князь! Ох…

[1] Людовик IX Святой (1214–1270) — король Франции с 1226 года. При Людовике наступил пик экономического, политического и военного могущества средневековой Франции. Единственный король Франции, причисленный к лику святых.

[2] Изар — река в Баварии, правый приток Дуная.

[3] Кур — столица швейцарского немецкоязычного кантона Граубюнден.

[4] Валлетта — столица Мальты.

[5] Великий магистр — глава ордена Святого Иоанна.

[6] Великий командор — религиозный глава ордена Святого Иоанна.

[7] Пантиллерия — остров, расположенный между Сицилией и африканским побережьем.

[8] Дей — титул правителей Алжира, Триполи и Туниса.

[9] Наварх — командующий флотом в Древней Греции.

[10] Рекамье Жюльетт (1777–1849) — французская писательница, хозяйка салона Рекамье — интеллектуального центра Франции, светская львица, одна из влиятельнейших и красивейших женщин XIX века.

[11] Помпадур, маркиза де, Жанна-Антуанетта Пуассон (1721–1764) — официальная фаворитка французского короля Людовика XV, имела огромное влияние на политику Франции.

[12] Делорм Марион (1611–1650) — французская куртизанка, любовница большинства крупных политиков Франции, включая короля Людовика XIII и герцога Ришелье.

[13] Де Богарне Александр Франсуа Мари, виконт (1760–1794) — французский аристократ, военный и политический деятель, генерал.

[14] Де Богарне Жозефина (1763–1814) — первая жена императора Наполеона I Бонапарта, императрица Франции.

[15] Де Богарне Евгения Сесилия Гортензия (1783–1837) — королева Голландии, мать императора Наполеона III.

[16] Де Богарне Эжен (1781–1824) — крупный французский военный и политический деятель, приёмный сын Наполеона I, вице-король Италии, пэр Франции после Реставрации.

[17] Ампер Андре-Мари (1775–1836) — знаменитый французский физик и математик, ввёл понятие электрического тока, автор многих работ по механике, теории вероятности и математическому анализу. В его честь единица силы электрического тока названа «ампером».