Утро нового века

Глава 3

— Любая война, даже торговая или экономическая должна порождать изменения — должна, и всё тут! Особенно в стане победителя — иначе есть все шансы к следующей войне проспать нечто очень важное. Сколько раз у нас именно так почивали на лаврах и терпели поражения, которые выходи́ли весьма боком. Мир, вообще, огромное поле битвы, многие этого не понимают, но от сего факта ровным счётом ничего не меняется — ничего пропускать просто нельзя. Даже обычные войны идут почти непрерывно, а уж противостояние экономик никогда не останавливается, ни на секунду.

— То есть, Пашенька, ты не хочешь даже на миг остановиться? — мама со вздохом наклонилась, подслеповато вглядываясь в моё лицо. Екатерина Адексеевна сильно постарела, хотя глаза её по-прежнему светились мудростью, а я всегда находил в ней поддержку, собеседника и советника в трудных вопросах.

— Не могу, матушка! — я грустно покачал головой, — Думал я об этом, вот те крест, думал! Мечтал отдохнуть, а, может, вовсе от дел отойти… Семья, опять же, у меня появилась!

Ася робко прижалась ко мне, я приобнял её. Мама и Потёмкин посмотрели на нас с такой нежностью, что я даже застеснялся, но жену из рук не выпустил.

— Ну, отказываться от изучения опыта войны было бы, очевидно, глупо. Однако, же твои комиссии… Их как бы, слишком уже… — мой старинный друг тщательно подбирал слова и от непривычки мекал.

— Много, Гриша? — участливо усмехнулся я.

Мама сверкнула глазами, смотря то на меня, то на мужа, явно опасаясь ссоры.

— Не слишком ли ты, Павел Петрович, скоро шагаешь? — нашёл в себе силы Потёмкин, чтобы изложить мне мучившие его сомнения, — Не зашибить бы ногу…

— Ох, Гриша, сколько ты раз мне такое говорил-то?

— Но ведь сколько денег-то ты на свои комиссии тратишь? А сколько на устроения новые ещё спустим? Разве и так мы нехорошо живём? Чай полмира победили! Кто бы мне сказал в молодости, что мы Турцию да Пруссию разобьём да поделим? Да к нам вся Европа в подданство бежит! Разве мы не самые сильные, а?

— Ох, Гриша… Вспомни ты о Риме. Как латиняне весь мир, почитай, завоевали, как никого не боялись и, в гордости своей, о врагах и не думали — дикари одни вокруг… И где тот Рим? Или поляки, которые сто лет назад были смертельным врагом нашим, задавали в Европе тон, что с ними сталось?

Повисла тишина, мои слова заставили всех задуматься, но по глазам Потёмкина я видел, что пока я не смог его полностью убедить.

— Вот, ты, Григорий Александрович, читал ли последнюю книгу де Балье, о нашествии монголов?

— Это который Владимир Бальин? Профессор Санкт-Петербургского Университета-то? Труд-то его называется «Падение государства Ярославичей[1]». Читал, конечно… Талант он изрядный…

— Так вот, Бальин отлично описывает, как монголы просто затоптали наших предков. Могучая и непобедимая дружина Мстислава Удатного[2] осталась на поле битвы при Калке[3]…

— Так и что же! С таким врагом-то русские раньше не встречались!

— И что? Через пятнадцать лет наши предки были готовы к новому столкновению? Не понимали ли они, что страшный враг, который походя уничтожил объединённые войска русских и половцев, вернётся? Нет, русские были уверены в своей мощи, непобедимости… А вот монголы всё поняли правильно…

— Ох, Павлик, ты всегда говоришь так страшно… — мама прижала руки к лицу, — Но всякий раз наперёд видишь…

— Но от непрерывных преобразований люди устанут! — не сдавался Потёмкин.

— Гришенька! Так, я же давно уже не пытаюсь, что-то резко менять — пока хватит. Дворяне привыкают снова быть не солью земли Русской, а саблей её. Церковь вспомнила, что она не в угоду достатку своего живёт, а ради славы Божией. Крестьяне могут свободно пахать да сеять, не боясь ни врага, ни господина, а купцы торгуют, приучаясь к тому, что государство и их от всех проблем защищает. А царь за всем этим присматривает, чтобы никто равновесие сие не поломал. Что здесь менять-то ещё?

— Но ты же всё норовишь новые порядки вводить! — Григорий спорил уже явно по инерции.

— Так, я же теперь это делаю понемногу! Сам же знаешь, что никогда всё совсем прекрасно не бывает, да и за соседями следить надо, а то снова монгольское нашествие проспим.

Мама и Потёмкин были моими верными союзниками, которые, конечно, были в курсе почти всех государственных дел. Тем более что комиссии по изучению нашего и зарубежного опыта у нас создавались всё время — мне требовался свежий взгляд на все проблемы, даже на те, о которых я ещё ничего не знал. Занимать в таких исследованиях больших сановников было не очень целесообразно — они люди, вечно озабоченные своими непосредственными проблемами, важнейшими для государства. Так что, чаще всего, в этих группах работали чиновники и военные средней руки или даже уже ушедшие в отставку, но горящие ещё чем-то помочь Родине.

Решений они сами не принимали — всё только через обсуждение и одобрение на совещаниях под моим руководством. Именно я отвечал за всё, происходящее в государстве, даже если к решению или действию какого-нибудь определённого исполнителя я не имел непосредственного отношения — такая уж роль государя…

— Всё же, не слишком ли много комиссий ты создал, Павлик? — вполголоса проговорила мама, — Вот зачем тебе отдельная комиссия по обычаям и государственному устройству каких-то тибетцев? Деньги на них тратить?

— Ну, положим, в этой группе всего-то два человека, денег на жалование капитану Полозину и поручику Шевкрову уходит намного. — развёл руками я, — По-моему, свести воедино всё, что мы знаем об этом горном народе нелишне. Кто ведает, может, через лет сто нашествие тибетцев будет угрозой?

— Да ты же по всем странам, колониям, территориям, даже племенам сибирских и североамериканских туземцев комиссии создал! — покачал головой Потёмкин, — Везде отдельные люди, везде совещания…

— А как иначе-то? Я хочу, чтобы, жизнь, устройство, экономика, управление, а потом и вступление в войну Англии, Пруссии, Швеции, империи Цин, Североамериканских штатов, Испании, Новой Франции и прочая, прочая, прочая были разобраны со всех сторон. Просто необходимо разобраться, в том, как повлияли на результат позиции как отдельных людей, так и общественных и экономических процессов.

— Ох и замахнулся ты… Ладно, тебе виднее. — усмехнулся Гришка, — Мне материалы комиссий прислали. Голова комиссии по крепостному делу полковник Мустафин настаивает на создании для осадных работ ракетно-артиллерийских полков, одновременно указывая на необходимость готовить и наши крепости к подобным операциям. Что, будем, как твой Мустафин хочет, пять таких полков создавать?

— Нет, Гриша, по мне так слишком уж затратно сразу, да и поспешно. Пока одним полком ограничимся, на нём отработаем всё, а потом уже и определимся — Карпухин, и Кутузов, и Суворов не возражают.

— Решил уже, выходит? — усмехнулся мой старый товарищ.

— Вопрос простой, в военном совещании из пятнадцати человек никто против не высказывался, что тянуть-то?

— С предложениями артиллерийской комиссии подполковника Аракчеева[4] ты тоже всё определил? — слегка ревниво спросил Гриша.

— Что думать-то? — усмехнулся я, — Подполковник, конечно, во всём прав. Умный он человек. На своём месте. Но вот перевооружение артиллерии сейчас мы просто не потянем. Только-только закончили наши войска на новые орудия переводить, во внутренних гарнизонах ещё «единороги» попадаются, и снова всё менять?

— Совсем откажешься?

— Нет. Очень уж идея лёгких стальных орудий хороша. Но не сейчас. Слишком это сложно и дорого. К тому же каждый год наши заводы выдают какую-нибудь новинку, так что надо, чтобы проект немного отстоится. Позже, да, а пока дел невпроворот! Но вот облегчённые лафеты пусть погоняют — коли они по сроку службы и надёжности вправду окажутся не хуже нынешних…

— Значит, и мнение оружейной комиссии полковника Попова отклонишь?

— Отклоню, Гриша, отклоню. Идея пока не доработана… Хотя всё тоже в деньги упирается! Перейти на новые ружья всей армии — это слишком уж дорого. Мы только-только егерей современными штуцерами снабдили, с гренадерами начали разбираться. Хотя этот «единый» патрон и заряжание с казны, без сомнения, очень перспективны — ежели каждый солдат не будет возиться с откусываньем бумажного патрона[5], отсыпкой пороха на зарядную полку, засыпкой его в дуло ружья, скатыванием пыжа[6], закладыванием его в ствол вместе с пулей, прибивкой[7] шомполом заряда, то скорость стрельбы в несколько раз вырастет, да и о винтовках для пехоты можно будет задуматься… Но пока это всё предположения! В общем, будем опыты проводить, да на охотничьих ружьях отрабатывать.

— Что же всех обидишь? — прищурился Потёмкин.

— Зачем обижать? Люди неглупые, к тому же в Генеральном штабе на постоянной основе свои идеи продвигать будут. Пусть оружие — самое дорогое, что комиссии предлагали, но и в тактике они много изменений задумали. Вот здесь-то денег меньше надо, больше учить требуется, а Аракчеев, Мустафин и Попов — люди энергичные, им и карты в руки.

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

Беседы в круге родственников, пока я гостил в Цареграде у мамы и Гришки, проходили чуть ли не ежедневно — вживую говорить было проще и результативнее, чем обмениваться бесконечными депешами, которые возили курьеры. Гриша меня извёл просьбами поскорее соединить бывший Константинополь со столицей, ну, если уже не железной доро́гой, то хотя бы телеграфными проводами. Да, возможность вести почти мгновенную по нынешним временам была бы отличным подспорьем для размышлений, но здесь всё же скоро сказка сказывается, но нескоро дело делается — связь была нужна везде, а ресурсы были ограничены. Так что, мы говорили, говорили и говорили.

Принцесса Мария Датская была вполне полноправным членом нашего семейного совета и пусть пока под давлением авторитета своих родителей и меня, всё-таки старшего брата и императора, говорила мало, но мнение её было для меня не менее важно, чем суждения Алёши, которыми тот щедро делился в переписке. Семья императора обязана быть настоящим монолитом, неподвластным внешним воздействиям — не хватало мне ещё дворцовых переворотов, и так проблем много. К тому же Маша представляла одного из важнейших наших союзников, которого мы никак не могли оттолкнуть.

— Павлуша, государь мой! — начала она, чуть растягивая слова и нервно теребя кружевную манжету, — Меня интересует и другой вопрос. Это, признаться, очень активно обсуждают у нас в Копенгагене, да и в Швеции и Мекленбурге эта мысль сейчас находит очень живой отклик…

— Не тяни, Машенька! — успокаивающе повёл рукой я, — Даже если ты хочешь спросить меня, не желаю ли я принять протестантскую веру или объявить себя императором Луны, уж не тебе, сестрёнка, надлежит опасаться моего непонимания и негодования!

Мама с усмешкой покачала головой, а Гришка даже заржал, пусть и сдерживаясь. Ася сначала непонимающе заглянула мне в лицо, но, увидев весёлую усмешку, снова успокоенно прижалась ко мне. Маша же, сначала, погружённая в себя, не очень обратив внимание на высочайшую шутку, всё же заметила реакцию моей юной супруги и тоже не удержалась и прыснула в кулачок.

— Асенька! Брат в жизни не позволял себе серьёзно сердиться на меня, кроме, конечно, тех случаев, когда я пыталась спорить с ним прилюдно…

— Два раза! — я поднял указательный палец вверх и погрозил ей.

Маша снова засмеялась:

— В общем, даже Фредерик не понимает, почему мы не ударим императору Францу в спину и не захватим эту Германию? А там и Францию, а может, и Англию! Русская армия себя отлично показала, Дания полна сил, в Бранденбурге готовы снова потрясать основы мира, войска империи все сейчас собраны на Рейне и в Италии! Дания могла бы претендовать на Ганновер, земли империи и даже часть Республики Соединённых провинций…

— У, какие планы у славной Дании! И ты Машенька тоже так думаешь? — прищурился я.

— Я не знаю… — слегка растерянно проговорила Мария.

— Ну, и умничка, сестрёнка, если это признаёшь…

— Дозволь мне, Павел Петрович, слово молвить? — вмешался Григорий.

— Да уж, Гриша, сколько мы с тобой о таком спорили? Тебе и карты в руки! — кивнул я.

— Видишь ли, доченька… — начал Потёмкин, — Победим ли мы империю или нет — одному Богу известно. У германцев сейчас в армии поболе трёхсот тысяч, у французов — уже почти четыреста. Кроме того, англичане, пусть и завязли в Индии, но всё же вполне без особого напряжения смогут тысяч сто двадцать наскрести. Неаполитанцы армию наращивают и уже почти сто тысяч могут выставить. Кто ещё? Сардинцы, Папа и прочие тосканцы ещё тысяч пятьдесят, голландцы пока ещё могут столько же собрать. Это я так, только про просвещённую Европу… Сколько выходит? Вот, уже поболе миллиона вышло…

А мы-то что? Ну, Россия может здесь тысяч двести тридцать выставить, Дания тысяч шестьдесят, Швеция и княжества ещё под сто тысяч соберут, коли сильно напрягутся — у них-то пока свои армии ещё остались. Итого — и половины от Европы не будет.

— Так что, они разве все вместе против нас встанут?

— Машенька, если в Дании твердят о мощи России, то, думаешь, в Европе об этом не говорят?

— Но ведь мы столько сил и средств для прославления империи в Европах тратим!

— Не тратили бы, может, уже сейчас нас всей Европой и давили бы! Русский, он для цивилизованного европейца, что-то вроде американского или азиатского туземца — как бы и человек, но не настоящий, бес какой-то или учёная обезьяна. Пусть он становится и привычным, но пока это глубоко сидит. Да, многих мы с пути этого сдвинули, но всё же… Сама посуди, сколько людей в той же Франции предпочитает от голода умирать, но к нам не ехать? Будет от нас опасность явная — все соберутся, про свои беды забудут. Даже Испания и та, думаю, в таком случае оставит в стороне верность нашему союзу, да Анастасия Алексеевна?

Моя жена согласно кивнула.

— Но всё же… — Маша сцепила руки.

— Ну а дальше… Положим, победили мы их всех, а затем-то что? Немцы, французы да англичане будут бунты чинить, мы там гарнизоны держать? Думаешь, если у нас половина мужчин будет в армии, то всё пойдёт лучше? Кто будет хлеб сеять, да дела вести? А думаешь, что наши соседи в Азии да Америке на такое будут равнодушно смотреть и не нападут?

— Но ведь и в Польше…

— Ох, Машенька! Много ли наших гарнизонов там стоит? Да, по границам войска расквартированы, но ведь внутри-то их почитай совсем нету. А сколько поляков у нас в армии служит? Всё, стух польский гонор! Весь он по России матушке рассеялся, ну или в Европе по салонам… Остаток-то сейчас целиком на внутреннюю свару ушёл. Вон, малопольские паны на великопольских волками смотрят — они-то сколько своих земель нам отдали, а «варшавская свора», как их в Кракове зовут, себе силезские поместья у короля выбивает. Немцы из Померании, Королевской да Восточной Пруссии — всех поляков не любят сильно, считают, что налогов с них много берут, всё больше на Россию смотрят, да между собой за доходы от торговли грызутся. А уж силезцы — те, вообще, всех своих новых земляков ненавидят — как же, словно баранов их между собой делят.

Нет, Польша на наших солдат сейчас молится — только они её от поножовщины спасают! А из бедных детей дворянских, почитай, половина на Руси — в армии да в чиновниках служат, больно у нас сладко. А крестьяне так рьяно в истинную веру переходят, что сам Папа нас уже несколько раз просил хоть как-то это приостановить, чтобы доходов его совсем не лишить.

— А в Европе не так?

— Конечно, нет! Там и людей не меньше, чем у нас по всей России, и заводов пока много, и войскам идти сильно ближе. Не сдюжим мы, надорвёмся.

— Значит, и за Саксонию Павел с императором Францем спорить не стал именно из-за этого?

— А ты как думала, доченька? — В Саксонии наше влияние не шибко большое, курфюрст мечтал просто за русской спиной войну переждать, да снова славную саксонскую промышленность возродить, чтобы на поставках обогащаться. А зачем нам-то это? Власть свою, опять же, саксонский владетель точно терять не желает, а что ему в обмен предложить? Деньги? Слишком много он запросил. Власть — так у нас Швеция одна была, второй такой нет. К тому же Франц после эдакого выверта обязательно нас бы за опасного врага считать начал…

— Так, давайте, тогда хоть Польшу заберём! Зачем тянем?

— Ох, Машенька! Ведь говорили же об этом! — вмешался я, — Забираем мы только те земли, что уже почти совсем русскими стали, да ещё и без большой войны нашими стать могут. Вот за Голштинию император и воевать-то уже не собирался, а народ там почти весь к нынешнему времени по-русски говорит, да себя русским называет. Да и в Литве, все, кто себя поляками считал, давно уехали, земли там небогатые, и Польский сейм её с удовольствием на прусские территории променял. Как не взять?

— Но ведь Григорий Александрович сказал…

— Так разве я говорил, что поляки русскими стали? — покачал головой её отец, — Я лишь заметил, что многие юнцы счастья в империи нашей ищут, да крестьяне веру меняют. А вот горожане пока не спешат, да и шляхта, что в корпусах да школах наших не училась, совсем не хочет служилыми стать, им воля да власти над смердами милее…

— Подождём мы пока, Маша, подождём. Вода камень точит — могли ли мы ещё лет двадцать назад даже мечтать, чтобы главой коронного совета Польского королевства станет православный митрополит Варшавский? — усмехнулся я.

— И сколько ждать?

— А куда ты спешишь, Машенька? Сколько надо, столько и будем. У нас и без Польши дел так много, что и не управиться. Вон, матушка соврать не даст!

— Да уж, доченька, дел невпроворот. — закивала мама, — А разве, у вас в Дании не так? Чуть ли не в два раза земли выросли, надо же их к делу приспособить, и чтобы твёрдо знали, что над ними теперь Копенгаген, а не Стокгольм стоит.

— Да, Фредерику всё мало. Очень ему Ганновер по душе… — махнула сестра рукой.

— Кхе-кхе! У британской королевской династии отнять их владение на континенте? Вот это твой Фредерик и храбрец! Может, он и Голландию себе пожелает? — с интересом спросил Потёмкин.

— Пожелает… — вздохнула Маша, — Что же ему не пожелать-то? Ганновер для Англии уже почти отрезанный ломоть — само́й Британии он не шибко нужен… А по Нидерландам — все же понимают, что наследник штатгальтера, принц Вильям, в Нижних землях не популярен, а титул герцога Ольденбургского Павлик ему дал из жалости, да политической необходимости не ссорится с императором Францем, англичанами да голландцами в Капштадте[8] и Батавии[9]. А уж принц Фредерик, вообще, на русской службе и от прав на престол отказался. Так что, умрёт старый Вильгельм в Лондоне, и место штатгальтера окончательно опустеет. Почему же не король датский?

— Жаден твой Фредерик до земель. — усмехнулся я.

— Не до земель, Павлик, до славы он охоч! Прославиться, как владыка берегов Северного моря, желает.

— Здорово! А с английским королём Георгом он сам за герцогство его младшего братца драться будет?

— Ох, Павлик…

— Да уж, Машенька, ты своего супруга-то успокой пока. Не будет Россия сейчас на Европу лезть.

— А потом?

— А потом, душенька Машенька, посмотрим!

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

— Так что, Павел Петрович, не дашь разрешения на устройство университета да Морского корпуса в Царьграде? — Потёмкин заглянул мне в глаза.

— Гришенька! Очень уж тебе эта идея в душу запала, коли даже при прощании ты всё об этом твердишь! — покачал я головой, — Нет, друг мой! Не будет пока здесь больших учебных заведений! Не пришла ещё земля эта к такому. Пусть до лучших времён Екатеринодар побудет главным нашим центром образования на Юге, да Морского корпуса в Херсонесе для Южных морей достаточно. Хочешь с молодыми людьми поговорить — навещай чаще свою старую обитель. Да и Екатерине Алексеевне нелишним будет общества тамошние навестить, местные девицы без её пригляда, поди совсем закисли!

Отплытие было торжественным, но у меня на душе скребли кошки — мама очень постарела, пусть неспешная жизнь и мягкий климат и продлевали годы, как утверждали врачи, но всё-таки она разменяла восьмой десяток. Она всё больше сидела, мало говорила, предпочитая не вмешиваться и заниматься своими мемуарами и пестованием музыкантов и литераторов, которые во множестве окружали её. Я боялся, что скоро она покинет меня и этот мир.

Боялся. Она была моей матерью, настоящей, без шуток и допущений. Гришка-то пока ещё был очень энергичен, хоть и обзавёлся огромными очками и палочкой для ходьбы, но его здоровье не вызывало волнений. А вот Мама… Да…

— Пашенька, а что, всё же, ты имеешь против Цареграда? — спросила меня супруга, когда мы уже были одни в своей удобной каюте.

— Да, в общем-то, ничего. Просто рано ещё здесь заводить такие серьёзные учебные заведения. Ведь кто в городе живёт? Греки, армяне, болгары, турки. Русских, конечно, много, но пока ещё это скорее греческий город или даже византийский…

— Византийский? — удивилась Ася.

— Да, византийский. — нежно погладил я её по руке, — Традиции, они въедаются в стены, даже в пыль таких древних городов, как этот. А мне подобные традиции не нужны. Пусть уж дети уезжают учиться в совсем русские корпуса, наполняются тамошними привычками и настроениями, чем снова и снова воспроизводят обычаи, которые погубили Рим Восточный, а потом и державу Османов. Интриги, местничество, сребролюбие — вот что всегда здесь было кумиром, пусть оно останется в прошлом.

— Думаешь, у тебя получится?

— Уверен. — твёрдо отвечал я, — Пусть с сотню лет побудут земли, присоединённые к империи, без своих центров культуры и образования. Пусть дети и взрослые стремятся туда, в старую Московию. Пусть разрастаются корпуса в Петербурге, Москве да Екатеринодаре, где их научат, как быть русскими. А вот потом…

— Ты так уверен в своих словах, так строишь планы на сотни лет, словно тебя ведёт сам Бог! — в глазах моей жены и видел даже некий испуг.

— Всё в руце Его, Асенька! Но верю, что Он помогает тем, кто не только на Него уповает, но и на разум свой, Им данный!

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

— Пётр Дмитриевич! Друг мой ситный, наконец-то я тебя нашёл! — новоявленный фельдмаршал Карпухин поймал в крепкие объятья своего старого знакомца полковника Милинковича и не желал отпускать, — Где же тебя носит, душа моя! Я тебя уже второй день ищу! Думал, что ты меня непременно с жезлом[10] поздравишь, а тебя и найти нельзя!

— Уж простите меня, Платон Абрамович, господин фельдмаршал! Занят уж очень! Совсем одичал! — оправдывался Милинкович, — Узнал о Вашем приезде да наградах только прошлого дня! Вовсе из светской жизни выпал! Уж думал написать Вам…

— Куда писать, брат? — смеялся сияющий Карпухин, — Что я, пряник тебе печатный, что ли? Не растаю и узнать, куда это столь славный воин запропастился. Никогда не поверю, что Петька Милинкович зазнался и своего старого командира не поздравил!

— Ох, Платон Абрамович, Вы точно свой чин заслужили и ордена-то…

— Молчи, дурья занятая голова! — смеялся прославленный полководец, — Надоели мне здравицы хуже пареной репы! Лучше скажи, ты хотя бы час старому боевому товарищу можешь посветить?

— Платон Абрамович! Я бы и век на Вас потратил да сейчас не могу никак! Государю доклад…

— Экий ты стал занятой, брат! Да, наслышан про твою карьеру, знаю, что не врёшь. Ну, хоть полчаса-то уделишь, а? Фельдмаршалу-то?

— Эх! Ну, фельдмаршалу нельзя прекословить! — потёр красные от бессонницы глаза Милинкович, — Пожалуйте, Платон Абрамович, вот, вроде как, мой кабинет.

— Небогато! — усмехнулся военачальник, втиснувшись в небольшую каморку, где стояли два простых стула и стол, заваленный бумагами.

— Так, Шестаков пока кабинет не освободил, меня вот только здесь вот… — оправдывался Милинкович.

— Петька, ты же не дурак совсем, — усмехнулся Карпухин, — да и я поди не первый день замужем! Тебе же Михаил Илларионович по мелочи мстит — подлинный византиец!

— Эх. Да уж, Платон Абрамович, вот только Вас не хватало в это дело втягивать. Чай с Кутузовым мне ещё работать…

— Я и не собираюсь! Что мне со старым плутом ссориться? — откровенно смеялся фельдмаршал, — Скажи лучше, как же этот хитрец так с Шестаковым-то прогорел?

— Да как обычно бывает — не придал значения комиссии, а полковник уж больно нашему начальнику Генерального штаба досаждал. Полковник Шестаков — отличный штабист, даже чересчур… Ничего не видит, кроме документов, зато в них разбирается лучше всех. Кутузов думал его спихнуть от себя, а государь заметил, что человек никак не подходит к доверенной ему работе…

— Не подходит? Ты что же не слышал, какой великолепный перл он выдал в предварительном заключении комиссии? «Необходимо отказаться от казнозарядных штуцеров, также именуемых „винтовками“, равно как запретить использование бумажных патронов для стрельбы из обычных ружей, уменьшения расхода пороха для. Таковое даст большую экономию, да и в армиях, что сильными в Европе считается, так принято, а значит, и верно».

Да Павел Петрович от этого просто в ярость пришёл, говорят, что за такие выходки Шестакова нашего Голенищева-Кутузова он с полчаса песочил, да бархоткой правил!

— Я наслышан, что государь просто в ярость впадает, когда на Европу ссылаются… — осторожно начал Милинкович.

— Да нормально государь к Европе относится! — отмахнулся Карпухин, — Да и к прочим тоже! Павел Петрович не терпит, когда образец заграницы, как единственное основание для чего-либо, приводят! «Всякий пример не может словно остров в море стоять — причины оного должны быть разобраны и обдуманы!» Мотай на ус, Пётр — тебе с государем теперь немало общаться предстоит.

— Вот оно что… А что же наш Михаил Илларионович так впросак попал? — задумчиво проговорил полковник.

— А я рассчитывал, что ты мне, старику, расскажешь, Петенька! — откровенно улыбался фельдмаршал, устало потягиваясь, отчего худой стул отчаянно заскрипел.

— Ну, по моему разумению, не просчитал наш генерал Шестакова, оказался тот значительно более ушлым, побаиваться начал Михаил Илларионович его упёртости и настырности. Вот и думал, что спихнёт полковника подальше, чтобы тот карьеру в стороне делал. А Шестаков так опростоволосился… Что это он так?

— Да меньше надо уши растопыривать в дворцовых коридорах, Пётр Дмитриевич! Думал, что в цель попал, столько обсуждают, как бы расходы снизить — армия растёт, а дел-то государственных прочих во множестве, на всё деньги нужны, — видать, решил себя умником показать, да совсем против мнения государя пошёл.

— Что же теперь Голенищев…

— Да ничего! Боится, Михаил Илларионович, что фельдмаршальский жезл мимо него проплывёт… А зря! Государь, всё же ему доверяет, да и не такой глупости он больше не допустит… К тому же… Нужны в армии верные да умные генералы. Слышал, про дело в Смоленской пехотной бригаде-то?

— Да вот пока только слухи…

— Слухи, говоришь… Ты, Пётр Дмитриевич, человек неглупый, твоя твёрдость в присяге престолу известна, да и сам наверняка на своём посту скоро узнаешь — едва мятеж не случился.

— Мятеж?

— Бригадир Талызин попытался было поднять войска против государя, да его свои же офицеры повязали. Недовольство среди дворянства есть — многие дети дворянские без должного образования в армию рядовыми идут, что раздражает их родственников, да и времена былого рабства многим мнятся раем земным… Талызина его же помощник, полковник Стяжков, разоблачил, да офицеры, что из корпусов вышли, полковника поддержали. А всё одно, восемнадцать офицеров, двадцать четыре десятника да полусотника и тридцать шесть солдат под арестом сидят да ждут суда… А коли бы получилось у Талызина бригаду поднять? А коли дивизию, а?

Так что, получит Мишенька свой жезл — верен он царю, да любим в войсках.

— Ох, ты, дела-то какие…

— Да уж, Петенька, сейчас времена не старого доброго Отто — того боялись да уважали все, и мысли о бунте не могло родиться. Суворов-то пока такого авторитета не заработал, воевал-то против турок да маньчжуров, славы настоящей в Европе не заслужил, вот и пошли слухи… Будь, Пётр Дмитриевич, аккуратен!

— Да, что Вы, Платон Абрамович!

— Знаю, что ты даже в помыслах чист, Петя! Знаю! Но не запачкайся, случаем. Может, и карьеру попортишь. Я-то тебя в генеральских чинах вижу. Ладно, заболтались мы что-то с тобой, словно бабы у колодца, чего я тебя искал-то — скажи-ка мне, друг мой, тебе в комиссию бывалые да разумные поручики не нужны?

— За кого порадеть желаете, Платон Абрамович?

— Вроде как… Поручик Фонверзен, я его хорошо знаю, ногу потерял. Не повезло ему сильно, а парень-то весьма разумен да энергичен. Без армии себя не видит, а его куда ещё, как не в комиссию при Генеральном штабе? Возьмёшь? — заметно было, что просить за кого-то Карпухину было неловко.

— Признаться, думал, что Вы, Платон Абрамович, за старшего своего, Никиту, пришли просить. — криво усмехнулся Милинкович.

— За Никиту? Ещё чего! Пусть служит! Что он, не Карпухин, что ли? — возмутился фельдмаршал.

— Да, говорят, что мальчик весьма неглуп…

— Вот, пусть и доказывает это каждый день! У него руки-ноги целы, а Ваня Фонверзен на деревяшке скачет! Что ему, в монастырь уходить, али при занюханном поместье прозябать? Коли он у меня в адъютантах полтора года прослужил и всё ныл, мол, отпустите в бой! Парень он, к тому же умный, да в языках шибко горазд, мне ежемесячные доклады о новинках армейских готовил.

— Постараюсь, Платон Абрамович, помочь! — поклонился фельдмаршалу Милинкович.

— Уж, постарайся — жалко его, думал, что он с умом, образованием да храбростью до высоких чинов дослужится, а вот… — горестно качал головой Карпухин.

— Вот человек! Скала, да и только! Фельдмаршал, а о себе и не думает — всё о людях заботится. — уважительно подумал полковник, провожая гостя.

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

— Эндрю, друг мой, неужели ты не хочешь, чтобы всё это было у тебя? Тиран, стоя́щий во главе твоей несчастной страны, не даёт развернуться настоящим талантам! Людям, которым сам Бог даровал древний род и славное имя! Насколько бы тебе было легче жить при цивилизованном, демократическом правлении! — молодой человек с весьма длинным, почти лошадиным, лицом убеждённо доносил свою точку зрения собеседнику.

— Ты всегда прав, Фредерик! Безусловно прав, друг мой! — согласно кивал приятелю уже не совсем трезвый высокий блондин с выделявшимися на слегка одутловатом лице ярко-голубыми глазами навыкате, — Мне противно, что я не могу получить от отца содержание, достаточное для достойной жизни культурного молодого человека! Он обязан мне дать то, что здесь, в Лондоне, имеет каждый джентльмен! Меня раздражает этот старый осёл, посол, который постоянно даёт мне какие-то никчёмные поручения и не разрешает мне вести соответствующий моему происхождению и положению в обществе образ жизни.

— Отлично, Эндрю, отлично! Давай-ка ещё выпьем! Старый ван Гульд славится своим отличным хересом[11] — для нас будет непростительным грехом не отведать его!

— Этот замечательный напиток, Фредерик! Совершенно невероятный! Можешь себе представить, что в России я не пробовал такого! Я, Оболенский, род мой от самого́ Рюрика произошёл, а не пробовал! Батюшка мой, скуп без меры, как сейчас император требует — вин изысканных вовсе не покупает, всё кислятину русскую пили!

— Ужели он лишает своего молодого отпрыска права достойно жить среди приличного общества? — ужаснулся англичанин.

— Совершенно! Меня держали в монастыре, именуемом корпус, не пускали к девочкам и вину! — возмущался русский.

— Кстати, о девочках! К мадам Девилье завезли свежих — поедем, Эндрю? — длиннолицый походил на змея искусителя.

— Отлично, Фредерик! — приятель его уже был явно пьян, о чём свидетельствовало его покрасневшее лицо, — у мадам Девилье наливают весьма неплохую марсалу[12], надо её непременно откушать!

— Чёртов пьяница! — проворчал про себя англичанин, но вслух проговорил, — Обязательно, Эндрю! Марсала у неё воистину божественна, но девочек мы всё же посетим!

— Девочки, это да… — нетрезвый русский, покачиваясь, направился к выходу.

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

— Итак, Фредерик, это омерзительное тело и есть тот самый принц Оболенский из русского посольства? — брезгливо кривя губы, проговорил невысокий дородный человек средних лет, одетый очень дорого и сжимающий в правой руке богато инкрустированную трость с золотым набалдашником, глядя в потайной глазок в стене борделя на спящего.

— Да, сэр Сэмюэл, это он. — едва стоя́щий на ногах молодой англичанин попытался кивнуть, но это движение окончательно разрушило его устойчивость, и, позеленев, он неловко приткнулся к стене.

— Фредерик, обязательно было так напиваться?

— Русский чрезвычайно много пьёт, как и все дикари, мне сложно выдерживать, милорд… — виновато бормотал младший собеседник.

— Работа на короля требует всех Ваших сил, Фредерик! — назидательно помахал указательным пальцем перед носом подчинённого тот, кого назвали сэр Сэмюэл, — По-Вашему, этот азиат способен на что-то кроме пьянства и разврата?

— Конечно, милорд! Эндрю из знатного рода, имеет обширные связи в Московии, ненавидит этот деспота восточных варваров, боготворит наши порядки и податлив моим словам, словно глина!

— Фредерик, Вам не кажется это подозрительным? Он всё же аристократ, к тому же воспитанник этого корпуса… — сощурился старший.

— Что Вы, сэр Сэмюэл? Эндрю совершенный дикарь, который не способен бороться со страстями! Пребывание в этом корпусе только усилила его тягу к женщинам и выпивке! — длиннолицый с жаром принялся защищать своего клиента.

— Смотрите, Фредерик! — с плохо скрываемым презрением прошипел сквозь зубы толстяк, — Если что-то сорвётся, я не посмотрю на то, что Вы мой племянник! Вы отправитесь туда, куда и должны — в Индию! Не сомневайтесь в моих словах, юноша! Даже если Ваша мать и моя родная сестра Джейн будет валяться у меня в ногах, снова умоляя пристроить её любимого сыночка!

— Милорд! — в голосе молодого человека явственно прозвучал отчаянный страх, — Я гарантирую Вам, что Эндрю будет есть у меня с рук! Он сделает всё, что нам потребуется!

— Добейтесь, чтобы это существо начало таскать Вам документы русского посла Черкашина. Я желаю быть уверенным в том, что он не подослан к нам Пономарёвым…

— Как же он может быть подослан… — начал было пьяно возмущаться Фредерик, но дядюшка, оскалившись, так махнул скрюченными от злости пальцами перед его лицом, что молодой человек в испуге замолчал, преданно вытаращив глаза.

— И в том, что этот московит не полный идиот! — закончил толстяк и ткнул тростью в сторону выхода, давая понять, что разговор окончен.

Длиннолицый, кланяясь, вышел спиной вперёд. Когда дверь за ним закрылась, толстяк возвёл глаза горе и пробормотал про себя:

— Такой же тупица, что и моя лошадь-сестра! Мой Бог, и это мой ближайший родственник! Обязательно надо принять меры, чтобы эти слабоумные не испортили мне игру… Да, надо-надо…

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

Утром едва держащийся на ногах молодой блондин громко стучал в дверь дома русского посла, где он, как и большинство сотрудников посольства проживал. Ему открыл высокий ещё старый негр в ливрее и дорогом парике.

— Господин Андре! — осуждающе покачал головой слуга.

— Молчи Эли! Молчи! Лучше принеси воды или лучше пива! — отмахнулся от него Оболенский, демонстрируя крайнюю степень опьянения, но, войдя в дом, выпрямился и, тяжело помотав головой, уверенно направился по хорошо знакомым коридорам.

— Разрешите войти, Алексей Фёдорович! — постучал молодой человек в дверь кабинета посла.

— Андрюша, любезный! Наконец-то! Заходи-заходи! — радостно поприветствовал гуляку Черкашин, вставая из-за стола, за которым он работал, — Илюшенька, неси-ка рассолу, нашему молодчику сейчас он весьма пригодится!

Оболенский тяжело упал в кресло подле стены, а широко улыбающийся слуга быстро принёс ему на подносе графин с зеленоватой жидкостью и широкий бокал на тонкой ножке. Андрей жадно присосался к напитку, после второго стакана взор его чуть просветлел.

— Что же, Андрюша, как дела твои? Чего вчера этот лазутчик от тебя добивался? — ласково спросил посол, с некоторой нежностью глядя на измотанного юношу.

— Снова поил меня безбожно, дядюшка, да к девкам продажным возил! — поморщился Оболенский.

— Да уж, наслышан. Илюша говорит, что тебя самому Стивенсу показывали.

— Что? Сам сэр Сэмюэл соизволил меня изучать? — удивился молодой человек.

— Изволил, душа моя, изволил…

— Что же решил?

— Сдаётся мне, Андрюша, что решил именно то, что мы и хотим… Уже сегодня утром лорду-канцлеру поступило на рассмотрение твоё дело. — хитро усмехнулся посол.

— Моё дело? — искренне удивился Оболенский.

— Твоё-твоё! Ты, душа моя, снасильничал сначала дочь, а потом и жену майора Роберта Чаппина, славно сражающегося в Индии…

— Я? — неверяще хлопал глазами Андрей, — Да я и не знаю их вовсе!

— Ты, душа моя! — уже хохотал Черкашин, — Сам Стивенс всё и состряпал. Так что, не позднее, чем сегодня вечером ты официально станешь преступником и с крючка сэра Самуэла уже не соскочишь!

— Ох, дядюшка! — отмахнулся молодой человек от смеющегося родственника и устало потёр глаза, — Не могу я столько пить и гулять! Сил никаких нет. Мне бы на коня или в библиотеку, хотя бы на недельку, а?

— Не ломайся, душа моя! — с улыбкой проговорил посол, — Терпеть недолго. Думаю, тебе сегодня уже предложат таскать у меня из стола секретные документы и даже пригрозят плахой за несуществующие художества. Наверное, рыдающими барышнями пугать будут и клеткой в Тауэре[13]… М-да…

— Ох, дядюшка! Сидел бы я дома, в России, служил бы по статской линии… Может, на Камчатку бы отъехал или даже в Калифорнию… — мечтательно сказал Оболенский.

— Терпи, солдат! — также ласково улыбался ему Черкашин, — Терпи, сынок! Иди поспи, Андрюша, ночь тебе снова предстоит весёлая…

— Что, Илья, — с ухмылкой спросил посол у своего камердинера, когда Оболенский ушёл спать, — хорош ли Андрюша в своей роли-то?

— Поистине великолепен! — воздел руки вверх чернокожий русский, — Так увлечённо играть выпивоху и дурака, может не каждый. А если знать, на какие жертвы он идёт…

— Да уж, друг мой, такой путь с открытым забралом пройти может один из многих тысяч…

— У Вас, Алексей Фёдорович, совершенно невероятный племянник!

— Что ты думаешь, Илюша, Андрей — племянник мне? — покачал головой посол, — Откуда у меня в родне Оболенские-то? Я же из черниговских мелкопоместных, канцелярская крыса…

— Скажете тоже, крыса! — возмутился псевдокамердинер, — Я же помню, как Вы Джима Хенли успокоили…

— А это, Илюша, исключительно твоя ошибка! — отчётливо выделив слово «твоя», проговорил Черкашин, — Не след было мне самому этого лазутчика резать, я про него и знать-то не должен был.

— Больше не повторится, Алексей Фёдорович! — понурил голову огромный негр, — Не догадался, что Стивенс может и несколько подсылов у нас завести.

— Ладно, я тоже хорош был… В общем, было время, пришлось и руками поработать, да… — задумчиво улыбаясь, протянул посланник, встряхнул головой, отгоняя несвоевременные воспоминания, и вернулся к разговору, — Так вот, сего поручика кавалерии мне очень порекомендовал, кто бы ты думал? Сам Трубецкой!

— Николай Николаевич-то?

— Он. Андрей Оболенский умудрился на манёврах расшибиться так, что врачи ни в какую его не соглашались в армии оставить. Куда податься молодому дворянину? Особенно если он третий сын не шибко богатого отца, а?

— В монастырь? — робко спросил посланника собеседник.

— Горяч больно. — покачал головой Черкашин, — Поместье маленькое, да и не интерес ему был хозяйством заниматься. Мыкался Андрей, мыкался, пил-гулял, даже в тати собрался. Да вот повезло, подобрали его добрые люди, потом и Трубецкому порекомендовали, а тот уже мне его сосватал. Прекрасный парень, терпения у него — море. Кто бы выдержал почти полгода клинья к английской тайной службе подбивать?

— Не поймёт Стивенс, что мы с ним, как кошка с мышкой, играем?

— Сам боюсь. Андрею тогда не жить, братец… Да знает он, на что идёт, знает… Ладно, иди-ка и ты, Илюша спать — тебе и твоим людям опять всю ночь за этой парочкой бегать. Не думаю, что сэр Самуэл пойдёт дальше, до тех пор, пока сам не поговорит с Оболенским… Только позови мне сначала Рубчинского, а потом сразу спать!

[1] Ярославичи — потомки великого князя Киевского Ярослава Мудрого.

[2] Мстислав Мстиславович Удатный (Удалой) (1176–1228) — русский князь, один из самых известных русских полководцев периода до татаро-монгольского нашествия.

[3] Битва на Калке (1223) — сражение между объединёнными русско-половецкими войсками и монгольским корпусом. Общее командование союзной армией осуществлял Мстислав Удатный, а монголами — Субэдей. Сражение закончилось полной победой монголов.

[4] Аракчеев Алексей Андреевич (1769–1834) — русский государственный и военный деятель, фаворит императоров Павла I и Александра I, выдающийся администратор, реформатор русской артиллерии, генерал от артиллерии.

[5] Патрон — в те времена кулёк из бумаги, в который была насыпана мерка пороха и вложена пуля.

[6] Пыж — в те времена комок из бумаги, шерсти, кожи или иного материала, используемый для отделения порохового заряда от пули.

[7] Прибивка заряда — уплотнение порохового заряда в стволе ружья специальным прутом (шомполом).

[8] Капштадт (Капстад, совр. Кейптаун) — голландская колония на мысе Доброй Надежды в Южной Африке.

[9] Батавия (совр. Джакарта) — столица Голландской Ост-Индии.

[10] Жезл фельдмаршала — знак различия в виде украшенного цилиндрического стержня.

[11] Херес (шерри) — белое креплёное вино, производимое в Испании.

[12] Марсала — креплёное вино из белых и красных сортов винограда, производимое на Сицилии.

[13] Тауэр — крепость в Лондоне, где размещалась государственная тюрьма.