Военный инженер Ермака. Книга 2

Глава 14

Она вошла, притворила за собой дверь. На ней был темный платок, наброшенный на плечи, на поверхность обычной рубахи.

— Даша? — я смотрел на нее, не веря своим глазам.

Она улыбнулась — той самой загадочной улыбкой, от которой у меня всегда что-то переворачивалось внутри.

— Ведь ты так просил меня, чтобы я пришла к тебе, — сказала она, снимая платок. — А теперь, когда я пришел, удивляешься?

Я подошёл к ней, взял за руки. Они были холодные.

— Я… просто не ожидал.

— Я устала, — тихо ответила она. — Как и ты. Устала прятаться. Устала встречаться тайком на реке, словно мы воры какие-то.

Она бросила платок на лавку и вернулась ко мне. В полумраке избы ее глаза оказались совсем чёрными.

— Ты правда хочешь, чтобы я осталась? — спросила она.

Вместо ответа я притянул ее к себе. Она не сопротивлялась, обняла меня за шею. Первый поцелуй был осторожным, поскольку мы оба боялись спугнуть момент. Потом осторожность исчезла.

Не помню, как мы оказались на лежанке. Помню только ее дыхание, запах волос — травы и дыма, тепло кожи под грубой тканью рубахи. Она была нежной и одновременно страстной. Я понял, как мы соскучились друг по другу. Мир за стенами из бытия прекратил свое существование — были только мы двое, сплетённые в объятиях, забывшие обо всём.

Потом мы лежали рядом, укрывшись овчинным тулупом. Даша положила голову мне на плечо, водила пальцем по груди.

— Только никаких, пожалуйста, ничего больше, — сказала она вдруг.

— Что ты имеешь в виду?

— Венчание. Свадьба. Всё это… — она помолчала. — Я уже была замужем. И от этого слова мне становится страшно.

Я погладил ее по волосам. Она приподнялась на локте, посмотрела на меня.

— Хорошо, — ответил я. — Как хочешь.

— Но не лучше ли все-таки… как все? Ну или хотя бы большинство здесь. Люди же начнут говорить…

— Пусть говорят. Мне плевать на людей. Мне важен только ты.

— Ты останешься? — спросил я.

— Если ты захочешь… — ответила Даша.

Она улыбнулась и снова прижалась ко мне.

Я обнял ее крепче. Не верилось, что это происходит на самом деле. Только раз я звал ее, столько раз она отказалась. И вот она здесь, в моей постели, в моих объятиях.

— Ты пахнешь железом и углём, — сказала она, уткнувшись носом мне в шею. — Как кузница.

— Извини. Весь день в мастерских…

— Не волнуйся, все хорошо, — ответила она.

Мы лежали в тишине. Печь я не топил, в избе было прохладно. Я натянул тулуп повыше, укрывая Дашу.

— Спи, — сказал я. — Завтра рано вставать.

— А ты?

— И я тоже.

Она закрыла глаза, устроилась подобнее. Через несколько минут ее дыхание стало ровным и глубоким. Заснула.

Я лежал, глядя в темноту, и думал о том, как странно меняется жизнь. Еще несколько месяцев назад я был в другом времени. А теперь я — молодой казак в Сибири шестнадцатого века, а рядом со мной — женщина, умеющая заговаривать боль и видеть в темноте.

И впервые за всё время, с момента появления здесь я почувствовал что-то похожее на счастье.

Шатёр хана стоял на холме, откуда открывался вид на извилистую ленту реки. Внутри было душно от горящих жаровен, хотя на улице уже похолодало. Кучум полулежал на подушках, прикрыв глаза. Седина в его бороде казалась желтоватой в свете масляных светильников.

Мурза Карачи вошёл, поклонился. Он двигался уверенно, но без спешки.

— Повелитель, — начал он, выпрямившись. — Я снова думал о том, что случилось в Искере.

Кучум открыл один глаз.

— И что же ты надумал?

— Ермак заставил нас уйти с помощью огня. Горящая смесь сожгла многих наших воинов, заставив остальных бежать. Но я спрашиваю себя — почему мы сами не можем использовать огонь против них?

Хан полностью открыл глаза, сел прямее.

— Продолжай.

Карачи подошёл ближе, присел на корточки у края ковра.

— У Искера стоят рогатины — заострённые брёвна, вкопанные под углом. За ними — деревянные стены. Всё это дерево, повелитель. Сухое дерево. Что, если мы соберём вязанки хвороста, пропитаем их смолой, жиром? Баранье сало, медвежий жир — всё, что горит. Наши воины подбегут к рогатинам, бросят горящие вязанки и отступят. Огонь сделает для нас то, что не смогли сделать наши сабли.

— Стены Искера обмазаны глиной, — возразил Кучум. — Ермак не дурак. Он велел закрыть всю стену толстым слоем глины из реки.

Карачи кивнул.

— Да, повелитель. Но глина защищает только от быстрого огня. Если он будет гореть долго и жарко, глина высохнет, потрескается, осыплется. А под ней — дерево. Нужно просто больше хвороста, больше жира. Намного больше.

— Сколько?

— Каждый воин понесёт по две вязанки. Тысяча воинов — две тысячи вязанок. Этого хватит, чтобы возвести огненную стену вокруг всего города. Казаки ничего не смогут сделать, только ждать. А мы будем подносить всё больше хвороста.

Кучум встал, прошёл по шатру. Его шаги были бесшумны на толстых коврах.

— Где взять столько смолы?

— Ее полно в лесах. Наши люди соберут. На это уйдёт время, но зима ещё не скоро кончится. У нас есть время подготовиться.

— А жир?

— Забьём часть скота. Лучше потерять скот, чем воинов. Его надо немного, только чтобы растопить огонь. Но можно обойтись и без него.

Хан остановился у входа, откинул полог. Холодный воздух ворвался в шатёр, заставив пламя светильников заколебаться.

— Казаки могут стрелять в тех, кто понесёт вязанки.

— Возможно, — ответил Карачи. — Но их пищали бьют медленно. Одним залпом всех не убьют. Пока перезаряжают — наши успеют сбежать, бросив груз. Ночью им будет совсем трудно целиться. А наши лучники будут прикрывать носильщиков огня. К тому же, у Ермака почти не осталось пороха.

Кучум повернулся к мурзе:

— Ты говоришь об этом так, будто уже всё решил.

— Я много думал, повелитель. Казаки смеялись над нами, когда мы бежали от их огня. Пусть теперь они сами познают, что такое быть окружённым пламенем.

Хан вернулся к подушкам, но не сел.

— Ты умный, Карачи. Надо будет подумать над твоим предложением. Что ещё?

— Пока город будет гореть, пока казаки будут сражаться с огнём, мы ударим с другой стороны. С реки. Они не смогут защитить все стены сразу. Часть людей будет тушить пожар, часть — отбиваться. Их силы разделятся.

Кучум молчал. В шатре было слышно только потрескивание угля в жаровнях.

— Сколько людей ты потеряешь при таком плане? — спросил он наконец.

— Меньше, чем при прямом штурме. Огонь — наш союзник, а не враг. Мы не полезем на стены под градом пуль. Мы заставим казаков самим оставить их.

— А если они придумают, как защититься?

Карачи пожал плечами.

— Тогда сделаем что-то ещё. Но сидеть и ждать — значит дать им время укрепиться ещё больше. Они уже строят новые башни, копают рвы. Чем дольше мы ждём, тем труднее будет их выбить.

Хан сел, налил себе кумыса из серебряного кувшина.

— Начинай готовиться. Но сначала я хочу посмотреть, как это будет. Надо сделать рогатины, какие стояли возле Искера, и часть стены, похожей на городские стены. Мы подожжем их, как ты советуешь, и посмотрим, загорятся ли они.

— Будет сделано, повелитель.

— И ещё, Карачи. Если твой план провалится, если мы потеряем много людей… Будет очень плохо.

Мурза поклонился.

— Я понимаю, повелитель. Но верю — огонь, который дал казакам, теперь обернётся против них.

— Посмотрим, — Кучум отпил кумыса. — Приказывай делать стену, собирать смолу и хворост. Но делай это тихо.

— Мудрое решение, повелитель.

Карачи поднялся, снова поклонился и вышел из шатра. Кучум остался сидеть в одиночестве, глядя на пламя светильника. Огонь против огня… Что ж, почему бы не попробовать? Всё лучше, чем терять воинов под стенами, залезая по лестницам под град стрел и пуль.

Никто в Кашлыке не удивился, когда Даша перешла жить ко мне в избу. Такое впечатление, что все знали о наших встречах на реке, только молчали. Может, Прохор Лиходеев со своими людьми давно всё выследил, а может, просто в городе трудно что-то скрыть. Но никто ни слова не сказал, ни косого взгляда не бросил.

Даже Аграфена, когда Даша сказала ей, что больше не будет ночевать в «общежитии» лекарни, только вздохнула и произнесла:

— Давно пора было. Нечего молодым порознь жить.

Ермак, встретив нас как-то утром вместе, усмехнулся в бороду и сказал:

— Хорошее дело. Крепче будешь за городом стоять, когда есть за кого.

Вот и вся реакция. Будто так и должно было случиться.

…Как же хорошо, когда тебя кто-то встречает. Прихожу с работы — а в избе тепло, печь затоплена, на столе миска с кашей или щами. Даша готовила просто, но вкусно. После общей столовой, где вечно толкотня и шум, домашняя еда казалась царским пиром.

— Ешь, — говорила она, ставя передо мной деревянную миску. — Остынет же.

Я ел и смотрел, как она хлопочет по избе. Подметает пол берёзовым веником, поправляет лавки, раскладывает травы для сушек. В её движениях была какая-то особая плавность, будто она не ходила, а плыла. И эта картина — женщина в моём доме, тёплый свет лучины, запах хлеба — была так непривычна после месяцев одиночества.

Вечерами мы сидели у печи. Я рассказывал ей, как прошёл день, что удалось сделать в кузнице, какие новые самострелы получились. Она слушала внимательно, иногда задавала вопросы.

— А зачем болту такое оперение? — спросила она однажды, разглядывая стрелу.

— Чтобы летел ровно, не кувыркался в воздух.

Она провела пальцем по берёзовому древку.

— Красиво сделано. Даже жаль, что это для убийства. Столько раз приходилось вытаскивать стрелы из ран.

— Для защиты, — поправил я. — Чтобы нас не убили.

Она помолчала, потом тихо сказала:

— Знаю. Просто иногда думаю — неужели люди не могут жить без войны?

На это мне нечего было ответить. В моё время война тоже шла, только оружие было другим.

Засыпать вдвоём оказалось непривычно. После стольких лет одиночества — и в прошлой жизни, и здесь — странно было чувствовать рядом чужое тепло, чужое дыхание. Но странность эта была приятной. Даша спала тихо, почти неслышно, свернувшись под шкурами. Иногда во сне придвигалась ближе, и я обнимал её, чувствуя, как уходит напряжение дня.

Утром она вставала раньше. Я просыпался от звука, когда она раздувает угли в печи, подкладывая дрова. Потом грела воду, и мы умывались из одного таза. Простые вещи, но после месяцев казарменного быта они казались чудом.

— Рубаху чистую надень, — говорила она, протягивая мне выстиранную и высушенную. — Это я заберу, постираю.

Простая человеческая забота — то, чего мне так не хватало.

Однажды вечером пришёл Никита Грамотей. Сел на лавку, стал рассказывать новости. Даша налила ему травяного отвара, поставила хлеб. Он поблагодарил, смущённо улыбнувшись:

— Хорошо у вас. Как дома.

— Так и есть дом, — ответила Даша.

И правда — дом. Впервые за долгое время у меня появился настоящий дом. Не временное пристанище, не казарма, не угол в чужой избе. Дом, где меня ждут, где есть тепло не только от печи.

Даша научила меня заваривать травы. Показала, какие от усталости, какие от головной боли, какие просто для вкуса.

— Это иван-чай, — объяснила она, перебирая сушёные листья. — А это мята, душица. Смешаешь — получится вкусно и полезно.

Я пробовал заваривать сам, но у неё всегда получалось лучше. Может, дело в пропорциях, а может, в том, что она делала это с душой.

Вечером, когда солнце уже клонилось к закату и длинные тени степных шатров легли на землю, невдалеке от лагере Кучума поднялась суета. Мурза Карачи руководил странным процессом — установкой в землю толстых бревен. Строй заостренных рогатин уже был готов и торчал неподалеку.

Хан Кучум расположился метрах в ста на ковре и наблюдал за происходящим с непроницаемым выражением лица.

— Сейчас посмотрим, что получится, — сказал Карачи, разглядывая будущую «стену». — Ермак держит город, и у нас не только сабли да стрелы должны быть. Подожжём его стены, как в старые времена палили остроги русских.

Бревна вбили в землю на глубину почти в метр, поставив их вплотную, как венцы настоящей крепостной стены, и промазали глиной. Глину привезли из ближайшей ямы — серую, вязкую, и она быстро подсохла на вечернем ветру. Получилась грубая, но правдоподобная имитация участка Искера — около десяти метров в длину и три человеческих роста в высоту.

— Вот и город, — ухмыльнулся он и скомандовал воинам:

— Смотрите, не загоритесь сами!

Затем махнул рукой и пришел к Кучуму.

Подошли двое, неся багры с загнутыми крюками, и под прикрики старшего начали соскребать глину с нижней части «стены». Глина держалась крепко, и воинам приходилось лупить багром, чтобы отбить куски. Сухие хлопья падали на землю, обнажая тёмное дерево.

— Вот так и под Ермаком делать будем, — пояснил Карачи хану, наблюдая, как образуется тёмная полоса высотой в полметра вдоль всей линии. — Без этого глиняная кожа не даст пламени взяться.

Когда нижний венец оказался чистым, подвезли вязанки хвороста. Они были туго перевязаны лыком и пропитаны смолой, которую добыли, расплавив её в котле над костром. Рядом уже кипел второй котёл — в нём варилась густая, тягучая смесь смолы и жира, которая должна гореть еще сильнее, а воины перемешивали её деревянными лопатами.

По команде хворост начали укладывать у подножия стены. Сначала — сухие фашины и берестяные свёртки, потом поверх — толстые чурки, облитые смолой. Один из нукеров принёс длинный шест, на конце которого висел кожаный мешочек с ещё тёплой смоляной массой, и аккуратно вылил её прямо на стену. Смола стекала, заполняя щели между брёвен.

— Теперь жар у нас будет липнуть к самой стене, — снова пояснил Карачи хану.

Поджиг начался с двух концов. Первые факелы зажгли бересту, пламя быстро охватило хворост, зашипела смола. С каждой минутой огонь становился всё ярче: смоляные чурки потрескивали, а из щелей вырывались струйки чёрного дыма.

Минут через десять воины начали подбрасывать новые поленья и хворост, не давая пламени падать. У огня стало так жарко, что люди отходили подальше, прикрывая лица.

— Смотри! — крикнул один, указывая на стену. Дерево в месте, где смола стекала толще всего, уже начало темнеть и обугливаться, а кое-где прорывались язычки огня. Глина, что осталась на верхних бревнах, потрескалась и осыпалась от жара, обнажая новые участки древесины.

Через несколько минут низ стены загорелся. Теперь жар поднимался все выше и выше. Если бы это была настоящая городская стена, пламя уже могло бы перекинуться на внутренние настилы и башни. Но Карачи не стал дожидаться большого пожара — он поднял руку, давая знак прекратить, и татары потащили к стене воду в бурдюках.

— Видишь, повелитель? — гордо сказал он, глядя на обугленные бревна. — Это не сказки. Если работать вчетвером-пятером, под прикрытием щитов и стрел, за полчаса можно прогрызть дыру даже в Искере. Главное — снять глину и держать жар, не давая ему стихнуть.

— У меня есть план, — добавил Карачи. — При штурме вперед пойдет целая группа, где каждый будет знать что ему делать. А теперь попробуем сжечь рогатины. Но с ними все будет гораздо проще.

В землю было вбито с полсотни обтёсанных стволов — сосновых, толщиной в руку, длиной в рост человека с копьём. Нижний конец заострён и вколочен почти на локоть в землю, верхний — в сторону «противника», наклонён и обструган. Между рогатинами остались узкие проходы.

Татары натаскали к «частоколу» охапки хвороста, бересту, сухие ветви и обрезки. Всё сложили вдоль основания рогатин, полили смолой и жиром.

Затем двое нукеров достали из костра горящие головни и подожгли бересту с подветренной стороны. Темный дым пошёл сразу, тонкими струями, вился и тянулся вверх.

Через пару минут сухая кора начала чернеть и лопаться. Жар усиливался. Рогатины потрескивали, по ним бежали узкие полоски пламени.

Через четверть часа несколько рогатин упали сами — основание сгорело напрочь. Остальные держались, но при лёгком толчке багром падали на землю. Рогатины пылали, как поваленные деревья при лесном пожаре — ярко, пугающе.

— Я доволен, — Кучум заговорил впервые за время испытаний. — Очень доволен. Теперь у нас все должно получиться. Огонь и вправду будет на нашей стороне.