Военный инженер Ермака. Книга 2

Глава 15

Лодка скользила по тёмной воде Иртыша почти бесшумно. Елисей Скрыпник сидел на корме, глядя в черноту впереди. Бандиты гребли размеренно, стараясь не плескать вёслами. До Сибира оставалось пара дней пути, а может, даже меньше, если грести без остановки.

Ночь была безлунной, только звёзды отражались в чёрной воде. Берега угадывались по более густой тени. Где-то впереди должен был быть поворот, где скалистый выступ вдавался в реку.

Вдруг Елисей услышал какой-то звук.

— Тише, — прошептал он, хотя никто и не разговаривал.

Прохор Тюлень и Митка перестали грести и замерли, позволяя лодке идти по инерции. Остальные сделали то же самое.

— Вроде никого, — недоуменно пробормотал Прохор.

Но вдруг послышался тихий плеск воды. Потом — глухой стук, словно весло ударилось о борт. Звук доносился справа, из-за тёмной громады скалы. Все опять замерли.

— Там кто-то есть, — едва слышно сказал Митка Салтыков.

Елисей поднял руку, призывая к молчанию. Снова плеск. Да, правильно. Кто-то точно был за скалой, в небольшой заводи.

— К берегу, — одними губами приказал Елисей. — Тихо.

Прав командовать у него не было, но сейчас спорить бандиты не стали. Они медленно подгребли к левому берегу, подальше от скал, и вытащили лодку на песок, стараясь не шуметь. Левонтий Чернавка, самый ловкий, первым ступил на берег.

— Пойду гляну, — шепнул он.

— Я с тобой, — сказал Бритва, доставая нож.

— И я, — добавил Харитон Бессонов, косоглазый, с каменным лицом, и взял лук.

Они двинулись вдоль берега, прячась за кустами и обогнули скалу. В небольшой заводи покачивалась долблёнка. В ней сидел человек — невысокий, плотный. Рыбак. Судя по одежде, не русский и не татарин. При свете проглянувшей на мгновение луны его получилось разглядеть.

Бандиты вернулись обратно.

— Рыбак, — сказал Левонтий. — Один. Остяк или вогул. Сидит в лодке.

— Опасно, — неуверенно проговорил Елисей. — Хотя откуда он узнает, кто тут. Да и луна спряталась.

— А если все-таки увидит, когда мимо поплывём? — возразил Кривой. — И поймет, что лодка не татарская и не Ермака. Шесть русских ночью в плывущей откуда-то лодке — это очень странно.

— Или сам в Кашлык поплывёт рыбу продавать, — добавил Тюлень. — И там проболтается. Нет, так нельзя.

Повисла тишина. Всем было понятно, о чем хочет сказать Прохор.

Савва перекрестился:

— Грех убивать без причины.

— Причина есть, — отрезал Бритва. — Он нас может выдать. И вообще, ты всегда поначалу говоришь про грехи, а потом первый режешь горло.

Елисей помолчал. Убивать случайного рыбака не хотелось — не из жалости, а чтобы его не хватились. Но риск был слишком велик.

— Ладно, — решил он. — Убрать его. Тихо, из луков. Сколько их у нас?

— Пять, — ответил кто-то. — Специально для таких случаев. Только у тебя его нет. Стрелять будем одновременно, чтоб не успел закричать.

Они снова двинулись к скале, на этот раз все шестеро. Подкрались к краю, выглянули. Похоже, остяк, понял Елисей. Тот сидел в своей лодочке спиной к ним, метров в двадцати, ничего не подозревая.

— Я в голову, а вы все в спину, чтоб наверняка, — шепнул Кривой.

Бандиты натянули тетивы. Стрелы полетели одновременно и все попали. Первая вошла между лопаток, вторая пробила затылок, остальные попали в спину и шею. Рыбак даже не вскрикнул — опустил голову и бесшумно повалился в лодку.

— Готов, — тихонько засмеялся Кривой.

Он скинул одежду, и, несмотря на холод, быстро сплавал к лодке и пригнал ее к берегу.

Хант лежал ничком, из ран сочилась кровь. Лет сорока, в меховой одежде, хоть и лето. Широкое скуластое лицо застыло будто в удивлении.

— Обыскать, — сказал Тюлень…

Бритва и Левонтий перевернули тело. В кожаном мешочке на поясе нашлись кремень, немного сушёного мяса, хороший нож с костяной рукоятью. Второй, поменьше, был спрятан в голенище. Еще нашлись рыболовные крючки из кости и из железа.

— Нож заберу, — сказал Бритва, разглядывая клинок. — Добрая работа.

— И крючки пригодятся, — добавил Левонтий.

Еще в лодке находились несколько больших рыбин.

— Возьмём их, — решил Тюлень. — Сколько можно соленое мясо жрать А тело надо утопить. С грузом, чтоб не всплыло.

Монах бормотал молитвы, доставая верёвку. Бандиты обмотали тело, привязав найденный на берегу большой камень, и бросили со скалы в воду. Рыбак быстро пошел ко дну, только пузыри поднялись.

— Лодку тоже топим, — добавил Тюлень.

Днище пробили ножами и положили внутрь несколько камней. Долблёнка набрала воды и скрылась.

Затем они вернулись к своей лодке, столкнули ее в реку и поплыли дальше.

— Хорошая рыба, — сказал Тюлень, глядя себе под ноги. Там лежал улов ханта.

— Какой жирный лещ!

— Потом поедим, — отмахнулся Кривой. — Сейчас грести. До рассвета надо уйти.

Плыли молча. Место, где они убили рыбака, осталось позади. Река спокойно несла их вперёд.

Где-то в стойбище жена рыбака Ючи ещё не знала, что осталась вдовой. Дети спали, не ведая, что утром будут сиротами. Их будут ждать, искать, но не найдут — ни тела, ни лодки. Только пустая река и тишина.

— Далеко ещё? — спросил Монах, не переставая бормотать молитвы.

— Если без остановок — пара дней, — ответил Елисей. — А там надо быть очень осторожными. Главное — не попасться на глаза ни казакам, ни татарам, ни местным.

— Особенно остякам, — помолчав, — добавил он. — Если найдут тело, поймут, что это мы. И тогда нам конец.

— А как мы узнаем, что тот, кто нам нужен, вышел? — спросил Кривой. — Не пойдем же мы в Кашлык сквозь ворота. И через стену не полезем.

— Все будет, как надо, — заверил его Елисей. — Уже много раз говорил. Поймаем, никуда он не денется.

— Свяжем покрепче, — улыбнулся Левонтий и достал узкий кожаный ремень. — Не уйдёт. А если будет сопротивляться…

— Калечить нельзя, — предупредил Елисей. — Анисиму он нужен целый. Как он работать будет, если с ним что-то случится?.

С севера потянул холодный ветер, принёс запах хвои и болота. Где-то выл волк, и ему отвечала стая.

— Жуткие места, — пробормотал Монах.

— Зато безлюдные, — ответил Бритва. — Никто не увидит.

Лодка шла вперёд, а за спиной оставались только смерть и тёмная вода, скрывшая следы

…В плотницких мастерских новички показали себя куда увереннее, чем в кузнях. Дерево было им привычнее: большинство умело обращаться с топором, пилой, стамеской, не боялось щепы и древесной стружки. Руки сами ложились на инструмент, движения выходили неуклюжими лишь поначалу, а потом становились всё увереннее.

Конечно, до Лаптя и его опытных подмастерьев им было далеко — те работали как механизмы, без лишних слов, четкими и отточенными движением. Но все равно новички неплохо справлялись с простыми задачами: обтёсывали брёвна, подгоняли доски, выдалбливали гнёзда. А у некоторых дело пошло прямо с первых дней. Было видно, что они не только знают, что и как делать, но и получают удовольствие от работы — с интересом слушали советы, пробовали сделать чище и точнее.

Шум рубанка, запах свежей стружки и стук топора для таких людей стали не наказанием, а чем-то вроде тихого удовольствия. И, в отличие от кузниц, здесь редко кто делал кривую физиономию или норовил сбежать.

В сушильных сараях, где мы готовили дерево, работа показалась на первый взгляд совсем отдыхом. Тут не нужно было махать молотом или тягать тяжёлые заготовки, как в кузнице. Всего-то делов, что разложить доски и брусья на подставки, оставляя между ними щели, чтобы воздух свободно ходил, а затем время от времени их переворачивать, проверяли, не пошли ли трещины или плесень. Ну и иногда подправить заслонки, чтобы тёплый воздух шёл ровнее.

Пришлось объяснять, что простота эта обманчивая и надо быть очень внимательным. Стоит оставить доски слишком близко — в них заведётся сырость; забудешь перевернуть — поведёт дугой; прозеваешь заслонку — пересохнут, и пойдут трещины. Поэтому я с Лаптем постоянно напоминал молодым: смотрите в оба, проверяйте, как лежит дерево. Приходилось и голос повышать, когда кто-то отлынивал или просто ленился.

А в кузнях казакам нравилось меньше.

Уже с порога их встречал жар. Горн гудел, раздуваемый мехами, и густой горячий воздух обжигал лицо, проникал в лёгкие. Уже через час руки и спина ныли от тяжести молота, пальцы слабели, а в висках гулко стучало от железных ударов. Те, кто привык сидеть в седле или бродить по лесам, неохотно задерживались здесь — для них стояние на одном месте казалось пыткой.

Жара и дым впивались в глаза, вызывали слёзы. Угольная пыль оседала на лице и руках, вбивалась под ногти. От непривычного грохота и звона наковальни глухо звенело в ушах. Новички часто кашляли, прикрывая рот ладонью, и косились на выход, где их манил свежий воздух.

Но тяжело было не только мышцам, но и глазам. Кузнечное ремесло требовало точности и терпения. Нужно уловить верный цвет раскалённого металла, понять время, когда заготовка податлива, и нанести точный удар. Тем, кто привык действовать неряшливо и быстро, было особенно тяжело.

Некоторых раздражала сама необходимость подчиняться ремесленным правилам. Для вольного казака стоять и долбить железяку часами казалось унижением. Они старались браться только за простое: принести уголь, воду, недолго покачать меха, и при первой возможности исчезали под каким-нибудь предлогом.

А вдобавок еще и опасности, которые в кузне на каждом шагу. Искры впивались в кожу, пламя прожигало одежду, что-нибудь тяжелое может запросто упасть на ногу. Неловкое движение, и пальцы на раскалённой детали. Вопль, ругань, работа остановлена.

Довершали картину теснота и шум. В душной кузнице, где каждый шаг грозил столкновением с чьим-то плечом, а над ухом гремел молот соседа, легко закипали ссоры. И нередко кто-то, бросив молот на пол, с проклятиями уходил за дверь, говоря, что работа здесь — не для него.

Я понял, что в кузнице людей нельзя просто поставить к горну и ждать толку. Учить, учить и учить. Даже мелочам. Учить и успокаивать. Своим примером показывать, что в кузне можно находиться без нервотрепки, спокойно работая и получая удовольствие от того, что сделал.

Сначала я давал им несложные задания. Не просто таскать уголь, а следить, чтобы он был сухим, чтобы горн горел ровно. Не просто качать меха, а делать это в ритм, сохраняя одинаковую подачу воздуха. Объяснял, зачем это нужно, показывал, как один неверный взмах меняет цвет металла. Когда человек видел, что от его движения зависит работа всего стана, он начинал внимательнее относиться к делу.

Если, конечно, он не совсем сволочь или разгильдяй.

Потом мы переходили к молоту. Не к тяжёлому кузнечному, а к среднему, чтобы привыкнуть. Я брал его в руку, показывал, куда и под каким углом ударить. Казаки удивлялись, что не нужно бить «со всей дури», что ровный и точный удар ценнее грубой силы.

Ошибки были неизбежны — металл трескался, заготовка гнулась, но я вместо ругани просил посмотреть, в чём дело. Так они учились видеть причину: перегрел, недогрел, сбил удар. Через пару дней многие уже сами могли сказать, что пошло не так.

Тем, кто заскучал от того, что у них все легко получалось, я показывал хитрости — как быстрее разогреть клинок, как закалить, хотя этого по плану еще не было. Любопытство делало своё: многим хотелось попробовать это самим.

А когда кто-то ковал первую удачную деталь, я поднимал её на ладони и говорил, чтобы все посмотрели. Это был их маленький триумф, и он мотивировал сильнее любого приказа.

Постепенно жар кузни переставал быть врагом, а звон молота — мукой. Те, кто пришёл сюда из-под палки, начинали оставаться дольше, чем требовалось, и просили научить их «еще чему-нибудь».

Когда в кузню заходили новички, я уже знал, чего ожидать. Первые дни у них уходили на то, чтобы просто привыкнуть к обстановке: жар от горна бил в лицо, воздух был тяжёлым, пах железом, углём и гарью. Я ставил их на простые дела — держать заготовку, подавать инструмент, качать меха. Работали неловко, но глаза бегали и впитывали, что к чему.

Через несколько дней самых упорных железо уже начинало слушаться. Я давал им несложное.

Неделя-другая — и кое-кто сможет сам выковать наконечник для болта, какую-нибудь простую деталь. Не без огрехов, но и без того, чтобы я или Макар следили за каждым ударом. Видно было, что им становилось интересно и в глазах появлялся тот самый азартный блеск, без которого в ремесле никак.

А к концу месяца самые толковые должны взяться за серьёзные детали — спусковую скобу, крючок, другие части. Сложные узлы я по-прежнему буду делать сам.

…Я обычно выходил из Кашлыка почти в сумерках, когда работа в кузнице заканчивалась. Шёл по знакомой тропе к небольшой полянке — там в это время года ещё можно было найти полевые цветы. Собирал всё, что попадалось: иван-чай с лиловыми кистями, белые ромашки-поповники, синие колокольчики, даже несколько запоздалых васильков нашёл у края поляны. Иногда попадался шиповник — розовые лепестки ещё держались на кустах, хотя осень уже наступала. Даша любила, когда я приносил ей такие простые букеты. Говорила, что от них пахнет летом и лесом, что они напоминают ей дом за Уралом.

В тот вечер я решил сорвать кипрей. Высокие стебли качались на ветру, лиловые цветы светились в косых лучах закатного солнца. Я нагнулся, выбирая самые красивые, осторожно срывал, чтобы не помять лепестки.

И тут почувствовал — на меня смотрят.

Ощущение было неприятным — будто чужой взгляд давит между лопаток. Сердце екнуло, холодок пробежал по спине. Я медленно выпрямился, делая вид, что продолжаю рассматривать цветы. Правая рука скользнула к поясу, где под полой кафтана был спрятан пистолет — тот самый, с колесцовым замком, доставшийся мне в качестве трофея при битве у рудника.

Не оборачиваясь, я сделал пару шагов в сторону, словно в поиске цветов, и оказался за толстой берёзой. Прислонился к стволу, прислушался. Тишина. Только ветер шелестит листвой да далеко каркает ворона.

Выждал ещё немного, затем осторожно выглянул из-за дерева, вытащив пистолет.

На тропе, шагах в тридцати, стоял человек. В сумерках фигура угадывалась смутно, но лицо оказалось знакомым — среднего роста, неприметное. Он не прятался.

— Свои! — негромко крикнул он, поднимая руки, показывая, что без оружия. — Это я, Степан Кривцов.

Я вышел из-за берёзы, опустив пистолет.

— Что здесь делаешь? Следишь за мной?

Степан покачал головой, лицо оставалось спокойным. Теперь, когда он подошёл ближе, я разглядел его лучше — русые волосы, негустая борода, внимательные глаза. Из разведки Прохора Лиходеева. Грамотный, вроде бы при Строгановых даже писцом служил.

— Нет, что ты, — сказал он ровно. — Просто проходил мимо. Вернулся из дозора, услышал, что в лесу кто-то есть. Решил проверить — вдруг чужой. Лиходеев велит за всем необычным присматривать.

— Необычного в том, что я цветы собираю, мало.

— Это точно, — усмехнулся он. — Даше несёшь?

Я кивнул. Спорить не хотелось, но что-то в нём настораживало. То ли слишком пристальный взгляд, то ли то, как бесшумно он подошёл.

— Ладно, не буду мешать, — сказал Степан. — Только осторожнее. Вчера следы видели в двух вёрстах отсюда. Может, охотники, а может, и татарские лазутчики.

Он пошёл по тропе в сторону города, а я остался стоять с букетом в одной руке и пистолетом в другой. Чувство тревоги не отпустило. Слишком уж удачно он оказался здесь, именно сейчас. И главное — я не слышал, как он подошёл. В лесу каждый шаг слышно: хруст веток, шелест листьев. Разве что крался…

Я подождал, пока Степан скроется, и тоже пошел в город.

Даша ждала в избе. Увидев букет, улыбнулась, но тут же нахмурилась, заметив моё лицо.

— Что случилось?

— В лесу встретил Степана Кривцова из разведки. Такое впечатление, что он за мной следил.

Она поморщилась.

— Знаю его. Не нравится он мне. Смотрит как-то… будто всё время что-то высматривает. И молчит много. Молчуном его зовут.

— Мне тоже не нравится, — признался я. — Но пока ничего за ним плохого не замечал.

Наутро я рассказал о встрече Прохору Лиходееву. Тот внимательно выслушал, потер подбородок.

— Степан хороший разведчик. Со странностями, но не обращай внимания. Он на всех непонятно смотрит. Но в бою пока не подводил.

Ну хорошо, подумал я. Может, действительно устал от работы, вот и мерещатся повсюду враги.