Записки нечаянного богача – 4

Глава 20 Отцы и дети

— Это кто был? — неожиданно спросил Артём, когда спина старика и хвост волка пропали за деревьями. Неожиданно потому, что простую фразу из трёх цензурных слов он снабдил четырьмя нецензурными.

— Лесник, Степан Митрофанович, ты ж слышал, — флегматично ответил я, глядя ровно в том же самом направлении.

— Да он такой же лесник, как я — мать Тереза! — вскочил он на ноги. — Ты видел, что за ружьё у него за спиной было?

— Я не разбираюсь же в них, Тём. Берданка как берданка, — пожал я плечами.

— Сам ты берданка! Это Маузер М98 Магнум! На кого он тут с таким охотится — это второй вопрос. Первый — откуда он его в принципе взял⁈ Этот ствол стоит, как вся та деревня, что мы проезжали! Я резьбу и инкрустацию видал! — не унимался Головин.

— Я тоже много чего видал. Но не ору же? — закидывая прогоревший костерок снегом, думалось о том, что как узнать вес медведя по следам я откуда-то помнил, а вот по волкам такой информации не было. Лапы у серого, судя по следам, были приличные.

— Да ты колдун потому что, — внезапно успокоился Тёма. Помог мне забросать кострище и влезть в проклятые лыжи. Хотя во второй раз это получилось уже лучше и быстрее.

До царь-дерева шёл один, оставив Головина за спиной. Вот лыжня лесника, вот следы волка. Здесь они стояли, слушая, наверное, наши разговоры у костра. Серый вышел первым, а дед обошёл дерево с другой стороны, зайдя нам за спины. Интересно у них тут гостей встречают, с гарантией. Как на режимном объекте.

Под самым стволом снега почти не было. Великанские нижние ветви-лапы, снизу сухие, как порох, а сверху покрытые жёсткой короткой хвоей, просто не пускали сюда зимних белых мух. Тут, пожалуй, в самый лютый ливень было сухо — корни, толщиной не с меня бы, будто поднимали гигантский ствол над землёй. Памятуя об имевшемся опыте общения с деревьями, подошёл, сняв бесполезные лыжи, вплотную к шершавой коре, приложил ладони и коснулся лбом.

Мысли тянулись мирно, неспешно. «Это теперь моя земля. Я буду её беречь и хранить. Здесь будет жить моя семья и друзья. Если есть места, куда ни мне, ни моим детям ходу нет — дай знать. А я прослежу, чтобы был порядок».

— Мир тебе, человечек — раздалось в голове. Или прошелестело ветром в иглах. Или перестук клюва ворона наложился на сорочий треск. Сам лес сказал мне это? Или только царь-ель? Или это одно и то же?

Я отступил на три шага и поклонился старому дереву в короне о пяти вершинах. Зная откуда-то, что тревожить их лишний раз не стоит. Как и соваться к Трупянке. Потому что то, почему реку назвали именно так, тоже теперь откуда-то знал.

— Нет, вот ты объясни мне, — пытал меня Тёма, скользя по снегу между деревьями не громче, чем взлетал бы на расстоянии пары шагов голубь. — Вот какого пса с тобой всё время что-то происходит? Ты цыганку, что ли, матом обложил в детстве?

— Сам бы не отказался узнать, Тём, — пропыхтел я. Двигаясь следом за ним по вполне нормальной и заметной лыжне со звуком опаздывающего на поезд лося. — И насчёт детства — точно нет. Я тогда такой лапочка был, на фотокарточки смотришь — диву даёшься, куда что девается?

— Та же фигня, — вздохнул краса и гордость.

— Иди ты? Ты тоже маленьким был? А я думал — сразу такой народился, в берете, со Стечкиным и прищуренный. Вот, думаю, мамку-то удивил!

Так и шли, подкалывая друг друга и пугая смехом белок и птиц. Пару раз видали белых зайцев, следов же их, приметных, треугольных: два длинных по бокам сзади и два коротких в ряд впереди, было и вовсе несчитано. И лесок в эту сторону был не такой густой, как в самом начале, вокруг царь-ели — шли прогулочным шагом.

Выстрелы были слышны уже давно.

— По банкам садят, — равнодушно заметил Головин, когда я насторожился. — Километра два с лихом до них. Трое стрелков: две двустволки, «тулки», вроде, и «сайга».

Спорить с экспертом, что среди леса влёт на слух по голосам различал стволы и калибры, как я — ворону от сороки, было глупо. Кто на что учился. А уж он-то науки впитывал и тренировал явно с большими усердием и успехом. Поэтому, когда правая рука его поднялась вверх, а потом указала кистью следовать за ним налево, я возражать тоже не стал.

На площадку возле избушки, невеликой, в два окна, почти вросших в землю, вышли по натоптанным следам, судя по заветренным краям лыжни — вчерашним. Рядом с первой колеёй от полозьев, глубокой, легкими лентами тянулась вторая, видимо, оставленная лесником. На дворе, хотя забора вокруг никакого не было, стояли три вооружённых мужика сильно в возрасте.

— День добрый честной компании да Бог в помощь! — опередил меня Головин. Наверное, к лучшему — у него всяко было побольше опыта в общении с вооружёнными людьми. Находившимися, к тому же, как говорится, «будучи находясь в состоянии».

— И вам не хворать, — прогудел самый большой и, кажется, самый старший дед с бычьей шеей и щеками бульдога. Очень крупного и очень старого.

— Угостите сигареткой, а то так выпить хочется, что переночевать негде? — продолжал паясничать приключенец, вгоняя в тоску моего внутреннего скептика. Сам же при этом снимал рюкзак, заметно стараясь не делать движений резких и лишних. Старые охотники, конечно, народ обстоятельный, с техникой безопасности знакомый, но случайности потому так и называются, что их редко ожидаешь заранее.

— Чего б не угостить, если человек хороший? — кажется, заинтересовался большой.

— Куревом богаты, а вот насчет выпить — посложнее задачка, — включился второй, чем-то напоминавший сенатора Кузнецова и Ивана Степановича, главного врача из Белой Горы. Наверное, аккуратно подстриженными седыми усами.

— На этот счёт — ни слова больше! — и вождь приключенцев жестом фокусника достал прямо из закрытого, вроде бы, рюкзака, и поднял над головой двумя руками четыре бутылки. И ведь ни разу не звякнуло ничего до сих пор! И это я ещё колдун!

— О! Наш человек! Проходите, гостями будете! — оживились все охотники до водки и банок.

Мы сидели в комнатушке с низеньким потолком, полом, выложенным старыми транспортёрными лентами и рядами нар вдоль стен, прерываемых только дверью, буржуйкой и окнами. Атмосфера, как и интерьер, была самая что ни на есть спартанская: минимум деталей, максимум эффективности, сурово и по-мужски.

Большой дед, Иван Трофимович, оказался директором Княжьегорского леспромхоза. Пост этот он занимал тыщу лет, как признался сам. И то, что больше действующих относительно крупных предприятий, если верить Серёгиной справке, в посёлке не было, говорило в пользу старика лучше всего. Хотя он, кроме этого, оказался замечательным рассказчиком и увлечённым охотником — байки травил так, что заслушивался даже внутренний фаталист.

Главный врач, Пётр Ильич, но не Чайковский, а совсем даже Бунин, тоже охотник со стажем, чудесно пел, пародируя то Утёсова, то Бернеса. А когда я спросил, не оканчивал ли он, часом, академию имени Кирова в Ленинграде, вскинулся и завалил меня вопросами: как я догадался и кого ещё оттуда знаю? Чудом удалось свалить всё на случайное удачное предположение, под издевательским взглядом Головина, в котором громко звучала фраза про Штирлица и провал.

Лысый, но с шикарными — перец с солью — усами, Виталий Палыч руководил тут железной дорогой, и тоже, как сам сказал, с незапамятных времён. Он сыпал специальными терминами и ласковыми названиями локомотивов, тележек, вагонов и прочей крупногабаритной техники, стучащей круглыми колёсами по плоским рельсам. Балагур и знаток миллиона анекдотов, он, кстати, пояснил нечаянным гуманитариям, почему так происходит: площадь круга считается по формуле «пи — эр в квадрате», вот этим самым квадратом круглое по гладкому и колотило.

Четвёртым, в стрельбе и знакомстве на улице участия не принимавшим, был старший участковый уполномоченный по здешним землям, майор Вдовин, как он представился, когда мы ввалились с улицы, гомоня. Судя по скорбному лицу, был он человеком до спиртного жадным, но неустойчивым, и в этой связи после вчерашнего хворавшим. То, что коллеги-охотники палили за милую душу под окнами, не щадя чуткой майорской природы, говорило о многом. Был Вдовин худ, ростом под метр семьдесят на очень толстой подошве, глаза имел на момент нашей встречи колючие и налитые кровью, прямо поверх желтоватых белков. На голове носил редкие седовато-чёрные тонкие курчавые волосы. «Приличные люди такие волосы в других местах носят» — неприязненно заметил внутренний скептик, которому полицейский сразу не понравился.

Старики прожили в этих краях всю жизнь, кроме службы в рядах Советской армии и учёбы. А вот дети и внуки их родные дома частыми визитами не баловали. Кто в Твери, кто в Волоколамске осел. Деды́ признавали, что для молодых в этих землях ничего интересного нет: грибы-ягоды им без надобности, охотиться они не умеют, а об экологии и полезном чистом воздухе по молодости лет не задумываются. Харч, правда, тутошний ценят вполне: курочек, яички, свининку.

— Вот по осени кабанчика забили, так помочь осмолить или разделать — хоть бы кто! Зато за парным мяском да за колбасой, бужениной и тушёнкой как галки налетели. Нам со старухой, почитай, одни мослы на студень и остались, да башка ещё, потому что страшная и тяжёлая, везти неудобно, — сетовал Виталий Палыч под вздохи и кивки друзей.

— А работы им тут вокруг совсем нету, что ли? — вкатывал я третий шар. Первый был про «далеко ли до Москвы машиной или на железке», а второй — про социалку: школы, больницы, детские сады. И делать это я очень старался не подряд — помнил громкий взгляд Головина.

— Неа, Дим, нету. За путными зарплатами в Московскую область катаются, или в Тверь. Местные, почитай все, своим хозяйством живут, по-старинке, покупают только хлеб, соль, да промтовары, — гудел Трофимыч, как он сам просил себя называть. — У меня в леспромхозе семь десятков душ числятся, три худо-бедно работают. И я крупнейший, мамку за лямку, работодатель!

— Странно. Что до Твери, что до Москвы — два часа с копейками. Края — рай натуральный: охота, рыбалка, ягоды-грибы, а ни жить, ни работать некому? Что не так с людьми стало? — я продолжал говорить правду. И мужики, кажется, это чувствовали.

— Так ничего нового, Дима, — вздохнул Бунин. — Все хотят красиво и богато жить, и чтоб не хуже других. И если те, другие, влезают в ипотеки и кредиты — значит, так и надо. И селятся к Москве поближе, в скворечниках с дровяник размером, по ползарплаты за него отдавая.

— Или начинают хренотой всякой перед камерой маяться, да другим показывать. За это, говорят, теперь тоже денег платят, да получше, чем на заводе-то, — поддержал его Виталий Палыч. — Мне внук показал, чего они там смотрят. Мрак. Но кого-то же им смотреть надо, раз ни Тихонова, ни Миронова, ни Ульянова с Евстигнеевым не осталось. Свято место пусто не бывает, а уж несвятое-то — тем более.

— Э, да что говорить! Вот, взять меня. С шестьдесят третьего по шестьдесят пятый мы к Ржевскому району относились. Тогдашний первый секретарь райкома, мужик толковый, меня, щегла комсомольского, выслушал, почесал нос, имел он такую привычку, а потом вызвал счетоводов каких-то своих и строителей. И за месяц нам целую улицу построил. Я людей тогда не знал, чем занять — все рекорды по заготовке и обработке побили, на ВДНХ премию получал! А всех дел-то: есть, где жить, есть, где работать за нормальные деньги, и дети под присмотром! — раздухарился Иван Трофимович.

Я слушал их, время от времени поддакивая и кивая, хотя деды́ и без этого выдавали без утайки переживания и мысли. Даже как-то совестно чуть было, будто я шпионил за честными советскими гражданами, как какой-нибудь Джон Ланкастер Пек. Не обошли стороной и новости про землю. Разговор портил только майор, нарядившийся на старые дрожжи, и решивший немедленно выпытать главную буржуинскую тайну у нас с Головиным. То ли чуйка оперская в нём сработала, то ли дуракам и пьяным везёт. Но Пётр Ильич углубляться в шумные допросы ему не позволил, в два стакана убрав с доски синюю фигуру. Разведя руками виновато, мол, извиняйте, ребята.

По их словам, Вдовин сам планировал не то выкупить, не то отсудить приличный кусок здешней земли на паях с каким-то бизнесменом из Волоколамска, с которым учился вместе в одном классе. Вроде как на старость, на пенсию задел: полсотни гектар поделить на квадратики и продать в семь концов дороже. Но недавние события спутали майору и его компаньону все карты. Деловой одноклассник, по слухам имевший прихваты чуть ли не в окружении губернатора, узнал, что ноги у решения растут с самого верха, поэтому идею бросил сразу, ему и так было, чем заняться. А вот старший участковый загрустил крепко.

Им же, старым, ни терять, ни бояться было особенно нечего — за жизнь навидались всякого. Спокойно говорили, что обидно, конечно, будет, если и лесопилки прикроют, и железную дорогу использовать станут меньше — кому она нужна, когда все на машинах? А пути, перегоны, какие-то карманы и отстойники, в которых понимал Виталий Палыч, скорее всего разберут на металлолом. И от их самурайской готовности принять любой выверт судьбы у меня сами собой сжимались кулаки и зубы.

— Ты бы не гнался за ними, Тём. Мне про таких батя-покойник рассказывал, он сам из похожих был. Их пить ещё фронтовики учили, не нам с нашим напором тот класс бить, — сказал я Головину, который вытащил меня покурить, аккурат сразу после того, как мы вернулись с улицы всей компанией. Выглядел он основательно уставшим.

— А ты не учил бы баушку, Дим, — отозвался стальной диверсант совершенно трезвым голосом. — Ты лучше сам не увлекайся. Думаешь, мне их не жалко? А что делать?

— Ну и жук ты, Тёма, — восхитился я. — На ваших курсах, видимо, актерское мастерство их МХАТа товарищи преподавали?

— Ну, примерно из тех краёв, да, — не подвёл и не удивил он.

— А я опять ничего лучше не придумал, чем правду им выложить, — посмотрел я ему в глаза.

— Валяй. Мне кажется, ещё три-четыре сложных обсуждения — и они тебя сами выкупят. Доктор точно с опытом, да и Трофимыч с Палычем давно живут.

Вернувшись за стол, я предложил тост за веру в добро. Мол, пусть кружит над степью зловещий ворон, а вперёд смерти всё равно ещё никто не помирал. За «быть добру!» выпили без возражений.

— А вдруг путное что сложится? Землицы, я так понял, много, а подъезд самый ловкий и удобный — через Княжьи Горы. Не будут же новые хозяева себе новую федеральную трассу сюда класть? А там, глядишь, городок малый построится, будет, где работать, будет, где жить, — изучал я выражения лиц собеседников. Но старикам с их мимикой только в покер было играть, по-крупному. Из всех, сидевших за столом, примерно понятен был только Тёма с его вечным прищуром.

— А чего маленький-то городок, думаешь? И что мешает поделить землицу да продать частями, как все делают? — помолчав, склонил голову к правому плечу Пётр Ильич.

— Вы же говорили, там, якобы, чуть ли не губернаторы в деле? Мелко будет, если тупо на продажу выставят. Не верится, чтобы такие ресурсы привлекались для того, чтоб по-быстрому срубить на земле пару-тройку ярдов, — покачал я головой. — А маленький городок потому, что большой строить долго. Сразу большой не получится, всё с чего-то начиналось.

— И что, думаешь, Нью-Васюки станут шахматной столицей? — с улыбкой спросил Трофимыч.

— Ну, за шахматы я не скажу ничего точно, я на трубе больше… И про Нью — тоже не уверен. В таком былинном краю иноземные слова пользовать — дураком быть. Вон, любую деревню на карте возьми — песня! Бушуево, Тупицыно, Безумово, — старики заулыбались.

— И столицей — нафига козе баян? Зачем нам лишняя столица? У нас и так вон две их, — продолжал я, — нормальная и северная. А вот хороший да уютный городок не помешал бы. Отстроится, возьмёт в побратимы ещё пару городов, покрупнее. Могилёв, например.

На этих словах Головин кивнул сокрушённо головой и хлопнул по столу, в точности как профессор Преображенский при словах: «Вот! Так я и думал! Именно так я и предполагал!».

— А почему Могилёв? — удивлённо спросил Виталий Палыч.

— Ну а чего бы и не он? — пожал я плечами, понимая, что отступать некуда. И ни врать, ни таиться перед этими матёрыми дядьками не хотелось. — Хороший город, чистый, уютный, бывал я там.

— И я бывал, — закивал хозяин местного кусочка железной дороги, — при Союзе. Служил там неподалёку. Друзья остались, сослуживцы, помню ещё кое-кого. А ты с знаешь кого-то там? Или, может, родня оттуда?

— Ну, можно и так сказать, — подумав, кивнул я. — Немного народу знаю, но все до единого — хорошие люди. А в родне у меня, пожалуй, Коровины.

— Это какие Коровины? — навалился грудью на стол лысый дед так, что едва не сдвинул его на нас с Головиным. Ну, натуральный локомотив. — С Заднепровья⁈

— Про Заднепровье не знаю. А жили раньше на улице Габровской, у тридцать четвёртой школы, — ответил я. И почти пожалел об этом, потому что лысина Палыча налилась каким-то опасным красно-синим.

— Иди ты! Не бывает такого. Не может быть, ну просто не может! Там берёзы ещё под окнами?

— Росли, когда по осени там был, точно, — согласился я. Мало ли, где росли берёзы?

— Мы служили вместе с Витольдом Коровиным. Он, я и Андрусь, тамошний парняга, не разлей вода были, — говорил он, не сводя с меня глаз. Как и Головин, который забыл играть в пьяного. Хотя Трофимыч и Бунин тоже выглядели удивлёнными и посвежевшими.

— Ворон, это его прозвище было, Витольда, — пояснил, добивая скептика с фаталистом и всех снаружи, Виталий Палыч, — поднялся после армейки хорошо, всё к себе звал. А я пока тут порядки наводил да строился — уж поздно стало. Застрелили его в девяностые. А потом и сына с невесткой взорвали, времена были, — он скривился и едва не плюнул на пол. Старики слушали его, как радио «Маяк», не перебивая и не дыша.

— Дагмара-то одна с внучкой осталась. Я, когда мог, деньжат посылал, да к нам зазывал всё. Моя-то старуха тоже с тех краёв, подружками они были. Но гонору в Даге всегда было — вагон. А в том году, под праздники, почитай, звонит и в гости зовёт, внучку, мол, замуж выдавать собралась. Я, признаться, маху дал, не поехал. Ну, думал, чего я не видал там? Панельный дом, бабка-инвалид, да девчоночка-то у них, говорили, не в себе была… А Дага старухе моей в телефон ссылку прислала, так мы ту свадьбу смотрели — головами стукались! Никаких кино не надо, не оторваться, спектакль целый. Раз сто пересматривали. Там ещё друг женихов слова правильные гово…

И с лысины враз куда-то пропали краснота с синевой, сменившись на абсолютную бледность. Не дед, а хамелеон какой-то.

— Вы ли, чо ли? — хватая ртом воздух, едва выговорил он.

— Мы, Виталий Палыч, — не стал отпираться я. И Тёма кивнул трагично, мол, «аз есьм».

— Ох ма-а-ать моя, вы глядите, братцы, кого к нам с лесу-то занесло! Это ж тот самый Волков! И тот самый Головин! Ну, вы ж со мной вместе кино про свадьбу глядели! — колотил по плечам друзей железнодорожник. Но те, казалось, верили не особо.

— Вот поэтому побратимом и будет Могилёв. А баба Дага в гости будет часто прилетать, а то и жить тут останется — там у неё правнук на подходе, — сообщил уверенно я.

— Лучший дом выделим! — треснул по столу Трофимыч так, что чуть в землю его не вбил вместе с избой.

— Спасибо за предложение. Но домов мы сами настроим. И про то, о чём нынче речь шла, не забудем. Чтоб и жить, и работать, и детишки под присмотром. Очень мне ваш подход, дядьки, нравится, — позволил я себе фамильярность.

— Так это, выходит… — начальник леса тоже застыл с открытым ртом.

— Ага. Вот приехали фронт работ оценить, пройтись своими ножками. А Боги довели с хорошими людьми познакомиться. Чую, будет дело, — кивнул я, а Тёма разлил всем, и согласился:

— Этот когда чует — дело всегда бывает, истинный крест! Ну, ещё раз за знакомство?

— Трофимыч, а чего охоту-то не развивают тут? Зверя мало? — уже почти перед тем, как расползтись по спальным местам, спросил я на перекуре у директора лесхоза.

— Зверя-то полно, да наладить некому, хозяина нету, — грустно вздохнул он.

— А лесничий что? — удивился я.

— Да дурачок какой-то после института, заочник. Ходит да червяков каких-то в коре считает. Оно, может, дело и нужное, но толку с того пока никакого. Может, и подрастёт ещё, войдёт в ум-то. Вот Степан Митрофаныч — золотой мужик был, от Бога и егерь, и лесничий!

— Был? — глухим и неожиданно снова трезвым голосом переспросил Головин.

— Ну. Года два как волки задрали. Мы когда по следам место нашли, кровищи было — ужас. Следов волчьих тьма. А от него и осталось-то, что валенок пожёванный один, рукав от полушубка, да от треуха его кроличьего серый пух по всей поляне…