Записки нечаянного богача – 4

Глава 5 Странные знаки

«Борт», о котором предупреждал Илюха, оказался ГАЗоном. Решительно невозможным и крайне неожиданным здесь, в саванне. Точнее говоря, как пояснял довольный Умка, автодомом на базе Садко-NEXT. Бандура дорулила почти до нас, упершись в непролазную стену колючего кустарника, что остановила Головина, летевшего за мной спасать Огонька. Меня успокоило то, что из окон грузовичка торчали во все стороны автоматы. И тем более то, что из водительской двери вылетела Манька- Мвэндвэ, метнувшись с мужу, голося, как настоящая казачка — на всю округу. Он встречал жену геройски — разведя руки и храня на лице мудрую улыбку, мол, «рад тебя видеть, но рассказать ничего не могу». Я такую на Головине регулярно видел, он её будто не снимая носил.

Удивила Мотэ Мдого, которую я, почти как заслуженный диверсант, «окрестил» Мотей. Она, предсказуемо, не возражала. Девчонка метнулась к Маньке, стоило той показаться на подножке кабины, и зачастила с такой скоростью, что обзавидовался бы самый лучший радист. Потому что, как по мне, что их речь, что азбука Морзе — понятны были примерно одинаково, то есть никак. Но быстро. Мотя тыкала пальцем поочерёдно в скалу, меня, Тёму, Илюху, дерево, снова в скалу — и дальше по кругу. И, пока жена хозяина отеля не обняла её, прижав к внушительной груди, не унималась.

— На жизнь жалится, — прогудел Умка. Мы по-прежнему стояли под деревцем, смоля и геройски озирая окрестности.

— Бывает, — с пониманием протянул Тёма.

— Племянница это наша, оказывается. Я и не знал. Она, с тех пор, как в Англию на учёбу улетела, да вертаться отказалась, наподобие убогой у родни вышла. Вроде и есть, а вроде и говорить-то не о чем. Тут, в Африке, много неожиданного, — сообщил он, глубоко затянувшись.

— Это ты в ещё Белоруссии не был, — парировал Головин.

— Не был, точно. А эти, — Илюха кивнул на заливавшихся уже хором слезами родственниц, — теперь переживают, что им бабка обеим непременно объяснит, как надо Родину любить.

— Это точно. Объяснит. С особым цинизмом, я думаю, — кивнул Тёма.

— Руки прочь от старушки. Вполне толковая бабуля, даром, что в дупле живёт, — влез я в неспешную беседу. — Ты мне, Илюха, вот что скажи — у тебя йод на базе имеется?

— А зачем тебе? — по-военному ответил тот.

— А у них с Надюхой игры такие ролевые, ага, — влез радостный Головин, — этот как с задания прибывает — она ему на поверхности слова нецензурные пишет йодом, большими буквами. А сама говорит — йодную сеточку рисует. Я сам видел!

— Да не плети ты уже, видел он! Приполз один раз синий, как ночное небо, поутру, и не понял ничего! — возмутился я. — А йодная сеточка — вообще панацея, и не плюй мне в веру в чудеса!

— Не, с тобой я спорить не буду, Дим. Мне и начальство не велит, и здравый смысл, — поднял он ладони, — давай-ка лучше хомутай свою Мотю, пока она Маньке все баки не забила, да поехали на базу!

Я возражать, конечно, не стал.

Обратный путь занял едва ли не вдвое больше. Что было вполне логично и обоснованно: Садко пылил по саванне, как крейсер, а не скакал диким козлом, как багги, который давно умчал вперёд с тремя местными бойцами морпеха, что сопровождали в рейде сюда его жену. Внутри салона было чисто, но при этом ещё удобно и комфортно, вообще не по-военному. Это был настоящий дом на колёсах, только предназначенный для коротких дистанций. Но помыться и даже чуть перекусить мы смогли, и это было замечательно. За окнами текла саванна, где встречались местные жители, от жирафов до кабанов и сурикатов. А мы чинно проезжали мимо, эдак снисходительно поглядывая на фауну за бортом царями природы.

Когда Садко прибыл на базу, заехав кормой в ворота, я спешить на выход не стал. Мало ли… И как в воду глядел. Снаружи раздались странные звуки: не то вой, не то рёв, не то хрип. Оказалось, так встречала мужа Бадма Норсоновна. Судя по тому, как едва ли не к полу прижалась Мотя, Бадька била по площадям, используя всю магию и потенциал горлового пения своего народа. Головин вылетел наружу, не касаясь земли, эдаким диверсантом-купидончиком, сцапал жену и начал тут же, судя по лицу, неубедительно оправдываться и громко валить всё на меня.

— Волков! — голос Нади врезал по ушам, как выстрел из СВД или хороший кнут в руках не менее хорошего пастуха.

— Всего доброго! — печально сообщил мне Умка, будто прощаясь. Неожиданно пытаясь притаиться за своей цветастой женой.

Я вышел, щурясь от Солнца, чуть медленнее обычного. И этого, наверное, хватило Наде, чтоб заподозрить страшное. Жена рванулась так, будто намеревалась мгновенно изломать во мне то, что не смогли испортить гипотетические враги.

— Стоять! — гаркнул я, выставив ладони. И она едва ли не с юзом остановилась, только пыль поднялась. — Все живы и здоровы! Никто за нами не гонится, и всё у нас очень хо-ро-шо!

На последнем слове, которое нарочно выговаривал по слогам, делая каждый следующий чуть длиннее и тише предыдущего, я поднял руки и плавно трижды качнул ими в такт, опуская ладонями вниз. Будто дирижируя оркестру затихающую коду. Помогло. Женщины и Серёга смотрели на эти движения, как зачарованные.

— Где дочь? — переключил я Надю с рук на важное и главное. Изящно сместив пристальный вектор её внимания с себя-любимого.

— С ребятами в бассейне детском, под присмотром Мутомбо, — медленно, как под гипнозом сказала жена, не сводя глаз с моих ладоней, что замерли на уровне груди, всё так же, ладонями вниз.

— Это очень хорошо! — с преувеличенным энтузиазмом похвалил я её. Чёрный как сажа громила, похожий на Джона Коффи из «Зеленой мили», с изуродованным не то ритуальными, не то боевыми шрамами лицом, был каким-то родственником Маньки и, кажется, где-то воевал вместе с Умкой. А теперь жил в одной из здешних хижин и был кем-то вроде начальника охраны, караула и гаража одновременно. С Аней они поладили мгновенно, когда он сходу назвал её звонкой белой чайкой, так же, как окрестили дочь Антуан и Анетта на острове Ланевских-Головиных. Я даже неожиданно поймал себя на чём-то вроде странной ревности, когда увидел, как дочь бежит к чёрному здоровиле обниматься. Но, отметив то, как бережно он подхватил её, окинув глазами округу, и глянул на меня чуть виновато, решил, что Ане виднее. Она тоже чувствовала хороших людей сердцем.

— Бадди! Хорош фонить — Милу напугаешь! — продолжил я наводить порядок.

Бадма Норсоновна, продолжавшая низко гудеть рассерженной трансформаторной будкой, с первого слова затихла, будто рубильник выключили. На то и был расчёт: и старое прозвище, которым её звал в прошлой жизни Лорд, и переключение внимания на младшую Ворону. Людочку девчата любили и берегли, как младшую сестрёнку, и пугать точно не хотели. Она стояла в кольце рук Серёги, не сводя с нас своих чудесных сапфировых глаз.

— Вот и ладушки, — потёр я наконец руки. — А теперь — как в сказке: кормим, поим, в бане парим, а потом разговариваем.

Тишина, которую прерывали крики каких-то зверей в лесу и смех Ани от дальнего бассейна, была гораздо лучше криков и суеты. Мне, по крайней мере, точно так больше нравилось.

— Вы смотрели спектакль «Дима Волков одолевает узниц гормонов». Спасибо за внимание, желающие могут перекреститься, — дикторским голосом выдал Головин. И, судя по шуму за спиной, Илюха советом воспользовался, неожиданно оказавшись в числе желающих.

Поскольку Солнце кочегарило по-африкански, расселись за столом в одном из бунгало. Здесь, видимо, было что-то вроде штаба или кают-компании, или что там у морпехов положено? В общем, тут было и прохладно, и тихо, и места всем хватило. Дамы снова накинулись на фрукты, мы с мужиками позволили себе горячительного. Дело шло к обеду, а когда по утрам спасаешь незнакомых негритянок, беседуешь с ведьмами и помираешь между делом — вообще не до условностей. Тёма каким-то специальным пристальным взором посмотрел на Илюху — и тот достал из шкафа бутылку рому. Присмотрелся к Головину, у которого, я внимательно наблюдал, ни единого мускула не дрогнуло на лице, вздохнул и достал сразу ещё две.

Следом за этой любительской первой помощью подтянулась и медицинская. Мотя принесла йод. Но на него никто не обратил внимания. Потому что те несколько минут, что они с тётей Маней отсутствовали, изменили чёрную блондинку до полной неузнаваемости. На ней была местная накидка из какого-то грубого еле прокрашенного рядна, кажется, даже на голое тело. На запястьях и щиколотках — браслеты. На шее — бусы, много. На голове — абсолютно гладкая кожа, блестевшая, как мытый баклажан. Неожиданное равнение выдал внутренний скептик, который Мотю узнал исключительно по глазам, всё тем же чудесного орехового оттенка, и улыбке, которой она светилась сквозь слёзы, как только узнала вылетевшую из Садко тётку. Огонёк превратился в уголёк. Хотя, скорее в чёрную жемчужину.

Я только в машине сообразил, что девушка, учившаяся, по словам бабули, за Океаном должна понимать английский — до этого всё как-то перебивались с русского на их шамбала-банту при помощи Илюхи. Поздно догадался, признаю. Но, видимо, крепко Африка по затылку приложила — сразу как-то не пришло на ум. Хотя, с другой стороны, наверное и к лучшему — через морпеха-переводчика мой спич явно был воспринят Мотэ Мдого, если можно так выразиться, и лояльнее, и доверительнее. В общем, в том, что я — великий белый колдун, она была убеждена целиком и полностью. И настаивала, что теперь её жизнь принадлежит мне. И выглядела вполне по-местному, как и не уезжала никуда, акцент только выдавал, когда по-английски разговаривала — тот самый «пош-инглиш», богатый выговор, которым Серёга на свадьбе удивлял родовитых, состоятельных и обременённых мировой славой англичан. Но если молчала — обычная девчонка-шамбала. Вот такие сказочные дела в этой Африке: ударилась оземь — и обернулась красной девицей. Только чёрной. И ударилась в основном о нечаянного туриста, об меня.

Хотя, как говорил Головин, столкновения с Волковым ещё и не так могут поменять человека. Правда, потом он сбился на пересказ Илюхе истории про тех семерых, которые «Валя, запиши», и плевать ему было на то, что двоих «залечил» до полного разложения личности Иван Степанович в Белой Горе. Морпех слушал с таким вниманием и заинтересованностью, с какими, наверное, в детском саду в кукольный театр ходил, или на мультики.

Надя отобрала йод у лысой бывшей блондинки и пересадила меня ближе к окну. Я оседлал стул, поставив его спинкой вперёд, и уточнил:

— Радость моя, тебе же нельзя нервничать, правда? А вдруг там синяк некрасивый будет? Может, лучше Тёма или Серёга нарисуют?

— Дим, после того, что я видела, когда ты с инеистыми великанами воевал и спасал Велеса — мне бояться нечего. Да и тебе. Ну, только если у тебя там нет татуировки с именем или портретом другой женщины, — уверенно сообщила жена.

Морпех Илюха развернулся к нам на словах про великанов так, что едва свой стул не сломал. А Головин облился ромом, некультурно фыркнув прямо в стакан при упоминании татуировок. Я только вздохнул тяжко и снял куртку с футболкой.

Вероятно, лицо Надежды отразило что-то особенное, потому что Умка и Тёмка побросали стулья и рванули мне за спину. Туда же торопливо подошли остальные. Тишина с тыла, перемежаемая звуками вдохов, за которыми должны были следовать, но отчего-то задерживались какие-то, наверное, эмоциональные реплики, начинала напрягать. Чего там можно было увидеть такого, чтоб даже Головин промолчал?

— Ну чего притихли-то? Что там? Профиль Сталина? Или Маринка анфас? — я попробовал закосить глаза за спину и ожидаемо не преуспел.

— Мулунгу!* — крикнула Мотя и повалилась на колени. Причём вместе с Маней, от которой я такой скорости точно не ожидал.

За спиной раздался звук затвора. Но не оружейного, а того, с которым фотографируют некоторые смартфоны. У Нади, например, такой. Она и протянула мне трубку прямо в руки. Продолжая тревожно молчать.

Синяк был красивый. Большой. И неожиданно для относительно свежего, утреннего, разноцветный: сине-красный, как положено, но местами уже отдавал в желтизну, что обычно происходило день на четвёртый-пятый. Вероятно, неожиданный эффект от варева, которым угостила меня в видении старая ведьма. Но главное было не в цвете, а в форме. Или в содержании — тут сразу и не поймёшь.

От лопаток до поясницы разливалось оттенками красного и синего пятно с очень неожиданными очертаниями. Можно было, при определённой доле фантазии, опознать человеческий череп в профиль. Со странным рогом на лбу и отвалившимся носом, лежавшим рядом. А можно было увидеть довольно подробную и узнаваемую карту континента, где рогом была Сомали в районе Аденского залива, а носом — Мадагаскар. Но интереснее был странный узор, что начинался наверху поясницы, на несколько позвонков ниже того места, где крепятся последние рёбра. Вдоль хребта тянулся толстый красный ствол дерева, раскрывавшийся густой кроной над грудной клеткой, до самого верха лопаток. Кажется, это называлось фигурами Лихтенберга. Читал я где-то про них: когда в человека попадает молния, на коже остаются подобные узоры. Но читать где-то — это одно, а наблюдать сине-красное дерево поверх контуров Африки на собственной спине — вовсе другое. «Оригинально мы в этот раз дуба врезали» — резюмировал просмотр внутренний фаталист.

— Даже как-то жалко закрашивать, — кашлянув, сказала Надя неуверенно.

— Теперь понятно, чего меня так долбануло, — добавил Тёма, тоже, почему-то, кашлянув.

— А вот это слово на букву «Мэ», которое Мотя кричала — это чего? — поинтересовался я у Илюхи, когда он выбрался из-за моей спины, сразу шагнув к столу. Только ответил он с паузой, потому что, едва достигнув столешницы, сорвал пробку с непочатой бутылки рому и принялся глотать, как я давеча — воду у подножия чёрной скалы.

— То есть ты признаёшь, что ты — слово на букву «Мэ»? — оживился стальной приключенец, становясь рядом с морпехом и зеркально, пусть и с некоторой задержкой, повторяя его движения.

— Бог тутошний, самый древний. У разных племён по-разному зовётся, у масаев — Нгаи, у банту и шамбала — Мулунгу. Вроде Тора или Перуна — тоже грозой, громом и молниями повелевает. Но, как предания говорят, не только. Ещё вроде как именно он следит за священными деревьями. И он из одного из них первого человека вырезал. Кажется, — ответил Илюха. А мне показалось, что с каждым новым глотком рому морпех становился всё больше пиратом. И легче с его пояснений не стало.

— Не, я не Мулунгу. Я — Дима Волков. Это точно совершенно, у меня и паспорт есть, там написано. Ты поднял бы родню с полу, чего они валяются-то? — посоветовал я Умке. Пока он ещё, кажется, ходить мог.

Рязанский пират (а он уже, пожалуй, был в меньшей степени морпех) обратился к лежавшим у меня в ногах родственницам с пламенной речью. Я узнал уже два слова: Мсанжилэ и Мулунгу. Ну и свои имя-фамилию. Поднимались чёрные дамы нехотя.

— Мотя, ты же взрослая девочка, с высшим образованием, да ещё и не с одним, наверное! Хватит так на меня смотреть. Я живу в другой стране, на другом континенте и быть местным Богом даже с точки зрения логики не могу! — обратился я к летучей бывшей блондинке по-английски. Поёживаясь, потому что Надя принялась-таки мазать синяк. Начиная снизу, с Кейптауна.

— Нас учили, что в вопросах богословия логика своеобразная, — осторожно ответила она. Всё-таки слышать такой чистый английский с таким произношением из уст чёрной жемчужины, обёрнутой в бусы и мешковину было очень странно. — А ещё говорили, что высшая логика — это вера. И что Боги — явления других масштабов и измерений, чтобы пытаться судить о них привычными нам способами и методами.

Ого, какая умная оказалась. «А так и не скажешь» — влез внутренний скептик. «Девочка дело говорит» — задумчиво ответил реалист. «Эти двое того и гляди весь ром выжрут» — не удивил ничем новым фаталист.

* Мулунгу — первопредок, верховный бог, бог грозы в мифах бантуязычных народов Восточной Африки.