Червь-4

Глава 15

Мои свисающие ноги, мои руки, всё моё тело коснулось липкой крови, залившей пол пещеры. Дрюня положил меня рядом с корчившейся в постоянной борьбе женщине и потребовал у своего напарника, чтобы тот угомонил её. Приказал открыть ей рот. И держать раскрытым, до тех пор, пока я не сделаю своё дело.

«Труперс» грубо схватился пальцами за нижнюю челюсть женщины. И начал с силой оттягивать подбородок, давя правой рукой на лицо, словно пытался разломить пополам сухой пряник.

— Андрей, — выпалил воин, — если я продолжу — переломаю это прекрасное личико. Сучка так просто не разомкнёт свои губки!

Нос. Зажми ей нос — пронеслось у меня в голове, но мысли не нашли сил в моём теле, чтобы обратиться в слова. Да и Дрюня нашёл иной выход.

— Выбей ей зубы!

Незамедлительно «труперс» послушался. Огромный кулак обрушился на женские губы. Её дыхание перехватило, тело содрогнулось от кашля.

— Умница, — воин сжал с силой пальцы, вдавив женские щёки в рот.

Челюсти медленно отползли друг от друга. С губ до самого пола натянулись канатики кровавой слюны, по которым медленно ползли вниз выбитые зубы.

— Она готова, — сказал воин.

Держа меня за руки, Дрюня водрузил моё тело на тело женщины. Грудь на грудь. Горячее дыхание ударило в мой мокрый от пота лоб. Мне не хотелось, но пришлось поднять глаза. Наконец-то я смог разглядеть лицо незнакомки. Смог заглянуть в глаза, где вместо белка — кровь, отступающая от центра глаза медленно расползающимся черным зрачком.

Женщина смирилась с неизбежным. Тело обмякло, руки словно утратили последние капли сил, продолжая неподвижно валяться в луже крови. Меня огорчило только одно — она не было той сукой, что посмела обозвать меня паразитом! Это оказалась её помощница, гордо вышагивающая рядом со своей хозяйкой в тот жаркий день на площади крохотной деревеньки вдоль колонны перепуганных жителей. А теперь она здесь, в душной пещере валяется на полу с набитым ртом выбитых зубов и полным отсутствием перспектив.

С небес на землю.

Лицом прямо об асфальт.

Сегодня у паразита намечается праздник.

— Червяк, ты запомнил? Отвращение забирает. И вот что ты еще должен узнать. Забирая силы, ты убиваешь разум. Не свой конечно же. Да-да. Забрав её способности, ты навсегда потушишь в этом игристом теле жизнь. Такова цена. Цена твоей жизни!

Я готов пожертвовать одной жизнью ради спасения жизни Инги. Совесть моя давно нечиста, и очищать её я не собираюсь.

— Когда её тело обмякнет — я вытащу тебя. Будет неприятно, но иного способа у нас нет.

От услышанного женщина вдруг ожила. Яростно закрутив головой, она почти сумела вырвать руки из-под огромной ноги «труперса», но в ту же секунду обрушившийся на её лицо кулак быстро остудил нарастающий пыл. Но она не отключилась. Залитое кровью лицо горело ярость. Раздувающиеся ноздри выплёвывали густые кровавые капли. Она приготовилась сражаться за свою жизнь. Только не здесь. А там, внутри своего сознания, внутри горячих кишок.

Пока «труперс» крепко держал двумя руками голову женщины, Дрюня придвинул меня ближе к избитому лицу.

— А теперь целуй её, — голос Дрюни хлынул потоком холодной воды на мой затылок.

Рот женщины раскрылся настолько, насколько позволяла не до конца лопнувшая кожа. Целоваться не было смысла. Я свернул губы трубочкой и вставил их в разинутую пасть измученной женщины.

Ничто не дарит нам столько отвращения как наше детство.

В особенности детство, проведённое в разрушенном городе под непрекращающимися обстрелами, калечащие не только жизни людей, но и всю инфраструктуру. Война только началась, а у нас уже отключили газ, потух свет, кран выдавил из себя пару капель грязной жижи и загудел сухим воздухом, нагнетаемым уцелевшим насосом в подвале нашего дома.

Грязь стремительно расползалась по городу, превращаясь из пустяковой проблемки современного города в гриб атомного взрыва, грозящий смести всё живое в городе. Головная боль любой эпохи человечества, привыкшего к комфортной жизни.

Тепличные условия — наше проклятье.

Никто не готовил нас к горам фекалий и рекам мочи, стекающих по разрушенным улицам к окраине города, за черту которого никого не пускали.

Вы когда-нибудь мылись дождевой водой, сидя в глубокой вмятине на капоте брошенного автомобиля?

Раньше, когда я находил под ванной кусок засохшего мыла, я выбрасывал его. Теперь — я с испугом оглядывался, боясь увидеть приближающуюся фигуру, которая долго таилась в тени упавших друг на другу бетонных стен. Всегда подходила мать. Я отдавал ей кусок, а потом мы перемещались в другую квартиру, где мне снова приходилось залезать под чугунную ванну и водить ладонью по уцелевшей плитке, в надежде нащупать твёрдый кусок мыла. После таких поисков моя одежда, мои руки, всё моё тело покрывалось толстым слоем пыли и пепла.

Чистота — мои инвестиции в будущее. Чем больше я пачкался, тем больше мыла я находил.

Чаще мы находили пластиковые флаконы из-под геля для душа, шампуня или жидкого мыла. У матери с собой всегда имелась пластиковая бутылка на два литра, куда мы сливали всю найденную жидкость. Мы мешали наш коктейль чистоты. Коктейль жизни. Цвет не имеет значения, состав определялся на глаз. Покрасневшая кожа гарантировала смерть всем микробов. За такой коктейль могли и убить.

Вы когда-нибудь мылись в прозрачном полиэтиленовом мешке, горловину которого натянули на огромную покрышку грузового автомобиля?

Прогресс как растение — проклюнется сквозь любой слой пепла, прорастёт сквозь любой слой асфальта, потянется к яркому солнцу за живительным теплом и витаминами.

В чудом уцелевшем доме с огромным подвалом на девять подъездов неизвестные граждане организовали баню. Сквозь узкие щёлки цокольного этажа солнечный свет с трудом пробирался до обнажённых тел в клубах густой пар. Краска на стенах облупилась, полоток трусился бетонной крошкой, и даже если кому-то на голову падал кусок размером с телефонную трубку — всем плевать. Люди пришли смыть с себя городскую грязь. Городскую болтовню оставляли снаружи. Придёт день, когда бетон станет рыхлым как снег, а все пронизывающие его как сосуды кожу арматурины сгниют от влаги и превратятся в подобие древесной стружки. Вот тогда дом и сложится, погребя под своими руинами толпу чистых людей. Как на противоположной улице. Как через два дома. Как в конце дороги.

Но никакой пар, влага или стихийное бедствие не справится лучше со сносом дома чем снаряд. Но на удивление тяжёлые стальные птицы не пикируют в крышу банного дома. Наверно, чистых людей хранит сам Бог! Или владельцы бани, берущие с каждого грязнули мзду. Поговаривают, что на границе той самой черты, за которую смертным путь запрещён, видели людей с лицами в точь-точь погожими на лица владельцев банного комплекса.

Да и кому какое дело. Душа радовалась чистому телу, а тело — горячей воде.

Никто даже не спрашивал откуда горячая вода. Люди молча раздевались, набирали ковшик с горячей водой из общей бочки и омывали свои тела в углу или вдоль стены, прижав к груди самое ценное. Здесь, в душном подвале, где по стенам стекали капли конденсата и вечно воняло сыростью не было даже кабинок из полупрозрачного целлофана. Здесь не готовили раков и не разливали холодное пиво. Сотни ковров, устилающих подвальный пол банного комплекса, постоянно были влажными и холодными. Две дощатые лавки вдоль пары необъятных чугунных труб, ползущих по холодному бетонному полу — все наши блага.

Вы когда-нибудь мылись в подвале многоквартирного дома в окружении голых жильцов, на лицах которых читалась ненависть и злоба к тем, кто вставал ближе, чем на метр?

Когда пластиковая бутылка матери набиралась химическим коктейлем наполовину, а мыльных огрызок хватало, чтобы заткнуть рот вопящему человеку, мы шли мыться. Как правило раз в неделю. Мать хотела чаще, но мы были не единственными людьми, кто обшаривал квартиры в надежде найти хоть что-то ценное. Настолько ценное, чтобы тебе разрешили помыться в окружении таких же грязных людей, как и ты.

Мы раздевались наголо, оставляя на дощатой лавке ненужные вещи. Когда в дом влетала ракета, взрывная волна выбрасывала из квартир всё, что стояло у стен. Улицы были завалены настенными полками, телевизорами и шкафами. Чёрные пиджаки, зелёные платья, синие рубашки, голубые галстуки, жёлтые трусы, красные носки и рваные джинсы усеивали заасфальтированный тротуар, развевались на ветру зацепившись за ветки деревьев, текли по улицам в бурных потоках сточных вод. Одежда была на каждом углу, её хватало как воздуха. Жаль, что воздух никем не ценился. Ценились лишь редкие вещи. Жадность — мать преступности.

Воровали всё, кроме одежды. Приходилось забирать с собой даже бутылку с питьевой водой. Это была так неудобно. Приходилось постоянно следить за пакетом и рюкзаком, внутри которого лежала вся наша жизнь. Будущая жизнь. Прошлую завалило битым кирпичом и молотым бетоном. Мать набирала ковшик горячей воды и полевала меня, пока я голый неотрывно следил за вещами. Я помогал ей, она — мне. Она мыла голову — а я всё следил.

В тот день из-за обилия желающих очистить свои тела от пота, в баню пускали не всех. Но нам повезло — нас пропустили. Клубы пара валили из четырёх металлических бочек в центре подвала. Лавочку оккупировали голые женщины и мужчины, старательно упаковывающие свои драгоценные вещи в пластиковые пакетики. Кто-то уже мылся у стены, кто-то забился в угол и сидя на корточках смывал с головы мыльный раствор. Здесь никто не общался. Все смотрели друг на друга, но рты не открывали. Мы молча нашли свободное место, разделись.

Чтобы встать в очередь к бочке, нужно забрать освободившийся ковшик. Если освободился ковшик — освободилось местечко у стены. Всё просто, всё логично, никто не будет тереться о твою спину своим членом, или когда ты резко обернёшься — носом не уткнёшься в глубокий пупок на огромном волосатом брюхе. Наш комфорт построен на фундаменте дискомфорта.

Очередь есть очередь.

Всё просто, всё логично.

Та старая женщина, похожая на обваливающуюся песчаную гору шла по головам. Огромные толстые ручища с обвисшей кожей с силой распихивали тощих мужчин словно они были высокой травой на дурно пахнущем болоте. Она никого не замечала перед собой. Её тяжёлые ступни с гнилыми ногтями выдавливали всю влагу из ковра. Ягодицы, напомнившие мне две смятые подушки, могли перетереть любого, кто попадёт в эти массивные жернова. Она была как танк. Хотелось кинуть мину ей под ноги, но никто не решался. Если кто и заикался про очередь, то массивная фигу с грузным пузом до колен обрушивалась на наглую выскочку со словами:

— Я пенсионерка! Мне можно без очереди! — и тут же добавляла: — Воры! Ничего нельзя оставить без присмотра!

Золотые серьги в обвисших мочках дергались в такт её слоистому подбородку с прорезавшимися седыми волосами. Вокруг неё витал тяжелый запах пота и фекалий. Спорить нет смысла.

Уже тогда её вид вызывал у меня отвращение. Но это было только начало.

Встав в начало очереди, она с гордость ухватилась за освободившийся ковшик. Когда её уродливое тело двинулось в ближайший угол, я неотрывно следил за ней. Наблюдал за её пошатывающейся походкой, смотрел, как переваливаются из стороны в сторону опущенные плечи, несущие на себе круглую голову с засаленными седыми волосами, облепивших жидкими локонами кожу на затылке до шеи. Она шла в угол, гордо держа в правой руке ковшик с горячей водой. И всё. Больше в её руках ничего не было. Ни мыла, ни шампуня, ни еще чего, чем бы она принялась усердно растирать своё пропахшее временем тело. Любопытство заставляло меня следить за ней. Я мучался, но понимал, что скоро увижу разгадку. Она не могла просто взять и вылить на себя воду. Слишком дорогая цена уплачена, для омовения складок лишь одной водой.

Когда её тело заняло обширную площадь в тусклом углу, я не отрывал глаз. Продолжал смотреть, с любопытством наблюдал, как она разворачивалась к нам лицом. Как придерживала ковшик, но трясущиеся руки всё равно расплескали добрую часть воды. Смотрел, как она раздвинула ноги. Её левая рука потянулась к паху. Пальцы с широкими золотыми кольцами скользнули в седой куст волос и поползли вниз. Лицо её медленно растягивалось в улыбке, но тяжелые щёки упорно оттягивали уголки губ к подбородку. Я тогда подумал, что она собралась вымывать себя голой ладонью… Что она выльет на себя воду и разотрёт по коже толстый слой липкого пота, стряхнёт скисшие капли мочи с лобковых волос и пальцем соскребёт засохший кал с бёдер.

Но я ошибся.

— Воры, — вопила она, — ничего оставить нельзя без присмотра!

Её лицо вдруг сморщилось, язык заскользил по губам. Она даже закатила глаза и чуть не выронила ковшик. Колени разъехались ещё шире. Бесформенное тело изогнулась. Я видел в старых книгах картинки с цирковых преставлений уродцев и мечтал побывать на одном. Сегодня моя мечта сбылась. Выступление оказалось коротеньким, но впечатление оставило на всю жизнь. Ничего отвратнее я еще не видал. Прошло каких-то пару минут, как наступила кульминация представления. Ладонь старушки что-то нащупала между ног. Пальцы крепко ухватили что-то. Я не мог разглядеть, было темно. Но мне повезло, если это можно считать везеньем. Скрюченная старушка подалась вперёд, встав в широкую полоску света от солнечного света, бьющего в окно на цокольном этаже.

Медленно, но мы с матерью приближались к долгожданному ковшику, и с каждым шагом я был всё ближе и ближе к старухе. Меня совсем не отвлекали голые тела в очереди, постоянные замечания матери о вещах, что я держал в руках. Меня ни что не могло отвлечь, когда я сумел разглядеть в зажатых пальцах старухи что-то похожее на целлофан. Она схватилась за этот кусочек целлофана, свёрнутый в узелок, и потянула вниз. Она пыхтела, кряхтела, то присаживалась, то тут же выпрямлялась, словно хотела вытряхнуть из себя что-то. Из ковшика на ковёр разливалась вода. Старушка моргнула и вдруг застыла. Её рука уверенно пошла вниз, вытягивая целлофан из тела. Только когда она громко выдохнула, только когда её трясущиеся ноги выпрямились, а в повисшей от бессилия вдоль тела руке я увидел непонятный свёрток — сомнения на тот счёт, что она будет мыться без мыла, рассеялись. И как оказалось, свёрток не был никаким целлофаном. В руке она сжимала презерватив, внутри которого хранился толстый тюбик с шампунем.

Когда её дряблая кожа была чиста от всей грязи и засохшего пот, она упаковала обратно свой тюбик в презерватив, обильно смазала его своей слюной и грубо запихнула своё добро глубоко в свою пихту.

Мой мозг пытался стереть эти жуткие воспоминания. Усиленно вырывал страницы этого дня из моей книги детства. Чёрным маркером замазывал строки той ужасной и отвратительной сцены, внёсшей непоправимый отпечаток отвращения на образ старой женщины в углу подвала, по стенам которого стекали огромные капли конденсата.

Возможно, я бы никогда и не вспомнил этот ужасный день из моего детства, если бы не обжигающее содержимое кишок той женщины, в рот которой я залез. Хочешь не хочешь, а когда твоё тело обжигает, словно его поливают кипятком, мозг ради утоления боли выжмет из себя весь тот ужас, что в состоянии хоть как-то тебя отвлечь от нестерпимых мук сжигаемой плоти.

Я вспомнил седой лобок.

Презерватив, внутри которого прятался тюбик с шампунем.

Я проигрывал кривую ухмылку той бабки, когда она запихивала в себя обратно свои драгоценные запасы намешанной химии.

Проигрывал и проигрывал.

Проигрывал до тех пор, пока боль не утихла. Когда зуд утих от холодного прикосновения, я ощутил всем телом окружающую меня густую массу. Кровь. Кишки этой женщины были залиты кровью. В этой среде я оказался лишним. Я был той самой занозой, которую с жадностью принялись пожирать лейкоциты. Эти белые кровяные тельца накинулись на моё тельце как стая голодных крыс на кусок свежего мяса. И принялись меня беспощадно рвать.