Дубль два

Глава 10 История Алисы

Я был уверен, что после лесника дяди Мити, откровений Дуба, сожжения паразита, бесед с Мастером и монахом меня уже вряд ли можно чем-то удивить. И снова ошибся.

Отец смотрел со снимка точно так же, как с фотографий в семейном альбоме. Или тех, что висели на стенах дома в Вороново. Глубокие продольные морщины на лбу, лучащиеся — в уголках глаз, левая бровь чуть выше правой. Кажется, вот-вот разведёт руки и скажет: «Вот такая петрушка, сынок». Хотя я точно знал — не разведёт. И не скажет.

Пытаясь хоть как-то оторваться от его внимательного, чуть насмешливого взгляда, я с усилием заставил себя отвернуться от вышитых медведей, замерших на гобелене. Глаза скользили по книжным полкам передо мной, тщетно пытаясь за что-нибудь зацепиться. Наконец, удалось. Книга была едва ли не наполовину вынута из ряда, и по обложке было видно, что доставали и перечитывали её часто. Сегодня, совсем недавно, я купил точно такую же. Она и ещё три других приобретения улеглись в бардачке Форда, надёжно скрыв конверт Мастера. «Сто лет тому вперёд» такими же мультяшными буквами было написано на корешке. Из книги выглядывали закладки на таких же полосках из обычных листков в клетку. Той же ширины — четыре клеточки.

— Проходите, пожалуйста, на кухню, — голос звучал неуверенно.

Сестра звала меня к столу. Ни стола, ни сестры у меня не было. Гостья из будущего оказалась приветом из прошлого. Не моего, но близкого мне. Очень близкого. Я отвернулся от шкафа, осторожно, одним пальцем задвинув книгу вровень с остальными. И вышел, мельком глянув на фото. Вот такая петрушка, батя…

На столе была миска с салатом, натуральная, железная, эмалированная, со сколотыми краями. Рядом — глубокая тарелка с пельменями. Судя по их форме — вечными, неизменными несмотря ни на что, «Останкинскими». Теми самыми, что десятилетиями не меняли ни дизайна упаковки, ни рецептуры, видимо. Поэтому и на вкус оставались такими же. Рядом стояла соусница, в которой, судя по запаху, был уксус. Яблочный. Я остановился в дверях, как приклеенный. На моей памяти никто не ел пельмени с уксусом. Кроме нас с отцом.

Алиса стояла у окна, спиной к нему, и не знала, куда деть руки и глаза. То теребила край фартука, красного в крупный белый горох. То поправляла тарелки и ложки на столе. Вилок почему-то не было. То оглядывалась на ребёнка, что уже без свёртка из одеяла лежал на подоконнике. В обычном ящике из тонких досочек. Только с одной короткой стороны верхних реек не было, и оттуда торчал край сложенного матрасиком одеяла, а на нём — будто приплясывавшие ножки в ползунках. В руках у младенца болтался Чебурашка из искусственного блестящего коричневого меха. У меня в детстве был точь-в-точь такой же, только потерялся, когда я пошёл в школу. У него ещё на правой лапе шерсть была подпалена — я учил его не совать руки к конфоркам газовой плиты и в розетки. В розетку лапа не пролезла, а над синим цветком огня тут же вспыхнула оранжево-зеленоватым, завоняв всю кухню.

— Угощайтесь… пожалуйста, — вернула меня из прошлого девочка из будущего. Чёрт, я окончательно запутался во временах и людях.

Я сел, а точнее почти упал на табуретку. Самую обычную, крашеную голубой краской, с круглой не то салфеткой, не то подушкой, плетёной из лоскутков. У дяди Мити в бане и дома были точно такие же половики. Слева от меня стоял старый холодильник «Бирюса», тяжко вздыхая. Кажется, я вот-вот начну вздыхать точно так же. За ним в углу кухни капал кран, и брызги от редких капель, падавших на ручку красной истёртой пластмассовой разделочной доски отлетали на хромированный бок чайника, что стоял на плите рядом с раковиной. Единственное яркое пятно на всей кухне. И то, пожалуй, только потому, что был заботливо отмыт до блеска. Солнечные лучи высвечивали причудливые узоры на его боках. Маленькие царапины складывались в круги. Было видно, что чайник заслуженный, опытный, ветеран. Рядом с ним в ковшике грелась бутылочка с соской — стеклянная, с узким горлышком и выпуклыми рисочками. Такие в моём детстве выдавали на молочных кухнях, закупоренные маленькими тёмно-коричневыми пробочками. Кухонный, громко сказать, «гарнитур» состоял из двух полок внизу и трёх сверху, одинаковых, с алюминиевыми длинными козырьками ручек. Фасады оклеены серым глянцевым шпоном с рисунком не то под гранит, не то под глаукому. На верхних ящиках — переводные наклейки в виде ярких аквариумных рыбок. Хлебница из тонких реек со сдвигающейся наверх крышкой. Связка лука в капроновом чулке на гвоздике. Хоть бы календарик какой на стене висел — а то по этому антуражу год за окном вообще не установить. Правда, виси тут плакат с цифрами и картинками — я бы не поручился, что он попадал бы не то, что в текущее десятилетие, а даже в век.

— Остынут же пельмени, жалко, — робко напомнила хозяйка. И была совершенно права. Было жалко до слёз всех — и пельменей, и её, и ребёнка, и, почему-то, себя. Но себя, привычно, меньше прочих, конечно. Спина сама собой выпрямилась, вспомнив, что нужно держаться. Внутри при этом что-то противно натянулось.

— Как так получилось, Алиса? — спросил я без особой надежды на внятные объяснения. И снова ошибся. Она опустилась на вторую в кухне табуретку, словно рухнув, как и я недавно, и начала говорить…

Ей было двадцать. Павлику, которым оказался розовый свёрток, превратившийся в малыша с Чебурашкой, был годик и три месяца. И последние полгода они были совсем одни.

Алиса родилась в конце девяностых. Наверное, забытые сейчас навыки выживания в режиме жесточайшей экономии, позволившие ей и сыну по-прежнему жить и дышать, были родом оттуда. Мне ли, родившемуся в самом начале годов, что сейчас называют «лихими», не знать. Мама её работала в библиотеке и мыла полы в школе и доме быта, где на какую-то неизвестную часть ставки работала продавцом книжного магазина. Там она встретила папу. Командированный на усиление и повышение эффективности того самого песчаного карьера, что попался мне на подъезде к Белым Берегам, он смог усилить и повысить эффективность ещё и её, Тамары Смирновой. Её тогда было чуть меньше тридцати. Ему — за сорок. Тома советовала командированному книги, которые нравились ей самой. Он делал вид, что не читал их, покупая в каждый визит чуть ли не по десятку. Потом выкупил для неё магазинчик, помог как-то с квартирой. И приезжал два-три раза в год, когда появилась дочь. Присылал денег, а когда было совсем тяжко — продукты, одежду и детские игрушки.

В это время из ящика на подоконнике выпал Чебурашка. Кувырнулся и замер прямо рядом со столом, глядя на меня круглыми глазами с оранжевой пластиковой мордочки. Протягивая ко мне, будто за помощью, правую лапу. Шерсть на которой была опалена давным-давно мальчиком дошкольного возраста. Почти за пять сотен километров отсюда. «Я вряд ли смогу тебе помочь, дружок. Самому бы кто помог…» — подумалось мне.

Алиса с медалью закончила местную школу, куда её взяли в пятилетнем возрасте — она уже умела писать, считать и, конечно, читать. Поступила на бюджет филфака Брянского государственного университета. Папа звал в Москву и обещал помочь, но тогда уже болела Тамара. Да и дочь с возрастом узнала, что отец приезжает так редко не потому, что моряк дальнего плавания или лётчик-космонавт. От Белых Берегов до Брянска ходил автобус и электричка, всего полчаса на дорогу. Расписание, правда, было не очень удобным, но всё равно каждый вечер и выходные студентка проводила дома, с мамой. Которой становилось всё хуже.

Она убрала тарелку из-под пельменей. Я заметил, как дрогнули во время рассказа пальцы и усилились тревога и непонимание во взгляде, когда привычным жестом подхватил соусницу и не глядя плеснул уксусу. Этот жест мы с отцом выполняли совершенно идентично. Мама шутила, что от осинки не родятся апельсинки. Моя мама.

Видимо, устав говорить в одиночку и ждать от меня слов поддержки и сочувствия, Алиса сбегала в комнату и вернулась с семейным альбомом. Перелистывая страницы с фотографиями, продолжала рассказывать. Ей, наверное, так было легче. А я смотрел, как старел отец. Мой. Наш. И мама моей нежданной младшей сестры.

На одной из фотографий они стояли на том самом месте, где сегодня я предложил Зурабу закрыть чужой долг. Но тогда уголок слесаря был оформлен попроще, без здоровенного золотого ключика над стойкой. А из-за прилавка на семью смотрели двое — улыбающийся седой старик в очках и парнишка лет пятнадцати. Он не сводил глаз с весёлой загорелой веснушчатой голенастой девчонки в платьице. Алисе на фото было лет двенадцать, наверное.

— Скажи, а этот старик ещё жив? — это были первые мои слова, после «как так получилось?». Они вызвали вторую волну.

Деда все звали Михалычем. Пацанёнок был его внуком, Сашкой. Сашка был отцом Павлика. Сашки не стало год назад. Дед пропал ещё раньше.

— А ключик этот раньше, наверное, серебристый был, — задумчиво проговорил я, глядя на весёлых и живых людей на черно-белом фото. Последняя оставшаяся из которых сидела напротив меня, с дрожащими губами и пальцами.

— Да, серебряный. А как Вы догадались? — глаза, наполненные слезами так, что было непонятно — как же они не выливались, смотрели на меня с грустным удивлением.

— Что было дальше? — отвечать на вопросы я пока не был готов. И не знал — буду ли.

После того, как Михалыча искали целый месяц всем посёлком, слесарем стал Сашка. Они подолгу разговаривали с Алисой, он тоже любил книги и много читал. Своих родителей не помнил, поэтому заботу и тепло Тамары, которую звал «мама Тома», ценил на вес золота, если не больше. И за последний курс химиотерапии для неё продал всё оборудование Зурабу, появившемуся тогда в Белых Берегах. У того, по слухам, была какая-то непростая родня в Брянске, а какой-то не то брат, не то племянник стал зам. начальника местного отдела полиции. Зураб был добрым и щедрым, как сказала Алиса. Я скрипнул зубами, надеясь, что этого не будет слышно.

Когда пропал Сашка, Зураб принёс Алисе, что недавно похоронила мать и беззвучно плакала ночами у кроватки Павлика, стопку расписок. Перед исчезновением муж занял у него деньги. Много денег. Пришлось продать мамину квартиру и перебраться сюда. Павлик часто болел и почти всегда плакал. Те анализы, что удалось сделать, были страшными. Письма отцу оставались без ответа — уведомлений ни о прочтении, ни даже о доставке не было. Был номер телефона — но он тоже не отвечал. И адрес. Но ехать в чужой город и чужую семью с больным ребёнком и долгами Алиса не решалась. С годами бед в ней прошли обида и злость на отца. А делиться своими проблемами не позволяли гордость и воспитание. И слово, данное матери, за сорок три минуты до того, как её не стало.

Я смотрел сквозь неё. И сквозь Павлика. Сквозь два десятилетия жизни своего отца, о которых ничего не знал, и вряд ли когда-нибудь узнал бы. Ещё два дня назад не было ни единого шанса на то, что я окажусь в этих краях. Да и в любых других, пожалуй.

Последний долг Зурабу отдавать было уже не с чего. Всё, включая мельхиоровые вилки из маминого старинного набора, ушло на блошином рынке Брянска за несерьёзные, но хоть какие-то деньги. Которые тут же ушли в счёт долга. А кредитор постоянно, каждый день напоминал о сумме и процентах. Кричал и ругался. Будто нарочно будил громким голосом Павлика, стоило тому чуть задремать.

— Я очень благодарна Вам. Только не знаю, когда смогу вернуть деньги. И смогу ли. Вряд ли Вы — мой потерянный в детстве брат, так не бывает. Даже в книгах, — грустно вздохнула девочка из прошлого. Или будущего.

— Что ты знаешь о другой семье отца, Алиса? — я даже голоса своего не узнал. Понимание того, что ситуацию нужно разруливать, пришло. Насчёт того, как именно — не было ни единой идеи.

— Он живет в Подмосковье. У него жена и сын. Когда я родилась — сын пошёл в школу, кажется. Папа всегда хвалил его, ставил мне в пример. Он всё делал лучше меня: и учился, и читал больше, и слушался старших. Я всё детство ненавидела этого незнакомого мальчика. И одновременно очень хотела быть похожей на него. Чтобы папа меня тоже любил и хвалил. А он говорил, что надо держать спину.

Последняя фраза выбила из меня остатки воздуха. Глаза заволокло так, что даже рук своих на столе было не разглядеть. Проморгаться не получалось. Потом начали проступать контуры предметов. И первым оказалось пульсирующее Пятно в груди моей сестры. Оно наслаждалось, будто кот, нежившийся в лучах ласкового солнышка. Или ядовитая змея.

— У тебя в комнате на ковре висит фотография, — каждое слово весило тонну, не меньше. Но молчать было глупо и бесполезно. — Там ты. Твоя мама. Твой папа. И мой папа. И не надо называть меня на «Вы»… сестрёнка.

Я вытащил права и положил между нами. То, что убедило жадного чёрного ростовщика, помогло поверить и ей. И имя, и отчество, и фамилия, и город, где мне их выдали выдали.

— Так же не бывает… Так даже случайно не могло произойти, — слёзы нашли-таки лазейку между густыми пушистыми ресницами и потекли по щекам. Будь на них тушь — Алиса уже была бы похожа сейчас на Пьеро или Брендона Ли в фильме «Ворон».

— Случайности не случайны, — повторил я фразу Дуба, которую так удачно вспомнил Алексеич. Поднялся, обошёл стол и обнял сестру за плечи. Она вцепилась в мои руки так, будто тонула или падала с самолёта — судорожно, изо всех сил. И разрыдалась, горько и страшно. Перестав, видимо, держать спину.

Я гладил по плечу её, а казалось, что сам себя. Прощая себе слабость. Возвращая к жизни. Разрешая заново ненавидеть. И любить.

Мы пили чай. В до отвращения пустом и чистом холодильнике нашлась банка засахаренного варенья. Кажется, крыжовенного, но не поручусь — могло быть и из ревеня, и из кабачков. Кроме вкуса сахарного сиропа не чувствовалось ничего. Говорили о том, во сколько сестра оценивала пыльные книги и мебель, во сколько — здоровье сына, и что ей мешало покинуть эти Белые Берега, которые на проверку оказались какими угодно, только не белыми. Миновали препятствие «как же я могу бросить дело всей жизни мамы», сойдясь на том, что главные дела всей маминой жизни сейчас точно не за ленточкой «Закрыто» на втором этаже Дома быта, а здесь, на этой кухне: одно утирает слёзы на табуретке, а второе жуёт ухо Чебурашки в ящике на подоконнике.

Говорили о том, что книги в посёлке точно никому не нужны. Кроме, пожалуй, того же Зураба. Он их, скорее всего, отвезёт в Брянск или даже в Орёл — смотря где за макулатуру дадут больше. Предварительно облив водой, чтобы тяжелее весили. А квартиру сможет выкупить тот самый Артур — про него вспомнила Алиса. Он считался в городе вторым по оборотистости, после Зураба, ездил на BMW и был завидным женихом. Но после того, как Сашка настучал его головой об его же машину, к сестре интерес утратил полностью. Меня это вполне устраивало. И с незнакомым пропавшим парнем я почувствовал неожиданно тёплую родственную связь.

Говорили и про дальнюю родню по материнской линии. Была какая-то бабушка в деревне Осиновые Дворики, где Алиса провела два лета в очень раннем детстве. Но старушка умерла примерно лет пятнадцать назад, а дом поделили соседи, выдав Тамаре какие-то деньги. Был дядька, память о котором будто вспышкой озарила лицо сестры. Она, как сказала сама, и не подозревала, что у неё есть какой-то дядя, образ которого будто начисто стёрся. Но каждый его визит в дом бабушки вспоминался, как праздник и счастье, сродни Новому году и Дню рождения. Трижды она видела его, но лица вспомнить не могла, как ни старалась. Звали его Сергеем, у него были волнистые тёмные волосы с сединой, большие очки, шершавые твёрдые руки и колючая щетина. Я не стал говорить, что по этим приметам найти кого-то в деревне не составляет проблем — под описание подойдёт каждый первый дед. А вот то, как дёрнулось Пятно у неё в груди при воспоминании забытого дядьки — насторожило. Как и свет, что, казалось, в самом деле вспыхнул на крошечной кухоньке при этом. И то, что при упоминании названия деревеньки внутри прозвучал далёкий голос Алексеича, сказав: «Да!». Но тут заплакал Павлик.

Я уже понял, что на обычного годовасика он похож был слабо. И что чаще кричал, выматывая себя и мать до последней крайности. Но тут что-то пошло совсем не так. На лбу, висках и шее ребёнка вздулись и посинели вены. Крик вылетал хриплым, каким-то рычащим, а воздух на вдохе проходил в горло с отвратительным сипением, бульканьем и судорогами. Мать прижала ему руки, потому что тонкие, почти прозрачные пальчики стали впиваться в шею, будто пытаясь разорвать или хотя бы расцарапать её. Чтобы выпустить то, что перехватывало горло и давило на лёгкие под рёбрами. То, что не видела Алиса, но до отвращения отчётливо видел я.

— Положи его на стол, — голос снова не принадлежал мне. Даже близко похож не был. Хотя в том, что я сказал это вслух, уверенности тоже не было никакой. Но сестра быстро сдвинула на край, к стене, чашки и банку со старым невкусным вареньем и перекинула на стол заходящегося в хрипах малыша.

Я положил руки ему на живот и отметил, как дёрнулось Пятно внутри. Будто получив удар током. Или обжёгшись. Поднимая ладони выше, со страхом и опасливым недоверием почувствовал, что пальцы словно горят. Даже ногти заломило, как бывает, когда промороженные на улице зимой руки дома сдуру суёшь под кран с горячей водой. Тьма внутри билась, поднимаясь ближе к горлу. Отползая от ладоней. Павлик захлёбывался, и уже, кажется, не плачем. Алиса смотрела на меня сумасшедшими, белыми от ужаса, глазами. А я продолжал вести ладони вверх по маленькому тельцу, что ходило под ними ходуном. И когда изо рта у него показались первые тонкие ростки-побеги — не удивился.

Левую руку положил трясшемуся в судорогах ребёнку на голову. Ему, кажется, стало полегче. Правая была почти возле шеи, когда Павлика начало тошнить. Я рывком подвинул его к краю стола, повернув на бок. И изо рта годовалого малыша на пол, в подставленное невесть когда Алисой бежевое эмалированное ведро, хлынула чёрно-серая слизь. Слипаясь в комки и сразу же начиная тянуть проклятые усы наверх. Они, оскальзываясь, обрываясь, не давали пакости подняться.

— Алиса, есть в доме спирт, бензин, керосин? — теперь мой голос звучал нервно. В контексте бесновавшейся в ведре дряни — не удивительно.

— За-зачем? — еле выговорила она трясущимися губами. Да там и вся челюсть плясала.

— Это надо сжечь, быстрее.

Она выскочила за открытую дверь, оставив меня в кухне одного. Если не считать затихшего Павлика, у которого на глазах пропадали синие вены на лице и шейке. И Пятна, что по-прежнему силилось взобраться по скользким стенкам. И, кажется, начинало пухнуть, увеличиваясь в размерах. Как там дядя Митя говорил — спорами плюётся? Придерживая левой рукой на столе ребёнка, дотянулся до чуть приоткрытого ящика, откуда выглядывала белая ручка пластикового пакета. Натянул его на ведро сверху. В это время влетела Алиса, протянув мне три предмета, которые в этой квартире, вероятно, смотрелись вполне гармонично, но вот в моей картине современного мира отклика не находили совершенно. Только в разделе «раритеты». Бутылка традиционной «водочной» формы с полувыцветшей этикеткой «Ацетон технический», будто на печатной машинке отпечатанной. Аэрозольный баллон с тремя какими-то барышнями на картинке и надписью «Прелесть». И рулон туалетной бумаги. Серой, жесткой, как наждак, без намёков на перфорацию или втулку.

— Забери сына, закрой дверь на кухню, — я всучил сестре Павлика и только что не пинком вытолкал за белую дверь со стёклами, разделёнными белым же штапиком. Её испуганное лицо мелькнуло и исчезло в темноте короткого коридорчика.

Я задержал дыхание и поднял пакет. Вроде, ничего похожего на споры, не увидел, но дышать пока не спешил. Сперва залил слизь ацетоном. Пятно задергалось, и, кажется, даже какой-то звук на пределе слышимости появился. Визжало, наверное, так. Вслушиваться я не стал. Набросал поверх небрежно и быстро надёрганных от рулона мятых обрывков серой бумаги, которые тут же начали шевелиться в ведре. Пожалуй, окажись оно битком набитое шуршащими чешуёй гадюками — смотрелось бы менее отвратительно. Вытащив из бокового кармана зажигалку, чиркнул и выпустил на заплясавший огонёк лак. В воздухе загудело и запахло старой парикмахерской. Столб пламени нырнул в ведро и тут же выстрелил наверх, едва ли не до потолка, чуть не спалив мне брови и волосы на голове. Показалось, что визг стал слышен отчётливее. Будто бы даже в ушах закололо.

Огненная колонна опала через несколько секунд, но струю «Прелести» я направлял внутрь до тех пор, пока баллончик не опустел. В закопчённом по самый верх ведре на дне осталось меньше горсти пепла, вонявшего палёным волосом. Распахнув окно, впустил в комнату свежий воздух с улицы, где начинало вечереть. Подумать только — ещё утром я смотрел «кино», что показывал мне Дуб в амбаре посреди глухого подмосковного леса. Дня не прошло — а кино проявилось во всей красе и яркости. Закинуло меня чёрт знает куда, в дремучие леса Брянщины. И пополнилось двумя героями, о которых я и не подозревал.

Ветер из-под старых лип во дворе вытянул наружу всю мерзкую вонь, всё, что осталось от того, что ещё через день-два наверняка убило бы моего племянника. И, готов спорить, сестра недолго бы задержалась на этой земле, после того, как закопали бы маленький продолговатый ящик. Как же здорово, что я успел.

Когда входил в комнату, заметил, что Алиса смущённо запахивала платье. Видимо, кормила.

— Собирай вещи. Много не бери, только самое нужное. Я подгоню машину к подъезду.

Она только кивнула в ответ, глядя не на меня, а на сына. Который ухватил её за свисавший на грудь локон. Но не дёрнул. Подержал и сказал, глядя на неё: «Мама!».

Алиса прижала к губам свободную руку и беззвучно зарыдала. Я вышел и притворил за собой дверь.

До парковки было метров сто. Возле Форда стояла чёрная тонированная BMW. Рядом с ней — ГАЗовский микроавтобус, «Соболь» или «Баргузин», я в них не разбирался. В голове проползли две медленных мысли: «пешком мы далеко не уйдём, машина точно нужна». И «Зураб между четвёртым и третьим рангом». Но страха не было никакого.