Дубль два

Глава 9 Встреча с прошлым в книжном

Свернул в книжный так, что со стороны казалось, будто сюда, на второй этаж, поднялся именно влекомый тягой к печатному слову. Ну, я, по крайней мере, очень на это рассчитывал. Тёмный закуток с десятком шкафов, заставленных книгами разной степени запылённости, встретил меня, как родного, и укрыл от пронзительного взгляда здешнего бытового услужника. Хотя бы на время.

Возле входа за стандартным скучным советским конторским столом сидела на обычном стуле, деревянном с зелёными тканевыми сиденьем и спинкой, девушка чуть моложе меня. Хотя, пожалуй, женщина. И, наверное, сильно моложе. На эти выводы навела детская коляска, что чуть выглядывала из-за боковины стола. Сине-чёрные круги под грустными серыми глазами. Опущенные вниз уголки рта. И жирное, сытое пятно Тьмы, дремавшее под рёбрами.

— Вам что-то подсказать? — спросила она тихо, еле слышно, тут же переведя взгляд в коляску. Ребёнок не проснулся. Девочка, кажется. Хотя, судя по не новым, явно застиранным вещам — мог быть и мальчишка, просто в чужих, перешедших по наследству, шмотках.

Я отрицательно покачал головой и покрутил указательным пальцем, имея в виду: «спасибо, я просто посмотрю». Она понимающе кивнула в ответ, и уголки губ чуть дрогнули, пытаясь приподняться в благодарной улыбке. Но не смогли. Или мне это просто почудилось.

Новинками тут и не пахло. Выбор, или, как теперь правильно говорить, ассортимент был небогатый. Часть книг выглядела явно не единожды читанными, пожившими. А всё это место никак не походило на часто посещаемое. Судя по пыли на полках угловых шкафов — до них и владелица вряд ли добиралась. Мне почему-то подумалось, что магазинчик принадлежит этой грустной женщине, сидевшей при входе. Не было похоже на то, что тут есть, с чего платить регулярную зарплату продавцам. В воздухе пахло старой бумагой, детской присыпкой и какими-то густыми тревогой и тоской. На ум пришло неожиданное забытое слово «неизбывная».

Мне на глаза попалась книга Луи Буссенара — «Капитан Сорви-голова». В той же самой обложке, что была у меня в детстве: тканевый корешок, бледно-зелёный фон и чёрно-белый рисунок. С него смотрел юный парижанин, повернувшись в седле. Взгляд показался мне неодобрительным и тоже слегка встревоженным. Я повернул издание обратной стороной в надежде обнаружить стандартный скучный ярлычок с наименованием, штрих-кодом и ценой. А увидел полоску бумаги шириной в два сантиметра, что выходила из закрытого романа закладкой. Внизу красивым округлым почерком было указано: «250 рублей». «Птичка-галочка» над «и краткой» выглядела настоящим произведением искусства, как мне показалось — лёгкий двойной изгиб и изящный хвостик. Этот ценник, вырезанный из обычной школьной тетрадки в клеточку, со стоимостью, указанной от руки, почему-то одновременно и умилил, и насторожил.

Я прошёл к следующему шкафу. Там на меня смотрел с оранжевой блестящей обложки Джонни Воробьёв, герой рассказов великого Командора, Владислава Петровича Крапивина. В клетчатой рубашке и спортивных штанах, сжимая в руках эфес шпаги. Взяв книгу бережно, как редкую ценность, в оглавлении нашёл давно забытые, но тут же ярко вспыхнувшие в памяти названия: «Бегство рогатых викингов», «Мушкетёр и фея» и «Болтик». Последний рассказ заставил вздрогнуть. Я будто наяву увидел себя, третьеклассника, тоже таскавшего в кармане ржавый болт, кажется, «десять на двадцать восемь». Герой рассказа, Максим Рыбкин, носил свой «для крепкости». Мне тогда тоже казалось, что помогало. На точно такой же полоске бумаги была указана точно такая же цена. И взгляд с обложки тоже был похожим, чуть тревожным.

Третьей книгой, что смотрела на меня глазами старого друга, точнее — подруги, оказалась «Сто лет тому вперёд» Кира Булычёва. И тоже в обложке, памятной с детства: на белом фоне в странноватой оранжево-сине-жёлтой солнечной короне название, написанное мультяшными разноцветными буквами. Над ним — непонятная птица. Внизу — рыба и что-то, напоминавшее мышь. Между ними — уставшая девочка с большими глазами в скафандре с дурацкой антенной, приделанной невесть как прямо к стеклянной сфере шлема. По тем временам, когда у меня появилась эта книга, дизайн был явно прорывным и авангардным. Алиса, в отличие от Женьки Воробьёва и Жана Грандье, смотрела на меня с недоверием и, пожалуй, сомнением. Три эти книги моего детства куда-то пропали при переезде, хотя я точно помнил, что в багажник их клал. Кажется.

К девушке-женщине, что смотрела на меня с неожиданной опаской, я вышел из-за шкафа осторожно, стараясь не скрипеть. Судя по движению в коляске, ребёнок планировал просыпаться, а мать явно была бы не против провести ещё некоторое время в тишине. Я подошёл, кажется, совсем неслышно, хотя шагал не крадучись, а нормально, просто внимательно следя за тем, как распределяется вес по ступням. В усталых глазах снова померещилась благодарность. Осторожно положив на стол тысячу, я жестом показал ей, что сдачи не надо. Во встречном взгляде проскользнули непонимание и тревога.

— Возьмите, пожалуйста, ещё книгу, любую. У меня вряд найдётся сдача, — еле слышно прошептала она.

Я с сомнением посмотрел на шкафы позади. Просто так брать любую книгу не хотелось. Девушка, видимо, как-то по-своему расценила мой взгляд и протянула мне ту, что читала сама. Я посмотрел на обложку — «Люди на болоте» и «Дыхание грозы» Ивана Мележа. Пожалуй, умей я читать знаки — было бы значительно проще. Но знаков читать я не умел. Знания и умения, о которых поведал Дуб сегодняшним утром, тоже пока проявились не все. Но за прошедшее время я совершенно точно поменялся. И довольно сильно. Приняв книгу двумя руками, склонил голову, поблагодарив хозяйку. Судя по разлинованной общей тетради, которую она осторожно раскрыла, чтобы, видимо, внести сумму в графу «Приход», сюда уже несколько дней никто не приходил. Она вернула мне поклон, но больше ресницами, неожиданно длинными и красивыми. И без всякой туши, насколько я мог рассмотреть.

Уже спускаясь по лестнице, услышал за спиной громкий высокий гортанный голос:

— Э, Лиска! Если дэнэг заработала — долг отдавай, да?

К ещё не успевшей завершиться фразе присоединился детский крик. А я услышал, как судорожно вздохнула хозяйка книжного. Хотя нас разделяло никак не меньше десятка метров, перегородки и шкафы. Наверное, я слишком сильно прислушивался и хотел услышать. Или она хотела, чтобы кто-то услышал.

Ребёнок заходился криком, как, вроде бы, не должен был. Так хрипло и истошно маленькие кричат, когда их что-то долго беспокоит: холод, голод или сырость. Или когда им больно. Раздалось старое как мир «тщщщ-тщщщ-тщщщ», ритмичное, строенное, каким матери успокаивали капризничавших младенцев, наверное, ещё тогда, когда и сами разговаривать не умели. Помогало слабо. Чувствуя, что совершаю не то, что сделал бы ещё несколько дней назад, я развернулся и пошёл по щербатой лесенке наверх.

— Зачем ты так кричишь, Зураб? Ребёнка разбудил, — женский голос был таким же усталым, как и его хозяйка.

— Я кричу? Это он кричит, я нормально говорю, э! — в речи черноглазого проскакивали скандальные нотки. А я увидел, как Пятно в нём начинает шевелиться в одном ритме с тем, что словно на глазах резко увеличивалось в размерах под рёбрами хозяйки книжного. Она качала на руках розовый свёрток. В котором пульсировало третье Пятно. Вот тебе и Белые Берега.

— Ты сколько с туриста дэнэг подняла? Э, он четыре книжки взял, значит тысячу. Возвращай! — он стоял спиной ко мне, уперев кулаки в то место, где у людей более привычной комплекции положено находиться талии.

— Зураб, я пятьсот отдам, а на остальные еды куплю. Я верну долг, не волнуйся, — эту фразу она произнесла с какой-то привычной обречённостью.

— Э, мнэ что волноваться⁈ Сама волнуйся! Чем дольше не отдашь — тем больше должна будешь, да? — брюнет уже почти визжал, пытаясь переорать заходящегося в крике малыша.

— Сколько она тебе должна? — я хотел было положить ему руку на плечо, но она натуральным образом не поднялась. А в голове прозвучал голос Алексеича: «Славка, смотри!».

— А тэбэ какое дело, уважаемый? Ты брат ей, сват, или муж, может? — носатый развернулся быстро, неожиданно быстро для своей формы.

— Я задал вопрос, Зураб, — повторил я, краем глаза замечая, как Пятно в нём начинает будто бы принюхиваться. И как-то отворачиваться от девушки. И ребёнок стал, кажется, затихать.

— А ты кто такой, чтоб мнэ вопросы задавать, э⁈ Мэня весь город знает, а ты приэхал, книжки старые купил — а Зураб тэбэ отвэчать должэн⁈ — он будто специально заводил себя. Я общался и с грузинами, и с армянами, и с менее титульным южными национальностями — при всей их энергичности и экспрессии они редко вспыхивали на ровном месте так, как этот.

— Я могу вернуть долг. Это моя сестра. Родне нужно помогать, да? — Пятно в нём тянуло лучи-отростки наверх, к голове, будто пыталось посмотреть на меня его глазами. Или выстрелить спорами.

— Помогать надо, да. Зачэм врёшь мнэ, э? У Лиски нэт родни, одна она с рэбёнком, никого нэт большэ из Змээвых, нэ осталось! — в чёрных глазах бились сомнение, хищная жадность и не менее опасный интерес.

Я, тщательно сдерживая удивление, достал из нагрудного кармана книжечку с документами, вытащил из неё розовый прямоугольник водительского удостоверения и поднёс к носу грузина. Хотя уже точно знал, что он вовсе не грузин.

— Э, ты смотри, точно! Вот это да! Поздравляю, Лиска, родню встрэтила! Если твоя родня долг вэрнёт — я с тобой вмэстэ радоваться буду, — взгляд Зураба метался змеёй с меня на мою фотографию в правах и обратно. А я запоздало подумал, что прятаться совсем не умею.

— Пятьдэсят восэм тысяч должна, — жадность победила.

— Пятьдесят две, Зураб! — плачущим голосом воскликнула Лиска.

— Э, так на той нэдэлэ было, считать нэ умээшь⁈ — вновь взвился носатый.

— Не кричи, ребёнка пугаешь. Я сейчас вернусь, — в глазах женщины были страх и растерянность. У Зураба — азарт и предвкушение. Пятна в матери и ребёнке перестали биться в такт с чернотой внутри него.

Я очень надеялся, что он не пойдёт за мной к машине. Не хотелось разговаривать совсем, а с ним — в особенности. В бардачке Форда лежал конверт, что вручил Мастер. Там, кроме денег, лежал листок с копией расписки, что какой-то неизвестный мне Гаврилов В. М. получил от Змеева Я. П. три золотых империала 1910 года и передал за них по сто десять тысяч рублей за каждый. Учёт у Мастеров был железный. Вряд ли эта бумага пригодилась бы мне в плане подтверждения доходов, скорее наоборот — подтвердила бы незаконный оборот драгоценных металлов. Но чисто с точки зрения персональной бухгалтерии была вполне к месту. А, может, так и принято было у этих тайных слесарей, не знаю. Я неприметно, как мне показалось, осмотрел на ходу парковку и округу, сел в машину, отсчитал двенадцать оранжевых бумажек с памятником генерал-губернатору Муравьёву-Амурскому, и вышел наружу. Форд дисциплинированно пикнул и щёлкнул центральным замком мне вслед, будто просил не задерживаться.

— Держи, Зураб, — я протянул сложенные вдвое купюры носатому, который тут же выставил вперёд ладони с толстыми согнутыми когтями пальцев. — Только расписку напиши сестре, что долг полностью выплатила и ничего больше тебе не должна.

Деньги ушли в карман прямо из-под рук грузина, который, кажется, едва не вцепился в меня. Он тут же, только что не вприпрыжку, отскочил к своему прилавку, с хрустом вырвал из общей тетради на пружине листок и спешно начал строчить на нём, хмуро поглядывая на меня из-под бровей.

— Смотри, э! — листок лёг на стойку, не покидая толстых пальцев. Я не вынимал рук из карманов, чтобы не вынуждать черноглазого дёргаться.

Криво и с ошибками было написано, что Змеева Алиса Павловна вернула Георгадзе Зурабу Давидовичу денежную сумму пятьдесят восемь тысяч рублей в уплату долга. Он в свою очередь сумму принял, долг считается закрытым, и претензий стороны друг к другу не имеют.

— Алиса, посмотри, пожалуйста, — негромко попросил я подошедшую, но замершую в нескольких шагах за моей спиной, женщину.

Она подошла, прижимая к груди ребёнка. Розовый свёрток молчал, как и Пятна, большое в груди матери, и маленькое — в нём самом. Смотреть на то, как их щупальца-ложноножки тянулись друг к другу, будто стремясь порвать тонкие ткани мышц, кожи и тряпок поверх них, было тревожно и мерзко.

— Всё правильно. Кажется, — неуверенно повернулась она ко мне, прочитав написанное, судя по движениям глаз, дважды.

— Э! Конэчно, правильно! Что я, пэрвую расписку пишу? Поздравляю, Лиска, ай, павэзло тэбэ! — он говорил будто по инерции, просто так, вообще не глядя на нас, пересчитывая в третий раз деньги, словно надеясь, что их станет больше.

— Алиса, а где в городе можно поужинать? Я здесь в первый раз, ничего и никого не знаю, — начал я, отвернувшись от Зураба. — Покажете? А магазин, думаю, на сегодня можно закрыть.

Онемевшая владелица книжного только кивнула. Оглядываясь, подошла к своему закутку, убрала со стола тетрадку с записями в ящик, который, судя по звуку и движениям, заперла на ключ. А проход загородила красной ленточкой, на которой по центру висела картонка с надписью «Закрыто», написанной той же самой рукой, что и ценники на книгах. Коляску предварительно выкатила наружу. И всё это — одной рукой, потому что во второй заинтересованно крутил головой младенец. Так и не идентифицированный мной гендерно.

Я подхватил детский транспорт, такой же выцветший и потёртый, как и то, во что был завёрнут и одет ребёнок, и спустил вниз. Хозяйка шла за мной по пятам, и я, кажется, затылком чуял её встревоженный взгляд. А ещё — бойкую речь Зураба, доносившуюся сверху. Акустика в домах быта всегда была на уровне, тем более в полупустых. На улице я поставил коляску, отметив попутно, что переднее левое колесо у неё держалось на соплях. Вышедшая Алиса положила розовый свёрток внутрь, подняв полукруглую крышу над головой. Ткань козырька-купола была протёрта в нескольких местах и аккуратно заштопана нитками. Разноцветными.

— Так что насчет поесть? — я старался быть вежливым.

— Тут в соседнем доме бар, но как там кормят — я не знаю. Через дорогу есть суши-бар, но там, простите, тоже не была, — она говорила дрожащим от волнения голосом. — А давайте я лучше сейчас забегу, куплю в «Магните» и накормлю Вас дома — мы вон там живём!

Алиса показала ладонью на трёхэтажный домишко на два подъезда, что прятался за высокими старыми липами. На торце дома красовалась яркая вывеска магазина разливных напитков. Крыша была не плоская, а четырёхскатная, с чердачным окном, пристально разглядывавшим меня с фронтона. С боковых скатов поднимались какие-то трубы. Надеюсь, не печного отопления. Видимо, я слишком долго тормозил, разглядывая здание, потому что когда отвернулся — матери с ребёнком уже не увидел. Мимо пройти она не могла. Значит, видимо, нырнула обратно, в упомянутый «Магнит». Коляска стояла пустая.

Она вышла через минут двадцать — наверное, очередей в сетевом продуктовом отделе ЦУМа не было. Переложила свёрток, а в ноги ему определила пакет с покупками. И, махнув мне, покатила скрипучий транспорт к так удивившим меня плодово-овощным развалам на картонках под липами. Я проследовал за ней. К пакету прибавились кульки с зеленью, прямо на одеяльце легли по бокам две помидорины и три огурца. Бабулька-продавщица говорила с Алисой, как давняя знакомая или родственница, а на меня поглядывала очень подозрительно.

Коляска осталась прямо возле двери подъезда. Хозяйка книжного подхватила ребёнка, сложив между ним и собой салатный набор. Пакет из «Магнита» я еле успел зацепить сам, и пошагал за ней. В подъезде было просторно, прохладно и неожиданно чисто. И до квартиры оказалось всего пять ступенек — первая дверь налево, крашенная неровной оранжевой краской, оказалась нужной.

— Проходите, пожалуйста! — раздалось из квартиры. И я шагнул следом, будто вампир, дождавшийся приглашения в чужой дом.

— Можно не разуваться! — донеслось откуда-то из глубины, наверное, из кухни.

Я предложению не внял, стянув кроссовки. Заходить в гости обутому — некультурно, мне так с детства говорили.

— Проходите в зал, я скоро! — на кухне что-то звякало, шуршало, лилась вода и раздавалось увлечённое гугуканье малыша.

В зале было просторно. Хотя, скорее, пустовато. Стенка напротив двери была из трёх битком набитых книжных шкафов и одного, видимо, платяного. Слева стоял диван, рядом с ним — детская кроватка. На полу — ковёр с геометрическим узором. И протёртыми дорожками от шагов по двум углам. Видимо, его заботливо переворачивали, чтоб протирался равномерно. На стене над диваном — другой ковёр, поменьше. Такие, кажется, называли гобеленами. На этом красовалось «Утро в сосновом бору» Шишкина. Ровно посередине — фото в рамке, большое, чёрно-белое. По центру — девчушка, напоминавшая Алису. Только возрастом лет десяти. Справа, положив руку на плечо дочери, за ней стояла мама. Сейчас дочь была больше похожа на неё, чем на себя в детстве. А чуть позади слева, одной рукой обнимая женщину, а вторую положив на второе плечо девчонки, стоял, улыбаясь, мой батя.