Дубль два

Глава 16 Воскрешение

Алиска стояла на крылечке, держа Павлика на руках. Внизу у последней ступеньки и неожиданной здесь решётки для ног, как перед магазинами или учреждениями, притулились два пустых ведра. Малыш радостно угукал и хлопал в ладоши. Волосы у него были влажноватыми.

— Помыла. И его, и дом. Дополз до печки, достал угля и наелся, представляешь? — возмущённо сообщила она.

Предположим, по румяной чистой-мытой мордахе догадаться было невозможно. Как и по нарядному комбинезончику, или как это правильно называется. Босые пятки и ладошки тоже не выдавали секрета. А вот мамина футболка, вся в маленьких чёрных пятернях, представить масштаб беды помогала запросто.

— Хоть привязывай его! Раньше лежал всё время, даже не ползал — я его дома всегда на подоконнике в ящик клала, пока на кухне занималась, ни разу даже не пробовал вылезти. А тут только отвернулась, оборачиваюсь — нет ребёнка! А он возле печки что-то доедает, чёрный весь.

Судя по Павлику, он этим гордился от всей души. Хотя, в негодовании сестры мне тоже слышалась некоторая фальшь. Она явно была счастлива, что сын начал шевелиться. А что уголь ест — наверное, остатки токсинов выводит. Организм человеческий — очень чувствительный и тонкий аппарат, с самого раннего детства. Надо будет у этих стариков-разбойников узнать получше. После разговора о митохондриях я, наверное, и схему устройства орбитальной станции от них не удивлюсь получить.

— Так, Лис, смотри сюда. Сказка продолжается. Теперь новая задача «номер раз», — перебил возмущённо-восторженный поток я. Алиса тут же затихла, услышав привычную с детства команду. Я тоже точно так же реагировал на слова бати.

— Деда я нашёл. Но нужна ваша помощь. В сказках в таких случаях окунали в холодную воду, в кипяток и в молоко. В жизни, оказывается, по-другому всё немного. Даже, пожалуй, много, — я замолчал, пытаясь решить, как сообщить матери, что кровь её сына нужна говорящему дереву для оживления мумии.

— Не тяни, Яр, — настороженно попросила она. Впервые, кажется, назвав меня так.

— Помочь деду может говорящее дерево. Но нужно несколько капель крови, твоей и Павлика, — выдал я, не придумав ничего лучше правды. «Не знаешь, с чего ходить — ходи с бубей», как говорил папин сослуживец дядя Сеня.

— Дя! — неожиданно подключился к разговору племянник, заёрзав на руках у Алисы, — Дедя!

Мы с сестрой посмотрели на него так, будто он только что изложил нам поэму «Бородино», полностью и с выражением.

— Эдак мы его женим скоро, — проговорил я, — ходить и говорить за день научился, дальше там уже ничего сложного, в принципе.

— Ага, — поражённо согласилась было Алиса, но тут же опомнилась. — Стоп! Какая кровь? Какие свадьбы⁈ Ты издеваешься, что ли?

— Насчёт свадьбы — да, поторопился, признаю, — выставил я ладони вперёд, — рановато, совсем парень для себя не по́жил. А про кровь… Проще показать, чем рассказывать, наверное. Пошли за мной, — и я протянул ей руку. Она взялась за нее узкой тёплой ладошкой, доверчиво, без сомнений. Вот чёрт! Даже как-то совестно стало, будто я их собрался в избушку к бабе Яге тащить. Нет уж, пусть эти двое сами сестрёнке всё расскажут.

По пути через двор к амбару Павлик скакал по маме так, будто требовал поставить его на землю — он сам войдёт в чертоги Древа, гордо и с поднятой головой, а не въедет на ручках. Но с матерями, как всем прекрасно известно, такие номера не проходят. Они сами лучше знают, когда лучше ходить, а тем более не ходить куда бы то ни было. В процессе этого своеобразного танца в подвешенном состоянии, малыш не переставал на все лады твердить «дедя!». Но, стоило им остановиться перед открытой мною дверью, замер, вглядываясь во мрак амбара. И восхищённо произнес:

— Ос-с-с-сь!

Да, со свадьбой я явно погорячился. Маловат жених. И дикция пока хромает. Пока говорил последнее слово — залился слюнями по грудь. Алиса на автомате провела ему рукой по лицу, собрав обильные густые пузыри, и так же механически вытерла ладонь о джинсы, не отводя глаз от странной этажерки с прутиком наверху. Это она ещё деда не видела.

Я как сглазил. Сестра вскрикнула и отступила на шаг назад, под тёплое и такое знакомое солнышко. Из мрачного сарая, где в странной плетёной конструкции лежало тело старика в очках. И улыбалось. С закрытыми глазами и не дыша.

— Лис, там лавочка впереди, пошли присядем. Ну, не съедят же они нас. Не должны, по крайней мере, — без всякой уверенности закончил я.

— Здравствуйте, дети! — по-учительски «прозвучало» в голове. Судя по бровям сестры, скакнувшим за чёлку — не только в моей.

— Деда! Ося! — Павлик сразу включился в диалог. Этой Речью у него получалось гораздо понятнее. И без слюней.

— Здравствуй, Павлик! И ты, Алиса, здравствуй! Красивое имя у тебя. Не зря мы с Томкой книжки того английского математика читали, — очнулся и Сергий. Продолжая лежать не дыша на полу, в корзине.

— Дядя Серёжа? — беспомощно переводя глаза с меня на него, спросила сестрёнка. Вслух. Единственная из всех присутствовавших.

— Дядей я был твоему прадедушке. И его прадедушке тоже. Зови уж дедом тогда, — милостиво разрешил он.

Алиса прошла и села на лавку, прижавшись спиной к стене. Павлик, которого она повернула к себе, тут же принялся у неё над плечом молотить обеими ладонями по дереву вокруг. Но явно не со зла или из каприза — казалось, восторг так и распирал его.

И тут случилось ещё одно чудо. К говорящим деревьям и мумиям в сарае я как-то уже привык, но увиденное заставило замереть, разинув рот. Луч света, уж не знаю, настоящий или померещившийся, протянулся от верхнего цилиндра этажерки к голове малыша. Павлик повернулся, будто на зов, и счастливо улыбнулся во все восемь зубов. Казалось, Древо гладит его по светлым волосам солнечной ладонью. Я видел, как шевелились тонкие волосики на голове малыша. Лицо его выражало полнейшее искреннее счастье. Наверное, фраза «Бог в темечко поцеловал» выглядела именно так.

— Ос-с-сь — па-а-а — ти-и-и! — а это было сказано и вслух, и мыслью, но звучало в обоих диапазонах одинаково. Если не быть мнительным — наверное, Павлик имел в виду «Ося, спасибо тебе». Если иметь фантазию — он только что сказал: «Господи!».

Алиса смотрела на луч и голову сына с тревогой и любовью. Это было настолько трогательно и остро, что я отвёл глаза. Не каждый день такое видишь, конечно. Но предел есть у любых эмоций и у всякого терпения. Мой приближался, прямо-таки летел навстречу с каждым новым чудом. На которые сегодняшний день был щедр.

Пока луч гладил Павлика по макушке, я дошёл до ведра со свежей водой, что оставил там же, сразу за дверью. Вернулся с полной банкой, поставив её возле лавки. И задумался над тем, кто и как будет резать старым кусторезом с кривым лезвием на бакелитовой ручке женщин и детей. В себе я такой уверенности не ощущал точно.

— Яр! — прозвучало в голове шелестом летнего ветерка в предвечерних сумерках.

Я посмотрел на сестру. Она протягивала мне сына на вытянутых руках. Так же доверчиво, как только что дала ладонь, чтобы пойти сюда, в таинственный и непонятный полумрак амбара. И от этого меня вдруг взяла такая злость, что аж уши к затылку прижались. Рано я решил, что смогу им кровь пустить, очень рано. Не ожидал, что за сутки так прирасту душой к продавщице книжного и её сыну. Которые оказались моей единственной в мире роднёй, оставшейся в живых. И будь эти донорские процедуры трижды безопасными — у меня просто рука не поднимется. Злоба на себя и этих двоих, старших по разуму, перехватывала дыхание и застилала глаза.

— Ого, как полыхнуло! А ничего себе у тебя родственники, Серый. Давно такого не встречал, — удивлённо среагировал Ося, но тут же стал жёстким и велел настойчиво, — Положи ладони на него, левую на сердце, правую на лоб. Грех добру пропадать. А в тебе Яри и вправду на троих, не обманул Дуб. Я-то думал — тоже из ума выжил.

Дотянуться до груди деда, лежавшего в верше, было не с руки, но я справился. Пальцы то и дело натыкались на какие-то прутики, тянувшиеся, кажется, прямо из тела. Но ладонь пробилась и легла на рёбра, отчетливо прощупывавшиеся через рубаху, кожу и тонкий слой мышц. Вторая поместилась на высоком лбу, сухом и тревожно прохладном, исчерченном глубокими бороздами морщин.

И тут плетёный короб неожиданно сжался, как цветок мухоловки, плотно прижав к старику левую руку от самого локтя. Прутья словно уходили, втягивались в пол, откуда проросли. Вот тебе и «у растений не бывает мышечной ткани». Хотя, у них и разума, по мнению современной науки, быть не должно было.

Давным-давно в детстве я смотрел по телевизору мультфильм. Не советский и не диснеевский. Не то болгарский, не то румынский вообще. Там были какие-то цыгане, котята и не отложившаяся в памяти история чьей-то к кому-то любви, разумеется, большой и чистой. Зато ярко запомнился второстепенный антигерой. Это был отставной военный в чине, кажется, генерал-губернатора. В общем, какое-то руководящее лицо точно. У него и слуга был — мелкий проныра, на цыгана не похожий, а вот на иудея — вполне. А ещё у него было оригинальное последствие контузии. На какой-то войне ядро тюкнуло генерала по голове и, кажется, раскололось от неожиданности. А у того после этой нечаянной встречи округлых предметов стали проявляться признаки, да и приступы, впрочем, мотивированной и, что чаще, немотивированной агрессии. В которые он становился страшен: наливался кровью и буянил так, что хоть святых выноси. И помочь мог только проныра-иудей. Который знал, что под пышным торжественным рыжим париком у генерала — металлическая пластина в выпускным клапаном. Да, киборги, робокопы и прочие Т-800 были не первым травмирующим опытом встречи с аугментированными элементами. Так вот тот хитрец-слуга в судьбоносные моменты подкрадывался к генералу и вручную при помощи вентиля стравливал ему внутричерепное давление. Это был самый идеальный образ в части борьбы со стрессами и агрессией, что я когда-либо встречал.

Сперва меня будто током треснуло, но не больно, каким-то не сильно высоким напряжением. И прямо физически почувствовалось, как Ярь перетекает из меня в тело Хранителя. Только течение это ощущалось не в сосудах, а почему-то в костях. И я ощутил, как стукнуло чужое сердце под левой рукой. А злоба, что сжимала моё ещё несколько секунд назад, сдулась. Будто и мне какой-то хитрован приоткрыл вентиль.

— Деда! — хором выдохнули Алиса и Павлик. Без звука. Речью.

— Неплохо, Ярослав, очень неплохо. Расточительно, конечно, но эффектно, — и как Древо умудрялось полностью органично и естественно говорить и простонародными, и вполне интеллигентными словами? Не иначе — опыт.

— Не шевелись, Серый! Замри, пока влаги не наберёшь, сколько требуется. А то кора треснет!

— Это у тебя кора, пень старый! — дед тоже вслух не говорил. То ли отвык, то ли послушал совета и решил поберечься.

— Ещё какой, друже, ещё какой, — и луч, что недавно касался Павлика, протянулся от алтаря к голове Хранителя. Прямо сквозь мою руку. А я почувствовал облегчение и благодарность. И, кажется, оттенок досады Древа на самого себя за то, что его эгоизм едва не загнал в могилу единственного друга. Но тут луч дрогнул и погас.

— Держи его, Яр! Не рассчитал силу, старый дурень, говорил же — не двигайся! — грохнуло в голове. И заплакал Павлик.

Сергий то ли хотел пошевелиться, то ли повернуть голову. Но небольшое усилие для истощённого иссушенного тела оказалось неподъёмным, невыносимо тяжёлым. И сердце в груди встало, не успев сделать и десятка редких ударов.

В моменты крайнего напряжения кто-то плачет. Кто-то воет или рычит. Я на одной из «шабашек» встречал уникума, который насвистывал. Как сейчас помню: тянет на верёвке бревно на десятый или двенадцатый венец, и выводит какую-то напрочь фальшивую мелодию. При том, что в одном углу рта у него дымится «Беломорина», а в другом зажаты три гвоздя на семьдесят пять. Стальной мужик был, чудо-богатырь. Дядей Толей звали… Так вот я в подобных случаях начинал шипеть. Это, наравне с фамилией, определило в старших классах кличку, под которой меня знали дворовые и деревенские пацаны.

Я увидел наполненные ужасом глаза сестры. Заходящегося в крике Павлика. Почуял нарастающую тревогу древнего разума вокруг. И разозлился так, как, пожалуй, никогда до этого. Проехать чёрт знает сколько, встретить хороших людей, найти семью и смысл жизни — чтобы потерять⁈ Ну уж нет!

— С-с-стоятьс-с-с-сь! — вырвалось у меня изо рта. И я не поручился бы за то, что последний звук означал именно «Сергий».

Волосы поднялись дыбом по всему телу. Сверху по коже побежали табунами мурашки. Внутри словно закружился вихрь слабых электрических разрядов, что стягивались со всего тела, собираясь под рёбрами во что-то, напоминавшее нераскрывшуюся коробочку каштана — пока он ещё не заблестел лаковым шоколадным блеском, а лежал внутри, топорщась во все стороны тонкими неровными иголочками. Я видел и то, как искра в обрамлении рассеянного света, как туманность или галактика, изо всех сил тянулась к лежащему на полу остову, покинутому дому. И никак не могла зацепиться.

В груди уже жгло. Игольчатый шар будто кружился, сдирая ткань с рёбер изнутри. Наливаясь нестерпимо ярким белым светом. Я изо всей силы хлопнул ладонями. Звук, раздавшийся при этом, едва не раскидал амбар по досочкам. Завоняло палёным и что-то брызнуло — не посмотрел. Резко приставил руки на те же места, откуда отдёрнул перед хлопком. И почувствовал, как затрещали кости от плеч до кистей. А разрывавшая изнутри грудь шаровая молния хлынула в два потока к Хранителю. Втянулась в него без остатка. Над плетёным куполом корзиня, ниже и дальше моей ладони, там, где заканчивалась грудина, поднялся столбик света диаметром не шире гранёного стакана. Вершина его раскрылась, подобно белой кувшинке. Или солнечному колесу, что поднимало ввысь острые вершины своих секторов-лепестков. И точно на центр, в самую сердцевину невиданного цветка опустилась и будто втянулась внутрь туманность с горящей искоркой внутри. Моргнула и исчезла, уйдя в грудь Хранителя. В которой снова забилось под моей рукой сердце.

В какой-то книге давно прочитал фразу: «звенящая пустота Эфира, в котором разом пропали потоки всех энергий». Вокруг что-то такое и происходило, судя по всему.

— А-а-а-ать… — восторженно-восхищённо протянул племянник.

— Да не то слово, Павлуш… Чтоб на вторые сутки — да такими объёмами оперировать, да с такой скоростью, — поддержал его мысль Ося. Но тут же вскинулся, — А ты откуда такие слова знаешь⁈

А на лице старика, под моей правой ладонью, открылись веки. В глазах, казавшихся слишком большими даже для его крупной головы из-за сильных очков, догорал, будто успокаиваясь и остывая, яркий белый свет, словно от молний, бивших оттуда. И чувствовалось громадное, неизмеримое облегчение. И благодарность.

— Дедя! Ось! Дядя — а-а-ать! — снова напомнил о себе Павлик.

— И не говори, внучок. Ещё какой, — эту фразу Сергия было слышно ясно и отчётливо, значительно лучше, чем все предыдущие. Хранитель вернулся.

— А всё одно не обойтись без крови-то, Серый. Дожжёшь его заёмную Ярь — и опять погаснешь. Он же не станет, как фельдшер, за тобой всю дорогу таскаться? А твоя кровь пока сама себя греть не может, выстыла уж больно, — вернулся к делу Ося. И я был рад этому, потому что второй раз подряд возникавший вопрос о том, откуда у Павлика такие лингвистические познания, не по годам богатые лексикой, начинал напрягать. А когда Древо начинало общаться так по-простому, по-народному, как в старых книгах и фильмах — наоборот как-то легче делалось.

— Дедя, на! — Павлик тянул обе руки к старику, что лежал не шевелясь. Но с открытыми глазами, оказавшимися серыми, когда погас внутренний свет, он выглядел почти не страшным. Только очень худым и болезненным.

— Яр про какой-то нож думал. А можно иголочкой? — Алиса звучала нерешительно, словно боясь вступать в непривычную пока мысленную беседу.

— Чем угодно, внучка. Не пугайся, никакого вреда ни тебе, ни сыну не будет. Трёх капель от каждого вполне достаточно. Сам не рад, да вон вишь как оно вышло-то… — Древо звучало искренне переживающим и старающимся подбодрить одновременно.

Алиса, осторожно поставив Павлика на пол, потянулась к левой штанине джинсов. Чуть повозившись, вытянула, видимо, из нижнего шва булавку. В полутьме видно было не очень хорошо, но мне показалось, что форма у той была какая-то необычная.

— Ишь ты! Никак от матери досталась? — с интересом, кажется, спросил Хранитель.

— Да. Мама дала. Велела носить, не снимая, — кивнула сестра. Да, мысленный разговор, сопровождаемый привычными жестами, выглядел очень оригинально: все переводят глаза друг на друга, иногда кивая или качая головами. Дурдом.

— Знакомая вещица. Очень давно, до войны ещё, одной из бабушек твоих подарил. Не поверишь — булатная, в Литовском княжестве кована. Были умельцы тогда. Жаль, перевелись все, — он, казалось, вздохнул с тоской. А я подумал — как только смог вообще разглядеть такую мелочь, булавку?

— Так я твоими глазами смотрю, Яр. Мы же все здесь сейчас, как одно целое. А с тобой, после того, как ты столько Яри мне отдал — тем более, — сильно понятнее сразу не стало. Но я попробовал и даже вздрогнул: получилось будто «переключать камеры». Одна смотрела в потолок и видела на его фоне мою собственную обалдевшую физиономию. Вторая наблюдала со стороны за мной, так и держащим руки на фигуре деда, затянутой в прутья. Третья, дрожащая и шатающаяся, рывками, будто зумом приближала этажерку в середине амбара. Это Павлик шагал к Осе.

— Прутик наверху не трогай! — строго сказал я. Новые возможности увлекали и завораживали. Оказывается, можно выбрать собеседника, адресовать мысль именно ему. А то до этого я только опцию «конференц-колл» использовал.

— Не будет он. Не дурнее паровоза, чай, — буркнул внутри головы Ося. Так, значит, к персональным звонкам тоже есть какой-то админский доступ, видимо. На коммутаторе, как водится, сидит самый информированный.

— Ты доиграешься, Яр, когда-нибудь! Сроду никто мне столько раз подряд не хамил из двуногих! И из ума я выжил, и пень я старый, и это словно ещё новое, как его, беса… Маломобильный, вот! Сам ты кумутатор! Серый, что это хоть за беда такая? — Ося не злился, как в прошлый раз, когда чуть не превратил мне мозги в плавленый сырок. Просто сообщал, что по-прежнему всё слышит, помнит и интересуется новым.

— Про паутину информационную, помнишь, беседовали? Вот если у неё в самой серёдке паук сидит и все ниточки в лапах держит — он-то как раз коммутатор и есть, — образно, хотя, наверное, не вполне технически верно объяснил термин Хранитель.

— Да? Ну это не обидно тогда. Почётно даже как-то. Но ты, Яр, приучайся сперва думать, а потом говорить, — нравоучительно сообщило Древо. Как, интересно, сперва думать, если оно мысли читает? Подсознанием?

— Научишься, какие твои годы. Серый вон тоже сперва лепил чего ни попадя. Но потом поднатаскался немного. Лет через полста всего. — Ну да, с его-то возрастом полсотни лет — как с неба капелька: что есть, что нет.

— Про капельки, да! С вами, человечками, всё шиворот-навыворот. Не по порядку, то есть. Сперва надо было кровь, потом Ярь, но уж ладно, что сделано — то сделано. Алиса, возьми банку, что брат твой, балбес, под лавкой забыл. Кольни палец, да капни. Павлик, иди к маме, будем меняться — ты мне три красненьких, а я тебе — разноцветных.

Я вдруг понял, кого мне напоминал Ося. В старом мультфильме про домовёнка Кузю был древний леший. Который плохо слышал, не любил всего современного, и чуть что — бубнил гулко: «Непоря-а-адок!». Да, несколько поколений детей воспитывалось на историях о потусторонних сущностях, родом из тёмного прошлого народного фольклора, часть из которых была глубоко консервативно и реакционно настроена. А ещё подумал о том, что в плане старого пня, выжившего из ума, после фразы про «меняться красными на разноцветные» я вряд ли сильно ошибся. И что лучше бы Ося этого не слышал.

Он и не услышал. Ну, или сделал вид.

Павлик развернулся в четыре приёма, как грузовик, и зашагал к Алисе, двигаясь, как живая иллюстрация борьбы со свирепым земным тяготением. Маленькая. Миниатюра. Ему по возрасту такая походка была, конечно, простительна. А я вот не чувствовал в себе уверенности, что если встану — пойду ровнее. Как и в том, что в принципе встану. Руки и ноги похолодели, а перед глазами кружились чёрные «мухи», как бывает, если долго сидеть и вдруг резко подняться. Вот только я не поднимался.

— А тебе и не надо, Аника-воин, сиди уж. Пламенный революционный борец со злом и несправедливостью. Таким зарядом можно было трёх покойников оживить, коли по уму-то. Да ты не особо богат им пока, — древний супермозг успокаивал, интриговал и издевался одновременно. Талантливо.

Алиса, не моргнув, ткнула себе булавкой в палец, большой на левой руке. Хорошо, видать, глубоко, потому что капли посыпались в банку одна за другой, стоило ей зажать подушечку потуже.

— Пять капнуло, — снова чуть растерянно прозвучали её мысли.

— Ничего, много — не мало, — милостиво успокоило Древо.

Павлик стоял у её коленей, держась за них правой рукой, а левую задрав ближе к маме. Головы его снова касался луч света. Алиса с тревогой глянула на меня, на сына — и быстро уколола его крошечный почти прозрачный пальчик. Он не вскрикнул, не отдёрнул руки, вообще никак не среагировал. Героический парень. И пока третья капля не растворилась в банке — тоже стоял не шевелясь. Вернее, шевелясь не больше, чем требовалось для удержания подлого равновесия, что, видимо, так и норовило ускользнуть. А затем уселся, плюхнувшись по-детски на попу, с интересом глядя на маму, что направилась к этажерке, оглядываясь на него время от времени.

Так же, как и я, сестра обошла по часовой стрелке основание, внимательно глядя на границу между первым и вторым «этажами». В положенном месте нашла то самое углубление. И осторожно влила в него содержимое банки.

— Садись, девонька. Не бойся, теперь-то уж точно нечего. И ухаря этого, братца своего, тоже на лавку сажай, пока он на пол не упал.

Алиска кинулась ко мне аж бегом, не успела фраза Древа закончиться. Мысленные фразы и образы вообще как-то странно воспринимались — будто сперва ложились в сознание целиком, а потом расшифровывались или распаковывались, как архив на компе. Или это я после этих искристых шоу с внутренним электричеством просто так плавно «подгружал».

Сестра потянула меня за руку, словно репку. Поднялся я с видимым трудом и точно без всякой охоты. Отметив попутно, сквозь серьёзно усилившуюся метель чёрных точек перед глазами, как по-доброму, с нежностью смотрели на неё глаза деда Сергия.

— Ты глянь, что творится, Ось! Вылитая Анька, не отличишь ведь! Тряпки только эти современные, а в летник одень — как две капли воды, — во фразах Хранителя явно читался восторг.

— А Анька — это кто? — у Алисы читался тот самый вечный женский интерес к чужим именам, произнесённым в их присутствии. Эдакий, вроде бы, неявный, ненавязчивый. На этом много мужиков погорело, наверное.

— А это бабка твоя. Раз семь или девять «пра-», — подхватил Ося воодушевлённо. — У Серого возникла как-то мысля́ сверхчеловека создать. Вот и взялся, не щадя себя, генный материал улучшать. Лет полтораста бился, бедолага, не меньше. Вас, двуногих, хлебом не корми — дай что-нибудь хорошее улучшить, века не проходит, чтоб не нашлось пассионария. Хотя последнее время всё больше изуверы какие-то брались… Ну да не о них речь. Так вот Серый по науке всё делал. Перекрёстно опылял. Растил теплично. Да только как на грех одни девки получались. Но хорошие — не отнять. Кровь с молоком!

— Пустомеля, — отреагировал наконец Хранитель. Кажется, смущённо.

— Ну да, не отец нации, не всем же так убиваться на научной ниве! — Древо явно продолжало забавляться. — К монаху тому, что Моравского Граба Хранителем был, ездил даже, диспуты вёл. Тот-то всё больше на горохе, пчёлках да цветочках тренировался. Любитель, что с него возьмёшь? То ли дело — Серый! Глыба, корифей! Как взялся, засуча… засучив… ну, ладно, это опустим. А Анька-то и вправду хороша была. Жаль, на закатную сторону замуж выскочила, хоть и княгиней сразу. Но похожа, точно.

Я сидел на лавке, пытаясь унять совершенно неожиданно напавшую морскую болезнь. Казалось, весь амбар ходит ходуном, и всё это на фоне крайне сложной для усвоения информации, что сыпалась от Древа. Перед глазами возник пастор в круглых очочках, виденный, кажется, в учебнике по биологии. Про его опыты с горохом я что-то смутно помнил. Но в то, что посреди комнаты смущался лёжа в корзине дед, катавшийся к этому монаху для научных бесед, верилось из рук вон плохо. Хотя сомневаться в своих правоте и искренности Осина повода не давал. Давала? Давало?

— Сам ты «давало»! — тут же отреагировало Древо. — Не сгорел чудом, столько Яри через себя пропустив — так сиди уж молча! Не знаешь, что ли, что мозги больше всего глюкозы потребляют? Где мы тебе тут её найдём? Прикемарил бы малость — всё полезнее, чем кукушку-то гонять бестолку.

И я почувствовал, как стали слипаться веки. Говорящее дерево с навыками Оле-Лукойе, вы только посмотрите.

— Ты опять⁈ Серый, а Оле-Лукое — это чего такое? — послышалось уже сквозь сон.