Дубль два

Глава 2 Странное знакомство

— Спасибо, — с трудом выговорил я, обернувшись.

Будь я в лучшей форме — наверняка подумал бы о том, что эту самую фразу, произнесенную этим же самым хрипловатым голосом, уже где-то слышал. Там и ситуация, вроде бы, сходная была. Только людей среди участников не было. Как и лучшей формы у меня сейчас.

На камне сидел усатый дед с сивой щетиной на тяжёлом подбородке. На ногах у него были вытертые до серой ткани стоптанные кирзовые сапоги с заправленными в них синими брюками. Тоже очень не новыми. На плечах висела застиранная куртка от старого камуфляжа — «Флора», ещё не «Цифра». На голове — фуражка с треснутым в двух местах козырьком и зелёной лентой околыша. Пограничник, наверное. Хотя я в армии не служил, а знания черпал в основном из книжек. И преимущественно — бесполезные.

— Я бы узел другой вязал, — продолжал неожиданный дед, скрутив самокрутку и прервавшись после слова «узел», чтобы лизнуть край газетного листка.

А я вдруг понял, кого он мне напоминал этой фуражкой. Дядю Митю из кино «Любовь и голуби».

— Почему? — озадачился вопросом болевший всё сильнее мозг.

— Узел-то? Так этим ты либо кожу прищемишь, либо об крюк трахею порвёшь. И будешь долго тут плясать, под веткой-то. Надо сзаду узел вязать, скользящий, чтоб позвонки сразу — хрусть! А то что это за дело — висишь себе, а тебе через дырку в шее воздух под верёвкой всё равно проходит? И кровь ещё туда зальётся наверняка. Утопиться и попроще можно, — прерываясь на глубокие затяжки, пояснил он.

— Или, может, ты из этих? — подозрительно глянул он на меня из-под седых бровей, сошедшихся у переносицы.

— Из каких? — на всякий случай уточнил я.

— Ну, из тех, которым чем хуже — тем лучше. Или тех, что специально ищут, как бы себе побольнее сделать.

Я задумался всерьёз. Повспоминал. И ответил уверенно:

— Нет. Не из таких.

— Это хорошо, — похвалил дед. — А то кого только не увидишь нынче. Странные дела в мире творятся.

— Странные, — кивнул я. Посмотрел ещё раз на ветку, но решил, что продолжать было бы невежливым по отношению к собеседнику. И предложил, кивнув на бутылку:

— Угощайтесь, пожалуйста.

Старик изогнул бровь, глянул на посуду. Полез за пазуху, достал и расстелил на камне газету. Вынул два варёных, вроде бы, яйца. И спичечный коробок, хотя прикуривал от зажигалки. Если я ещё хоть что-то понимал — в коробке́ должна была обнаружиться соль. С другой стороны он вытянул завёрнутые в чистую тряпицу два куска ржаного хлеба. У меня внутри что-то булькнуло вопросительно.

— Подходи давай, гость нежданный. В одиночку пить — примета плохая, — дед похлопал рукой по камню напротив себя. Мне показалось, что камень вздрогнул, будто вздохнул. Я тоже вздохнул. Примета и вправду была — так себе.

— Как звать-то тебя, альпинист… промышленный? — казалось, он нарочно пропустил какое-то важное связующее слово во фразе. А сам тем временем осторожно очищал с одного, тупого конца, яичко, оказавшееся сырым.

— Ярик, — ответил я, не сводя глаз с его толстых пальцев, ловко управлявшихся и со скорлупой, и с самым сложным — тоненькой плёночкой под ней.

— Ярослав, выходит? — уточнил старик, не сводя глаз с яйца, которое посыпал крупной солью из коробка. Я кивнул.

— Странно. Не похож, — заключил он, вручив мне в правую руку бутылку, а в левую — яйцо.

Я глотнул и тут же запил-закусил одновременно. Водка была тёплая, а белок и желток — прохладные, солёные и какие-то поразительно вкусные. Или это из-за того, что я до этого ел позавчера?

— А Вас как зовут? — спросил я старика, чувствуя, как проходит голова и перестают чесаться комариные укусы. Это чьим яичком он меня угостил, Жар-Птицыным?

— А нас зови Алексеичем, — разрешил дед и приложил горлышко к усам, сразу ополовинив оставшееся. — Только на «Вы» не надо. Один я тут.

Он занюхал горбушкой чёрного, протянув второй кусок мне. Я принял, кивнув с благодарностью. Показалось, что последние слова странный старик произнёс с какой-то старой грустью.

— А почему я не похож на моё имя? — заинтересовался я. И сам удивился этому забытому чувству. Простого живого интереса и вправду давно не испытывал.

— Ярослав — два корня: «ярый» и «слава». Слава о тебе была бы дрянная, залезь ты на сосну-то. А яри в тебе ни вот столечко нету, — он показал маленькую щепотку соли, прежде чем засыпать её во второе яйцо, очищенное точно так же, как и первое.

— А Вы… А ты, Алексеич, откуда знаешь? — дед как раз снова снабдил меня всем необходимым, заняв мне обе руки. Дождался, когда я продышусь, и ответил:

— А чего там знать-то? Я ж леший. Ты только с дороги свернул ко мне — я всё и понял!

Я уставился на старика с опасливым недоверием. Странно. Вроде бы моя нервная система уже давно системой не была, а тут вдруг ни с того ни с сего — критическое мышление. Да после всего.

— Правда? — ничего умнее спросить не придумалось. Рано хвастался.

— Нет, конечно! — возмущённо вскинулся дед. — Тебе сколько лет-то, Ярик, что в сказки веришь?

— Двадцать восемь, — честно, как учили, ответил я.

— Риторический был вопрос, — буркнул старик, глотнув и откусив хлеба на удивление белыми и крепкими зубами.

Я решительно ничего не понимал. Со мной в подмосковном лесу беседовал дядя Митя, который оказался лешим, или не оказался им — тут пока не ясно. Мы выпивали, закусывали и беседовали о риторике. При этом я, вполне возможно, лежал сейчас синим и холодным на водительском сиденьи Форда, тоже синего. И тоже холодного.

— Гляди-ка вон, пока последние мозги-то не сломал, — хмыкнул Алексеич, вынимая из-за пазухи ещё и планшет. Пространственный карман у него там, что ли?

Планшет был китайский, недорогой и не новый, но заботливо завёрнутый в полиэтиленовый пакет. Я таких давно не видел — сейчас перешли на тонкие, шуршащие. Новый материал назывался «ПВД», «полиэтилен высокого давления». Он был экономичнее, дешевле и гораздо слабее того, который «низкого давления» — тот потолще, поплотнее и покрепче. Когда я был маленьким — мама стирала пакеты и вешала сушиться на кафельный фартук между плитой и раковиной, мазнув по плитке коричневым хозяйственным мылом. С тонкими шуршащими недоразумениями такой номер вряд ли прошёл бы. Да и недостатка в них теперь не было — в каждом магазине по нескольку рулонов, рви — не хочу. У деда же пакет выглядел стиранным неоднократно — почти непрозрачный. С историей вещь.

— Вот! Сын подарил, — гордо похвалился старик. — Гляди, видал такое?

И показал мне на экране планшета одну из иконок приложений. Там их было всего штук пять-семь, даже удивительно. А указывал он на синий квадратик, в котором распахнула крылья какая-то белая птица с хохолком и раскрытой книгой на груди. Это я знал — сам таким же пользовался. Импортных новинок детективов, хоррора и прочей жести, что любила читать Катя, там не было, зато современной отечественной прозы — почти вся. Я читал про попаданцев и городское фэнтези. Было интересно. Иногда задумывался, что тогда, в прошлом, было как-то проще и честнее, что ли.

— Тут один сочинитель пишет знатно, про ведьм, оборотней, упырей всяких, что вокруг нас живут, — оживлённо вещал Алексеич, — забавно выходит у него. А парни, типа тебя, Сашка да Валерка, попадают в разные истории.

Я моргнул и сглотнул. Легче не становилось. Дядя Митя, сидя на камне и дымя самокруткой, продолжал мне рассказывать, в деталях и весело, про банкира и архивариуса, о которых я и сам с удовольствием читал раньше. Пока… Ну, в общем, можно сказать так, что с «Миром Ночи» я познакомился до того, как всю мой собственный мир поглотила чёртова тьма.

— А про Кортеса и Головина читали? — робко спросил я, когда дед выдохся рассказывать про старую паскуду Шлюндта.

— Про Головина чего-то помню, было недавно. Он ещё с Волковым и банкиром одним барагозил, тоже интересно. А Кортес — он пират, вроде, не? — заинтересовался старик.

Я рассказал странному деду про «Тайный город». Про зелёных ведьм он слушал с особым вниманием. Про рыжих рыцарей и воинов Нави — с меньшим интересом. Но автора и название записал. Я же про историю какого-то Волкова не читал — видимо, недавно вышла книга. За последние полгода я читал в основном свидетельства. Чаще — лилово-фиолетовые. И серо-синее вот недавно.

— А ты мне номер свой дай, я тебе ссылку на цикл и пришлю, — воодушевлённо предложил старик. Я продиктовал ему цифры, но сказал, что телефон в гараже забыл. Случайно.

— Ну ничего, вернёшься — почитаешь, — не расстроился, кажется, он, — а фамилие какое у тебя? — так и сказал, в среднем роде.

— Змеев, — ответил я. А дед едва не выронил пустую уже бутылку, что ставил на камень. И посмотрел на меня как-то странно. Очень пристально, будто пытался вспомнить, где видел раньше. Или прочитать что-то, написанное у меня на лбу. Мелким шрифтом. С внутренней стороны.

Крякнув, поднялся с камня. Взял за края газету, на которой лежали две пустых скорлупы и хлебные крошки. Донёс до той самой сосны, с гостеприимно протянутой веткой. Высыпал под корень, что-то, кажется, приговаривая, и погладил дерево по коре, будто прося прощения за что-то. Подошёл к камню, складывая на ходу и убирая обратно за пазуху бумагу. Вслед за ней спрятал планшет и коробок с солью. Бутылку поместил в боковой карман брюк. Оглядел полянку придирчиво. И протянул мне руку.

— Пойдём со мной, Ярослав Змеев, — проговорил он серьёзно. И продолжил другим тоном, попроще, — если ты не планируешь дальше птичек ловить, качельку ладить, ну или чего ты там собирался, на суку́-то.

— Куда? — запоздало насторожился я, уже протянув ему ладонь и поднимаясь с камня. В ушах зашумело, а вокруг будто чуть темнее стало.

— Крышу мне починить поможешь. Лесник я здешний, Евсеев Дмитрий Алексеич. Глядишь, и я тебе помогу. С крышей-то у тебя тоже беда явно, — будто под нос буркнул он последнюю фразу и шагнул в сосны, махнув следовать за собой.

Надо же, и вправду дядя Митя оказался. Не обмануло предчувствие, или чего там это такое было? Интуиция? Не верил я в неё никогда. Сказки это.

Лесник шёл широким шагом, но плавно, неспешно, будто плыл через лес. Мы прошли насквозь полянку с можжевельником — никогда не слышал, чтоб он вот так рос, целыми островами. Обошли густой ельник, пройдя под серо-чёрными старыми осинами. На следующей поляне оказалась огромная необхватная липа. Не встречал никогда их в лесу. Думал, только на аллеях растут. Под деревом стояли пять ульев. Удобно кто-то придумал. Здесь, пожалуй, и вправду можно взять настоящий липовый мёд. Катя любила пионовый. Он стоил впятеро дороже обычного. А на мои слова о том, что там в банке точно такое же разнотравье, как и в соседней, потому что пчеле не объяснишь, что с этого цветка брать можно, а с соседнего — нет, лишь хмыкала. Говорила, что я ничего не смыслю в марке́тинге. Ну да. Я даже в том, где там ударение надо было ставить уверен не был. Думал, что на «а».

Через минут пятнадцать или около того показался просвет между деревьями. Ещё через какое-то время мы вышли на открытое место. В кольце странного глухого забора, будто бы плетня между живых, растущих кустов и деревьев, стояли три постройки. Тянулась в небо стрела «журавля», видимо, над колодцем. Сто лет таких не видал. Старик отодвинул плетёный щит, который я бы не нашёл ни за что, и пропустил меня вперёд, заслонив проход, как и было. Домишко с подворьем был небольшой, на два окна, и низенький. В дальнем от него конце, ближе к колодцу, стояла закопчёная совсем уж крошечная избушка. Наверное, баня. И какой-то странный круглый не то сарай, не то овин, или где там зерно раньше хранили. На память пришло слово «гумно», но в нём я уверен не был. Странный день продолжался.

Дядя Митя усадил меня на колоду возле бани, а сам начал на стоявшей рядом такой же щипать лучину. Махнув с десяток раз топориком, снял фуражку, утёр пот носовым платком, повесил снятую куртку на торчавший из бревенчатой стены гвоздь. И надел головной убор обратно. Волосы у него были короткие, густые и совсем белые. А гвоздь в стене был кованый, трёхгранный. Я такие только в краеведческом музее видел.

— Воды набрать сможешь? — спросил он меня, выйдя из бани, откуда уже тянуло дымком.

В руках лесника было два ведра, обычных, оцинкованных, но с верёвочными дужками. Я молча взял их, кивнув и направившись к торчащей вверх шее «журавля». Оказалось — ничего сложного, опустил длинный, метра на три, шест вниз, поднял, перелил, повторил. Даже не облился почти. Только голова закружилась сильнее.

— Умойся, полегчает, — раздалось из-за спины.

Я умылся, отойдя от колодезного сруба несколько шагов в сторону забора-плетня. Тут были какие-то грядки. Я узнал лук и перец, острый, красный, мелкими стручками. Он рос под какой-то колбой чуть ли не в полметра высотой, покрытой изнутри испариной. И вправду полегчало. Вода была ледяная, но как будто даже сладкая.

Я вернулся на ту же самую колоду. Алексеич сходил в дом, возвратился с какими-то простынями и полотенцами на плече. В руках держал запотевшую трёхлитровую банку с чем-то тёмным, похожим по цвету на хороший чёрный кофе, и два гранёных стакана. Поставил стекло на пень, где щипал лучину, а тряпки повесил на шнур, тянувшийся от бани к странному овину. Или гумну. Наполнил осторожно оба стакана и дал один мне. От поверхности отрывались крошечные пузырьки, а в нос ударил добрый дух ржаных сухарей. Обоняние не подвело — квас оказался высшего класса, в меру сладкий, в меру кислый, и не в меру холодный. Но зашёл как родной.

— Ну, рассказывай, Змеев Ярослав, — вздохнул лесник, осушив свой стакан. По стенке стекал мутноватый осадок оттенка кофе с молоком.

— О чём? — на всякий случай уточнил я. Квас, казалось, шибанул не только в нос.

— О том, с какой такой сильной радости ты взялся по соснам лазить, — терпеливо ответил он.

В последнюю очередь я думал, что сегодня придётся с кем-нибудь беседовать. Тем более об этом. Хотя, наверное, вряд ли подготовился бы, даже если б знал. Вздохнул поглубже. Хлебнул ещё кваску, чуть остудив сердце, что снова подпрыгнуло над ключицами. Нашарил сигареты, прикурил. Дед молча ждал.

— С женой развелись вот, — выдохнул я, наконец, немного собравшись с мыслями. Фраза оказалась скучная и совсем не страшная. Снаружи. Внутри от неё продолжало колотить.

— Неужто последняя? — ахнул с ужасом Алексеич, и даже ладонь к усам прижал.

— Кто? — растерялся я.

— Жена, кто! — нетерпеливо воскликнул он.

— Как это «последняя»? — продолжал тормозить я, — она одна у меня была всего…

— У тебя — это понятно! — уже как-то даже возмущённо перебил дед. Прозвучало немного обидно. — Но вообще в мире — последняя же? Единственная на планете баба ушла от тебя к другому, бросив тебя, бедолагу, на тоскливо-позорном перепутье между целибатом и содомией⁈

Такой постановки вопроса я точно не ждал. И тяжело закашлялся, подавившись дымом. Со стороны смотрелось, будто внутри меня готовился к извержению вулкан: следом за дымом надо было ждать облаков пепла и потоков лавы.

— Нет, — чуть продышавшись, ответил я на все части вопроса, и про единственную, и про перепутье.

— Ну слава Богу, — облегчённо выдохнул лесник. — Я-то испугался было — то четыре миллиарда оставалось, а то вдруг последняя от Славки ушла!

Я смотрел на него растерянно. Странный дед, видимо, издевался над моим горем, но это почему-то не казалось обидным.

— Думаю, не всё ты мне рассказал. Давай-ка с самого начала, — и он снова посмотрел на меня тем же пристальным взглядом, что и в лесу.

И меня как прорвало. Я начал с самого начала — с садика и школы. С города, в котором рос, и деревни, где отдыхал каждое лето. С мамы и папы. Не забыл про Сашку, лежавшего под серым камнем на Будённовском кладбище. И про Чапу, что лежала под берёзкой на берегу. Про все события этого года, про весь их проклятый чёрный хоровод. Говорил долго. Остановился на том, где с камня уползала толстая старая змея, будто решив, что я её солнечное место надолго не займу.

Алексеич поднялся, подошёл и крепко обнял меня. Как батя когда-то давно. Потом отпустил, похлопал по плечу как-то по-особенному бережно, и скрылся в бане. Оттуда послышались звуки, будто он взялся полы подметать. Вернулся красный и вспотевший. Снял с лавочки у двери какие-то лоскутные половички, которых я до этого времени не замечал, и нырнул обратно.

— Пошли, Славка, париться. «Баня парит, баня правит», как раньше говорили, — позвал он, усевшись на ту же лавку и стягивая старые сапоги. Под ними обнаружились портянки. Чистые.

— А почему Вы… почему ты меня Славкой зовёшь, дядь Мить? — спросил я неожиданно даже сам для себя.

— Потому что Славы в тебе пока мало, дай Бог если на Славку наберётся. А Яри как не было — так и нет. Племяш, — ответил он, хмыкнув в конце.

Мы разделись и зашли в низкую тёмную парную через совсем уж крошечный предбанничек. Алексеич наказал не трогать руками стены и потолок, садиться и ложиться только на полки́, крытые половиками. Дух в бане стоял какой-то совсем непривычный — не было ни эвкалипта, ни мяты. Зато я, кажется, узнал можжевельник, что пах в точности как утром на той полянке. И сладкий душистый липовый цвет. И, кажется, багульник, чуть круживший голову. Несколько ароматов крутились в памяти, но уверенности в их названиях не было.

Первый заход короткий, минут пять, наверное. Но пот покатился с меня сразу, густо. Вышли чуть остыть на лавочку, глотнули квасу — и обратно, во мрак и жар.

Второй раз сидели дольше. Старик ровно дышал, закрыв глаза, а я слушал сердце, которое то снова подскакивало к горлу, то замирало, будто пропуская пару ударов. Когда вышли на воздух снова, Алексеич сходил в дом и вынес мне кружку какого-то отвара. Он горчил и холодил одновременно. Наверное, с мятой был.

В третий раз лесник загнал меня на верхний поло́к и поддал на каменку, скрывавшуюся в тёмном углу и различимую лишь по еле заметному багровому свечению раскалившегося металла. Под потолком разлилась шипящая волна, пахну́вшая донником и, кажется, ромашкой или пижмой. А дед выудил из какого-то ушата пару веников. Меня удивило то, что один из них, вроде бы, был крапивный с можжевельником. И то, что я знал слово «ушат».