Дубль два

Глава 22 Так не бывает

Она явно пробиралась на свет костра, вряд ли глядя под ноги. Судя по спутанным волосам — по сторонам особенно тоже не смотрела, цепляясь ими за все ветки по дороге. Выглядела, словом, совершенно не так, как обычно в жизни, а тем более в книгах и фильмах выглядят девушки, собравшиеся и пришедшие на свидание. Но зачем-то ведь пришла?

— Что случилось, Энджи? — спросил я, стараясь не паниковать раньше времени.

— Да Машка совсем спятила! — выдохнула она, буквально рухнув рядом со мной.

— Так, может, надо было санитаров звать? Вдруг она социально опасная? — привычка прятать неуверенность за дурацкими шутками никуда не делась.

— Она не вдруг, она со школы с самой социально опасная. У неё и справка есть, — Лина никак не могла отдышаться. Отблески огня в её глазах плясали тревожно.

— На-ка вот, подыши носом. Говорят, помогает успокоиться, — вспомнил я про букет.

— Ой, какие краси-и-ивые! — да, девочки — такие девочки. Сестра сошла с ума, вокруг ночь, рядом — чёрт его знает кто, но розы — всегда розы. С жвачкой и ПСС вождя мирового пролетариата такого бы точно не вышло.

— Дыши глубже. А купальник ты, похоже, зимний захватила? — спросил я у замершей, спрятавшей лицо в бутонах, Лины.

— Почему зимний? — над цветами показались удивлённые глаза, голубые, как чистое весеннее небо. Кажется, никогда таких не видел раньше.

— Тяжеловат. Все купальники, что я до сих пор видел, в карман помещаются и не весят ничего. А у тебя в рюкзаке что-то другое явно. В стиле ретро, наверное?

Лина фыркнула в букет, но отвечать не спешила. Дыхание успокаивалось, аромат роз действовал благотворно, наверняка. Я не торопил её. Если следом не прибежали «чёрные» всех на свете рангов сразу, то… То ничего это не значило, конечно.

— Ты не куришь, случайно? — глаза над красными лепестками неуловимо поменяли выражение третий раз за несколько секунд: то изумлённые, то смешливые, то вот теперь виноватые. Как она это делает?

— Смотри, крепкие, — предупредил я, достав и прикурив сразу две.

К дыму костра добавился новый. Он был, кажется, гуще, светлее и медленнее, но точно так же стелился слоями, только не над водой, а над травой рядом с нами.

— Я вещи собрала. Думала сразу в город уехать, но мы же договорились… Хотела письмо или записку оставить на том месте, где вчера сидели. Написала даже. Но весь день выбраться из дому не могла — змея эта сторожила, как овчарка, — она говорила медленно, будто тщательно подбирая слова. Я молчал, думая о том что по-прежнему не представляю, как и подозревал обо мне Хранитель, сколько дуростей на ровном месте люди делают. Попросить у неё вчера, вернее, уже сегодня, телефон ведь тоже ничего не мешало.

— Машка с самого утра начала мне нервы мотать — что, мол, за рыболов-спортсмен такой мне ночью в лесу попался, да чем таким-эдаким я с ним за рыбу расплачивалась, — щёки её вспыхнули, и даже волосы, казалось, чуть приподнялись. — Я спать легла. С детства знаю, что единственный способ с ней не поссориться-подраться — это дать ей самой перебеситься и успокоиться. Она редко на одну и ту же тему долго говорит и думает. Но тут не сработало. Только проснулась — по новой завела. Да так назойливо, да гадко, — плечи передёрнулись. Видимо, сестра в выражениях и предположениях не стеснялась.

— Как-то удивительно сильно заинтересовало её, где, а главное — с кем я время провожу. То всё равно было всю жизнь, а тут прям будто за все упущенные года решила отработать.

Сигарета дрожала в её пальцах. И держала она её неловко, без привычки. И курила, кажется, только для того, чтобы показаться более уверенной, чем была на самом деле. Но не получалось ни капли, что было ожидаемо.

— В общем, разругались мы окончательно. Я вещички в рюкзак, как обычно — а она в дверях, упёрлась, как бульдозер. И как давай какую-то уж вовсе бредятину гнать про леших, колдунов, лесных извращенцев и людоедов. Ф-ф-фу, аж вспоминать противно…

Интересно, что и как смогла почуять эта «не наша Маша»? И где она сейчас? Вряд ли с их-то талантами она родную сестру не отследит. За Линой, наверное, в лесу такая просека осталась, будто лось бежал. А страх и гнев тоже свой запах имеют и след оставляют — теперь я это точно знал.

— Так что посидим, поболтаем, а с утречка я на остановку — и к маме. Только номер запиши мой, вдруг что… — что именно «что» она не сказала. И снова нырнула носом в букет, будто прячась. Косясь исподтишка одним глазом на меня между бутонов.

— И чего только ей за шлея-то под хвост попала, — вздохнула она, глядя, как я смотрю сквозь пламя на чёрную непроглядную стену леса.

— А вот сейчас и спросим у неё, — выдохнул я. И снова положил руку на палку. И опять подумал, что норму по дури явно перевыполнил.

Пятно почуялось недавно. Будто по лесу беззвучно ползла, подбираясь, туча или облако хлора, которым нас в школе тщетно пугал на уроках ОБЖ отставной майор Фёдор Фёдорович, батин друг. Чувствовались зло, угроза и какой-то охотничий азарт. Чужие. Чуждые. Но страшно пока почему-то не было. Зато под рёбрами опять будто начало зудеть и чесаться. Как тогда, в амбаре, когда в груди впервые ощутился тот игольчатый шар, что превратился в разряд, реанимировавший Хранителя. Интересно, а на что ещё способна эта пресловутая Ярь?

— Физкульт-привет, ботаники! — раздалось от кромки кустов неожиданно. Для Лины.

— Хотя, юноша-то, наверное, ихтиолог? Такую рыбку золотую на кукан насадил за пару карасей, — да, за словом в карман она не лезла. И слова эти наружу вылетали явно без касания здравого смысла или элементарной вежливости.

Лина вспыхнула ничуть не хуже костерка, возле которого мы сидели, и вскочила, уронив цветы. При других обстоятельствах я бы картинкой залюбовался: две красотки в отблесках пламени, светлая и тёмная. Одна — стройная, напряженная, как струна, со стиснутыми кулачками и дрожащими ноздрями над губами, сжатыми в нитку. Вторая — фигуристая, даже чересчур, с насмешкой в глазах, остановившаяся в расслабленной позе. Обманчиво расслабленной.

— Ты, если меня на людях срамить не перестаешь, то точно сейчас по морде получишь! — от милой и тёплой Энджи осталось мало, одни очертания. Гневная воительница, пламенная революционерка — кто угодно, только не напуганная младшая сестрёнка. Эта, пожалуй, и вправду вделать может.

— Ой, боюсь-боюсь-боюсь! — насмешливо пропищала старшая. А Пятно в ней зашевелилось. От купола за ключицами наверх потянулась вверх, через шею к голове, тёмная капля. Плавно, как в кино.

— Ах ты дрянь! — Лина с криком подскочила к сестре. Чтобы тут же замереть и замолчать. Фраза оборвалась вручную: Машка поймала горло Энджи левой раскрытой ладонью и сжала его. Несильно. Пока.

— Отпусти, — сказал я хрипло. Именно сказал — не приказал, не велел и не потребовал. Слово эмоциональной окраски не имело, будто произнесено было Речью. Или и вправду вслух не говорил?

— А то что? Расплачешься и убежишь к маме с папой? Или сразу вешаться? — да, издеваться она умела. И, судя по тому, что губы, застывшие в хищном оскале, не двигались — Речью тоже владела. И либо случайно попадала по больному, либо была неожиданно хорошо информирована для деревенской самогонщицы из брянских лесов.

Лина будто обвисла в её левой руке, не пытаясь сбросить пальцы с горла или ещё как-нибудь вырваться. А старшая сестра начала глубоко дышать. С её фактурными формами это, пожалуй, выглядело бы завораживающе-эффектно. При других обстоятельствах. Сейчас же я смотрел на эту угрожающую пантомиму с минимумом эмоций. И основной из них был появившийся-таки страх.

Грудь Энджи стала подниматься в такт с Машкиной. Та довольно, но снова как-то не совсем по-человечески хищно, приоткрыла рот. И ослабила хватку левой руки. Из её губ вырвалось что-то похожее на маленький вихрь, чёрный и будто бы мерцающий в свете костра. Устремившийся к Лине, проникая вместе с её судорожным вдохом всё глубже в грудь. Расползаясь по лёгким, словно готовясь обживаться надолго. Тут-то я и ударил.

Никогда не занимался ни фехтованием, ни прочими реконструкторско-фэнтезийными видами спорта с отжившими свой век или и вовсе вымышленными оружием и заклинаниями. И с тёмными инкубаторами такого ранга, так легко подселяющими чёрные споры в живого человека сталкивался впервые. Но результаты такой работы уже видел. В себе и Алисе. И Павлике. Кажется, именно образ синеющего детского лица над расцарапанной шейкой и стал последней каплей. Никогда не думал, что смогу ударить женщину. Тем более так. Хотя, женщиной это было только внешне.

Палка была хорошая, ухватистая. Крепкая, сухая, весом точно за пару кило. Была…

Как можно было различить движение, скрытое огнём костра — не знаю. Судя по свистящему низкому звуку, летела палка с хорошей, правильной, достаточной скоростью, чтобы вбить нос вместе с бусиной пирсинга на правом его крыле в самый затылок. Вместе с правой скулой. И, пожалуй, куском верхней челюсти.

Как могла обычная женщина перехватить и остановить летящие со свистом тяжкие телесные повреждения, слабо совместимые с жизнью — тоже не знаю. Но как-то справилась. Наверное, потому, что человеческой особью оставалась чисто визуально. И чёрные плёнки между ве́ками, затянувшие глаза, вполне убедительно подтверждали это.

Деревяшка будто на бетонную стену налетела или об рельс ударилась, а не о ладонь живого человека — аж руки отбил, и по ним пошёл противный ноющий гул до самых локтей. «Машка», не сводя глаз с Энджи, посмотрела на меня. Да, знаю, это звучит криво и по-дурацки. Но выглядело не менее криво и по-настоящему противоестественно, нечеловечески: левый глаз продолжал смотреть на задыхавшуюся чёрной пылью Лину, а правый сдвинулся и замер на мне. Вертикальные прорези зрачков, выделявшиеся на сплошной черноте каким-то более концентрированным цветом, сомнений в этом не оставляли.

— Палкой? Меня? Ты серьезно? — то, чем стала, или уже давно, но неочевидно, была Машка, казалось опешившим. Могущественная сущность, второй ранг, серьезная угроза даже для Хранителя и верная смерть для Мастера. А тут какой-то пионер-Странник решил отоварить дубиной по голове? Это можно было воспринимать, как хамство, наверное. Да наверняка.

Палка хрустнула со звуком близкого выстрела и рассыпалась на труху и мелкие обломки в том месте, где была схвачена ладонью чёрной твари. Я такое раньше только на видеохостингах видал, где давили всякие твёрдые предметы. Но там работала гидравлика, а не живая женщина с грудью почти что пятого размера. Хотя, про то, сколько в ней оставалось от женщины, уже и думать-то было некогда.

Она повернула голову ко мне, выпустив одновременно шею Лины. Младшая сестра рухнула на четвереньки так, будто на неё упало небо. А Пятно внутри расправлялось, будто крылья бабочки, только-только выбравшейся из кокона. Чёрной, отвратительно страшной и смертельно ядовитой. А изо рта «Машки» споры полетели на меня.

Я задержал дыхание скорее интуитивно, чем специально. Чувствовалось, как невесомые пылинки садятся на лицо и на глаза. Начиная жечь и зудеть, будто стремясь ввинтиться под кожу. Картинка стала похожа на то, когда идёшь под моросящим дождём, и мелкие капельки, попадая на зрачок, меняют мир: вокруг каждого источника света — фонаря, фар машин, окон домов — распускаются светлые круги, пропадающие, стоит только моргнуть. Только в этот раз круги были тёмными. И возникали просто так, вокруг любого предмета, не только светящегося. Лицо начало чесаться, но как-то несерьезно — после укусов комаров, а тем более слепней, было больнее.

— Ого! Иммунный? Давно таких не встречала. А ты полон загадок, Ярик, — прозвучало в ночи. Только голос был другой. Не Машкин. Лина подняла глаза, в которых только-только стало появляться подобие мыслей — сестра, или что-то руками сестры, едва не выдавило из неё почти всю жизнь и разум. Испуг и сомнение — вот что было в её взгляде. Я не стал говорить хрестоматийных «я тебе всё объясню» и «это не то, о чём ты думаешь». Потому что голос, которым говорило Пятно из Марии, узнал вполне уверенно. Я восемь лет его слышал. И последние три года — и днем, и ночью. Машей говорила Катя.

— Странный Странник, интересный. Что же ты один пришёл, мальчик? Почему не взял старого татарина? В городе мы ему сделать вряд ли что-то смогли бы, а тут — с радостью и удовольствием. А потом по вашим же следочкам и до Хранителя с Осиной добрались бы, они же рядом, правда? — Катин голос путал и без того не особо стройные мысли. Уверенность была только в одном — даже вскользь, самым краешком воспоминания нельзя касаться тех, о ком она говорила. Или оно?

— Ну же, Ярик! Ты же был там. Это ведь близко, правда? Осина слишком долго пряталась, пора уже ей и найтись. Одно из первых Деревьев на континенте, старое, опытное. Но ведь и на старуху бывает проруха, да? — таким тоном бывшая говорила, настраиваясь на ласки: мягким, мурлыкающим. Расслабляющим.

— Смотри, Славка! — еле-еле слышно раздался в голове голос дяди Мити. Мы с Пятном внутри Марии вздрогнули одновременно, но оно — сильнее. Я едва не отвлёкся на колыхнувшиеся анатомические подробности.

— Ух ты! Двух Хранителей знаешь и связь поддерживаешь? Какой интересный и хороший мальчик! Значит, и второе Древо видел? Покажи мне! Я тогда тоже тебе что-нибудь покажу, — ладони её медленно начали скользить по телу. Танец змей в отблесках костра. А я только сейчас заметил, что обломок палки в моей руке начал прихватываться пламенем. Пока едва-едва, угольки, мелкие, как бисеринки, разгорались на угловатых неровных сколах торца.

— А будешь упрямиться — всё равно узнаю. Я многое умею. Ты себе и представить не можешь, насколько многое. Но проще всего будет, если я этой дурёхе голову оторву. Или она сама себе её оторвёт — ты как хочешь? — и Пятно в груди Лины развернулось полностью, двинувшись наверх. Глаза округлились, и ничего, кроме ужаса и боли, в них уже не было. А на лице и шее стали вздуваться вены, казавшиеся в ночи тёмными верёвками.

— Ну, что ты скажешь, Странник? Ты же молодой совсем, так мало в жизни видел. И, в основном, плохого. Зачем помогать злу расти? Ответь мне, где Древо — и я отпущу девочку, — чужая логика, как и чужой голос, обволакивала и гипнотизировала.

Только вот вместе с окриком Алексеича, достучавшегося до меня за сотни вёрст, пришла ещё и «картинка», как это называли старики-разбойники. И, видимо, по «закрытому каналу связи». Озеро. Лес. Вид сверху, как сквозь тепловизор. Если отбросить слепящее в таком фильтре пламя костра, можно было разглядеть в лесу живых людей. И их было больше, чем трое. А позы, в которых замерли некоторые из них, были очень характерными.

— Что скажу? — сплюнув горько-солёную слюну, переспросил я у напрягшейся Машки. — Скажу: «Огонь!».

Выстрела я не услышал. Зато увидел и услышал его последствия.

Откуда-то слева прилетела пуля, попавшая моей собеседнице в правый висок. И предсказуемо полетевшая дальше, вместе с еле заметными впотьмах чёрными брызгами и осколками костей. Левый глаз Машки, похожий на огромную угольно-матовую жемчужину, как в старом кино про «Капитана Немо», выпал наружу, повиснув на каких-то блестящих лоскутах. И надрывно, тоже не вполне по-человечески, завыла Лина. Но это было только начало.

Тонкие ростки, показавшись из пустой блестящей дыры, приоткрыв запавшее верхнее веко, подцепили и втянули глаз обратно. Судя по взгляду Энджи, что прерывисто скулила на одной высокой ноте и смотрела куда-то на левую сторону сестриной головы, от которой, по идее, мало чего должно было остаться, там тоже всё было не так, как в жизни и в кино. Звук, с которым встал на место левый глаз чёрной «Машки» я не забуду никогда.

— Дураки двуногие… Хороша была Маруся — краше не было в селе… — чуть невнятно проговорила покойница. Со стороны Лины раздался свистящий всхлип, и она, кажется, упала в обморок. Повезло.

— Ладно, сейчас с вами закончу — и эту мелкую займу. Тесновато, конечно, но что поделаешь, — левый глаз как-то механически, в два движения, только что без железных щелчков, опустился на Энджи. Правый смотрел на меня. В расширившемся вертикальном зрачке копошились какие-то тонкие нити. Иногда высовываясь чуть наружу, будто змеиные языки.

— Залп! — заорал я первое, что пришло на ум.

И снова звука не было. Но на груди фигуры передо мной, на той цели, куда и слепой бы попал, наверное, появились три точки. Вместо ожидаемых пяти. И стало ещё страшнее, прям до трясучки. И почему она не падает? Где все эти киношные эффекты? Где дробовики, огнемёты и пули «дум-дум», как у Андрея Круза, после которых в выходное отверстие не то, что кулак — голову засунуть можно⁈ Вместо этого, я смотрел, как над полушариями груди снаружи, а, главное, под костями внутри, затягивались три несерьёзных дырочки сантиметрового примерно диаметра. И кровь из них почти не шла.

— Ты разозлил меня, Ярик-дурачок! И умирать ты будешь плохо, как собака! — проговорило туловище передо мной, деревянно, по-марионеточному, шевеля нижней челюстью.

И тут полыхнуло во мне. Весь страх, что копился с самого начала, с тех пор, когда не своим голосом зашипел Мастер, схватив пистолет, когда я узнал историю Заряны, когда увидел, на что способна эта тварь, вживую — перегорел. Переплавился. Стал злостью, на которую никогда не был способен Ярик, и вряд ли потянул бы Славка. Потому что Яр, будто опомнившись, выпутавшись из сетей чёрных нитей, отвлекающих и мешающих, сбивающих с мыслей, увидел перед глазами последние секунды жизни Чапы. Маленькой спаниельки, скулящей и дрожащей от мучительной боли. С гаснущими глазами, полными собачьих слёз. Которую через несколько часов закопал под берёзкой.

В то, что я умею так двигаться, не верилось. О том, как у меня не оторвались друг от друга руки, ноги и голова, старался не думать. На то, что я делал — не хотелось даже смотреть. Но то, что выстрелов больше не последовало, могло означать две вещи: или бойцы Шарукана боятся задеть меня, или их всех уже «держит» второй ранг, и сейчас их пули полетят мне в спину. Последний вариант был прискорбным. Но, увы, более реальным.

Обломок палки, оказывается, успел вполне нормально схватиться в костре. Поэтому, когда я махнул им в сторону тёмных глаз, по-прежнему смотрящих в разные стороны, как у хамелеона, раздался звук, будто кто-то рвал брезент: гул и треск одновременно. А от метрового факела во все стороны брызнули искры. Когда тварь подняла руку, чтобы так же перехватить последнюю часть моего оружия — чуть повернул кисть, и горящая палка, перемахнув растопыренные пальцы, вошла головешкой прямо под нос.

Сквозь шипение и вонь прорвался какой-то икающий крик, будто оно никак не могло определиться — стоит кричать, или лучше поберечь воздух в залатанных лёгких? Но едва я вырвал из чёрной пасти головню вместе с частью зубов и, кажется, прикипевшего языка, как раздался визг. Хотя, это слово и близко не походило на тот звук. Даже не звук, а какое-то другое, более объёмное явление. Никогда ни от чего раньше не возникало чувства, что в оба уха забили по докрасна раскалённому шилу, и продолжают вдавливать их глубже и глубже.

Я потерял ощущение верха и низа. Не видел ничего вокруг. Но ещё чувствовал под пальцами левой руки ткань Машкиной кофты. А над правой — жар углей, дотлевавших на моём изломанном факеле. И терзающую боль в голове, лишающую сил и воли. И именно её необъяснимо и непонятно удалось направить вслед догоравшей злости. Это было правильным решением.

Продолжая вбивать обгоревшую палку в верхнюю часть туловища врага, я не сразу заметил, что давление на уши ослабло. А потом вдруг взлетел и повис над землёй. И задрожал, будто вершина вишнёвого дерева, которое трясла чья-то очень сильная рука.

На лице стало мокро. Что-то непонятное скользило по нему губкой. Откуда в лесу губка?

Левый глаз открылся первым. Сквозь муть и кровавую пелену в отблесках костра я увидел сперва здоровенные руки, что трясли меня за грудки. А потом их владельца, Шарукана. Он скалился и разевал рот, а глаза были страшными. С такими даже не умирают. С такими детей хоронят.

Я чуть качнул головой. Воздуха во мне не было ни глотка, и говорить было нечем. Как Мастер заметил слабое движение — не знаю, но тряска оборвалась, а в ступни ударил мох. Больно-то как, будто на бетон со второго этажа сиганул. Левой рукой зажал нос и «продулся», как, бывает, помогает, если много ныряешь, или самолёт резко теряет высоту.

— … держи, Яр!…скорее!… тут поляжем! — донеслись какие-то обрывки, как сквозь подушку.

Тем же левым глазом заметил странную ветку, что едва виднелась из кулачища Мастера. Фокус как-то не спешил наводиться на неё. Мысли тоже не торопились появляться в звеневшей голове. Но для покойника мне было слишком много где больно. И везде — очень зло.

— … колом в землю!…сказал, сам поможет! — судя по глазам, рту и летевшим мне в лицо брызгам слюны, Шарукан был в крайнем возбуждении и орал так, что деревья, наверное, пригибались. Может, и к лучшему, что меня до этого другой Соловей-разбойник оглушил. Хотя, скорее, Лихо Одноглазое. И нихрена не к лучшему.

— Да приди ты уже… Сказочник…ый! — в этот раз пробелы слуха явно фильтровали мат. Жаль, он Речью не владеет — содержательнее была бы беседа.

— Яр, очнись. Оно сейчас поднимется. И все вы умрёте. Медленно, — я даже головой закрутил, пытаясь найти Древо. «Голос» в голове принадлежал ему.

— Я в руке Шарукана. Возьми, призови Яри, сколько сможешь, и пробей этот сосуд насквозь, до земли. Мы постараемся помочь. Времени нет! — на последней фразе сигнал усилился, и уши заболели ещё и изнутри. Кто из них первый меня доконает, интересно?

Но мысль я додумывал уже сжав правую обожжённую руку на странной ветке, что тянул мне Мастер. Тонкие плёночки пузырей на кисти лопнули, брызнув во все стороны сукровицей. А я не придумал ничего умнее, чем протереть этим чёрно-красным полопавшимся кулаком место, где должен был оставаться правый глаз.

Он открылся. И даже настроился на бинокулярное зрение, сведя в одну две копошащихся во мху изуродованных фигуры. Ого… Это я её… его… их так?

Одна нога в кроссовке, вторая без, с ногтями на пальцах, выкрашенными в какой-то, неразличимый в потёмках, цвет. Спортивные штаны, заправленный в них низ блузки. Верх которой, как и верх туловища вместе с головой, выглядели — не приведи Бог увидеть. И руки, что будто жили своей жизнью, подгребая под себя мох, словно взбивая перину. Но это была не агония — оно пыталось подняться. Почти без головы и с зияющими рваными ранами почти везде под ней. Из которых, как из раковины рака-отшельника, высовывались тонкие ростки. Часть из них исследовала воздух, как щупы или змеиные языки. Другая — стягивала края ран.

— Не медли! — прозвенела в голове ветка, зажатая в обожжённой правой руке. Оказывается, я ещё мог удивляться. Значит, пока был жив.

Вцепившись в неё ещё и левой, прижав пальцы, что так и норовили соскользнуть, размахнулся и резко, с хеканьем, как колун бросил палку вниз. Острый край пробил грудную клетку ниже того, что осталось от богатого бюста. Единственная мысль была о том, чтобы край не упёрся в позвоночник — тогда до земли не достанет, а Древо говорило, что это важно. Навалившись всем весом, вогнал кол глубже. И тут какой-то непонятный ошмёток, лоскут кожи с куском нижней челюсти, взвился змеёй и ужалил меня в левое предплечье.

— Ярь! — раздалось в голове многоголосо. Кажется, я узнал дядю Митю, Осю и Сергия. И, вроде бы, даже Дуба различил.

А справа, на самом краю поля зрения, судорожно дёрнулась Лина. И горлом у неё пошла кровь. Ну, или что-то тёмное — не разобрать было. Да чего же они все умирают-то вокруг меня⁈

И вот тут-то Ярь и вернулась. В этот раз вызванная не страхом, не болью, не жалостью. А самая натуральная злоба. Хотя, скорее, всё же ярость. Потому что злость всегда называют чёрной. А ярость бывает багровая или алая. Или, как выяснилось, белого каления. Вот такая. И всю её я выпустил в зажатый скользкими пальцами осиновый кол, что прижимал к земле вырывавшееся чёрное зло. И понял, почему Деревам раньше поклонялись, как Богам. А потом умер.