Эвис: Заговорщик

Глава 14

Глава 14.

Третий день пятой десятины первого месяца лета.

…Следующие четырнадцать дней мои дамы провели, выкладываясь, как мастер меча на тренировке. Занятия у Тины, начинавшиеся, как одни разговоры, дня после третьего стали напоминать учебные схватки, в которых ученицы осваивали на практике то, что услышали от наставницы. Как это выглядело? Сразу после завтрака ар Лиин-старшая объявляла некие условия, часто ставившие меня в тупик, и давала некоторое время на подготовку. Потом одетые и причесанные дамы возвращались в обеденный зал, и начиналось действо, наблюдение за которым непременно заставляло меня удивляться безграничности талантов этой женщины. В частности, изворотливости ее ума и воистину невероятному умению перевоплощаться.

Придуманные ею сценки, на первый взгляд, не отличались особым разнообразием, ибо изображали либо прием у благородных, либо охоту, либо королевский бал. А уже на второй оказывалось, что они совершенно разные. Во-первых, роли, достающиеся ученикам, наставницам и, иногда, мне, заставляли поломать голову даже во время подготовки. Ведь, озвучивая начальные условия, Тина не просто назначала кого-то хозяином приема или гостем, но и достаточно подробно описывала его статус. Иначе говоря, принадлежность к определенному роду, место в иерархии, основные черты характера, наличие или отсутствие спутника или спутниц, преследуемые цели, самочувствие и настроение. А, во-вторых, во время самого действа она изображала настолько склочных, вспыльчивых или, наоборот, занудных особ, что ее ученицам приходилось проявлять чудеса выдержанности, воспитанности и такта даже для того, чтобы просто «дожить» до команды «достаточно»! А чтобы выполнить поставленную задачу или заслужить похвалу наставницы, девушки были вынуждены постоянно перешагивать через пределы своих возможностей.

Что интересно, несмотря на относительно скромную продолжительность этой части занятия и на крайне жесткий разбор ошибок, который ар Лиин-старшая устраивала после каждого «бала» или «приема», все участницы получали столько удовольствия, что весь последующий день крайне эмоционально обсуждали и успехи, и просчеты. Причем со смехом, беззлобными шутками или мягкой иронией. И ни разу не обижались. Ни на наставницу, ни на подруг.

Эти занятия были чем-то невероятным и в плане наработки реального опыта: даже Майра, до переезда на заимку представлявшая мир благородных исключительно по моим рассказам, постепенно разбиралась в писаных или неписаных правилах поведения. И в какой-то момент поверила в то, что рано или поздно, но станет в этом мире своей.

Еще одним неявным, но очень важным следствием этих занятий стало плавное исчезновение легкой настороженности, с которой Найта относилась к Тине. Убедившись, что эта чрезвычайно волевая и умная, а значит, опасная женщина действительно не использует наш род, как средство для достижения своих целей, и не демонстрирует открытость, а действительно открыта, она успокоилась. Поэтому начала сближаться с нею сама и перестала придерживать дочь, которая чувствовала симпатию к первым в жизни подругам и жаждала превратить нарождающиеся отношения в дружбу.

Претерпело немалые изменения и отношение старшей хейзеррки к хозяйственным работам. Если первые дни после приезда на заимку она выполняла поручения Майры добросовестно, но без огонька, то через десятину с лишним некоторые из них начали ей нравиться. А вторая в роду Эвис, быстро заметившая, что в уборку «донжона» Найта всегда вкладывает душу, начала грузить ее именно этим. А потом сама или через меня подчеркивала перед остальными чистоту и уют, появившиеся в доме стараниями хейзеррки.

Вэйль, пребывающая в легкой эйфории от возможности нормально общаться с кем-то, кроме матери, не жила, а горела. Поэтому была готова заниматься чем угодно, лишь бы не одной, а в компании. У Тины занималась с таким усердием и пылом, что похвал наставницы удостаивалась куда чаще остальных. После обеда она пропадала на конюшне на пару со мной или с мелкой, обихаживая лошадей, которых просто обожала, или убираясь в стойлах. А после ужина и во время посиделок в бане развлекалась так, что иногда вводила в ступор даже повидавшую всякое Тину.

Кстати, ар Лиин-старшая тоже горела. Пусть и не так ярко, как младшая хейзеррка. Перестав беспокоиться о дочери и получив возможность быть самой собой и жить так, как заблагорассудится, она с наслаждением занималась с ученицами, планировала будущие сценки на пару с Найтой и дополнительно гоняла Майру тем предметам, которые давались девушке не очень хорошо. А еще она как-то умудрялась предельно тактично гасить даже намеки на возможные конфликты между женщинами, вызванные как разницей в мировосприятии или недопониманием, так и перепадами настроения, связанными с временным ухудшением самочувствия. Говоря иными словами, она помогала мне всем, чем могла. Моментами настолько неявно, что я догадывался о ее поддержке далеко не сразу.

Кроме того, она крайне осторожно и ненавязчиво учила… меня! Всему, что, по ее мнению, обязан был знать глава Старшего рода. Иногда открывая передо мной такие глубины человеческих взаимоотношений, что на несколько страж выбивала из равновесия. Кроме того, рассказывала мне о женщинах. Вернее, давала возможность посмотреть на них «изнутри», объясняя, как они воспринимают окружающий мир, других женщин и мужчин; рассказывала, что, как и почему они делают, как думают и чувствуют, что любят и ненавидят. И, тем самым, давала знания, получить которые другим способом было маловероятно.

Единственное, чего Тина никогда не делала — это не вмешивалась в мои отношения со своей дочкой. Причем ни со стороны мелкой, ни с моей. Да, на прямо заданный вопрос отвечала предельно подробно и честно. Но советы давать отказывалась наотрез, утверждая, что со всем своим опытом и знаниями не смогла бы добиться и десятой доли того, чего уже добился я.

Мелкая действительно менялась, и очень сильно. Задавшаяся двумя большими целями — научиться бороться со своими страхами и врасти в наш с Майрой ближний круг — она с недетской целеустремленностью двигалась к каждой из них. При этом никуда не торопилась, так как поверила, что рано или поздно сможет добиться чего угодно. Поэтому, уткнувшись во что-нибудь, на первый взгляд непреодолимое, отступала назад, сама, с помощью меня или Майры готовилась к следующей попытке столько, сколько требовалось, а потом перешагивала. И тут же начинала искать новое препятствие, чтобы снова испытать себя на прочность. А к Майре просто приросла. И душой, и сердцем: помогала ей на кухне и во всем, в чем в принципе могла потребоваться помощь, проводила рядом столько времени, сколько получалось, и частенько оставалась у нее на ночь. Правда, сбегала перед рассветом, чтобы хотя бы половину стражи пообщаться со мной.

И ведь общество мелкой Майру нисколько не тяготило! Скорее, наоборот: стараниями Алиенны девушка куда реже чувствовала себя одинокой, практически перестала страдать из-за изуродованного лица и, наконец, начала ощущать себя ровней благородным. Мало того, во время той, самой первой беседы с Алиенной, во время которой «моя ученица» озвучила свои намерения, вторая в роду Эвис вдруг поняла, что является таковой не только на словах, но и на деле. И что окружающие не просто принимают, как должное, ее право находиться рядом со мной, но и считают наш ближний круг пределом своих мечтаний!

Надо ли говорить, что с этого момента Майра стала вести себя куда увереннее и на занятиях у Тины, и во время вечерних посиделок, и даже в общении со мной? Впрочем, общения, особенно наедине, не хватало страшно. И ей, и мне. Ведь до завтрака мы тренировались втроем. Возможность поболтать со мной во время утреннего массажа она делила с Алиенной. После завтрака я снова уходил тренироваться, а она отправлялась на занятия к Тине. Время с обеда и до ужина посвящали хозяйству, крайне редко урывая кольцо-полтора для беседы. А после ужина участвовали в общих посиделках. Поэтому реально мы проводили вдвоем только половину стражи поздно ночью, когда все отправлялись спать. Оставшись там же, в предбаннике или поднявшись ко мне в спальню. И наслаждались возможностью говорить о чем угодно или уютно молчать.

В эти моменты я ощущал себя по-настоящему счастливым. Майра, согласно нашему давнему уговору мгновенно становившейся самой собой сразу после того, как мы оставались вдвоем, открывалась настолько, что я все чаще и чаще ощущал ее частью себя. Ведь она забывала про окружающий мир со всеми его правилами и условностями, про то, что я урожденный благородный, а она купеческая дочка, про разницу между статусом главы рода и того, кто в иерархии стоит пусть даже на одну на ступеньку ниже. И эта ее абсолютная открытость превращала общение с ней во что-то невероятное: когда она рассказывала мне о своем прошлом, каких-то впечатлениях от прошедшего дня или своих мечтах, я видел перед своим внутренним взором и переживал вместе с ней все, что она описывала. Когда, забравшись ко мне подмышку и обнимая за талию, о чем-то грустила, я грустил вместе с ней. А когда начинала дурачиться, забывал про свой возраст и статус, на какое-то время превращался в восторженного ребенка.

С мелкой, так и продолжающей приходить ко мне где-то за половину стражи перед рассветом, тоже было здорово, но совсем по-другому. Во-первых, потому, что она отличалась совершенно удивительной способностью видеть мир не так, как все. Поэтому образы, которые рождались в ее голове во время бесед со мной, или выводы, которые она делала, обдумав мои задания, заставляли серьезно задумываться и иногда меняли мои представления об очевидном. А, во-вторых, с момента ее появления в дверном проеме и до момента, когда она убегала переодеваться к тренировке, я пребывал в постоянном напряжении. Так как был вынужден не просто говорить и слушать, но и давать оценку тем заданиям, которые она выполняла по моей просьбе. А еще делать комплименты и шутить.

Первое время приходилось особенно тяжело — перед тем, как сказать что-нибудь эдакое, я боялся ее испугать или обидеть. Но сначала почувствовав, а затем и поверив в то, что она, как и Майра, трактует любые неточности в формулировках в мою пользу, более-менее успокоился. Кстати, «смягчать» комплименты и шутки с каждым днем становилось все сложнее и сложнее. Ведь острый ум, унаследованный от матери, позволял Альке понимать, каким путем должна была следовать моя мысль для того, чтобы в итоге прийти к озвученной фразе. И давал возможность догадываться, какой вариант мог прозвучать, не бойся я ее испугать. А реакции девушки на каждую такую «замену» постепенно убеждали меня в том, что занятие это абсолютно бессмысленное. Ведь поняв, что оригинал мог быть другим, она сначала озвучивала его, а затем шутку, которая пришла бы ей в голову в ответ на него. А когда я пытался объяснить, что не мог сказать так по каким-либо причинам, предельно серьезно спрашивала, вижу ли я в ней смущение, обиду или страх. Услышав отрицательный ответ, расплывалась в торжествующей улыбке. И требовала делать выводы.

А требовательности, особенно к себе, у нее оказалось не меньше, чем у Майры. Скажем, на четвертое утро после поездки на озеро, увидев, что небо обложено низкими облаками, а за окном моросит мелкий и противный дождик, она заявила, что будет бегать и заниматься на крыше в любую погоду. И ни разу за все восемь дней ненастья не показала, что устала падать из-за мокрой травы под ногами, набивать синяки или отрабатывать одно и то же упражнение в насквозь промокшей одежде…

Вообще постоянный дождь постепенно надоел даже мне, постоянно чем-то занятому и дико не высыпающемуся. Поэтому, когда Ати снова показал из облаков свой светлый лик и превратил мир в одно огромное пекло, я объявил дамам, что бесконечная рабочая «десятина» подошла к концу. А значит, как только земля и лес окончательно подсохнут, мы снова отправимся на озеро. Мало того, будем ездить к нему два дня подряд…

…Утро того дня, который должен был стать первым днем отдыха из обещанных двух, началось со скрипа двери в мою спальню и тихого, но полного восторга шепотка:

— А снаружи уже жарко! Мама ночью открыла окно из-за духоты, и мы с ней спали без одеял, раздетыми…

— Красивое, наверно, было зрелище! — прекрасно понимая, что она ждет моей реакции на свои слова, пошутил я и на всякий случай перевернулся на спину, чтобы увидеть лицо своей ученицы.

— Нууу, даже не знаю… — явно обрадовавшись комплименту, «вздохнула» она и, покачивая бедрами, поплыла в сторону окна. — На мой взгляд, женщины бодрствующие, причесанные и с искрящимися от восторга глазами выглядят куда интереснее спящих!

— Только причесанные? — уточнил я.

— Ну, мы же говорили о раздетых!

— Тогда, пожалуй, соглашусь! — кивнул я и перестал над ней «издеваться», озвучив мысли по поводу ее походки: — Идешь красиво. И очень женственно. Небось, до полуночи отрабатывала с Майрой?

— Ага! — совсем по-детски заулыбалась она, метнулась к кровати и уселась напротив меня, оперевшись спиной на столбик балдахина.

— А вот подол рубашки обрезан коротковато…

— Для кого, для вас? — убито выдохнула она, и я почувствовал, что у нее оборвалось сердце. Пришлось исправляться. Мысленно ворча, что строить себя «поборником традиций» с этой девушкой — откровенный идиотизм. И, заодно, обзывая себя придурком:

— Да нет, не для меня, а для всех остальных!

Алиенна чуть-чуть подалась вперед, чтобы заглянуть мне в глаза и удостовериться, что я имел в виду именно это, а затем облегченно выдохнула и снова заулыбалась:

— Могу открыть страшную тайну: сегодня на озере в такой рубашке будет еще и Вэйлька! Кстати, Майра сказала, что от тренировок у меня очень похорошели бедра, и мне, чтобы ей окончательно поверить, очень нужно узнать ваше мнение…

— Ты ведь мне их показывала не далее, как позавчера! — напомнил я после того, как и без того короткий подол медленно полез вверх и замер чуть выше края кружевных панталончиков.

— Ну-у-у… во-первых, позавчера я показала ноги от коленей и ниже, а сейчас мы говорим о бедрах. Во-вторых, тогда о результатах тренировок речи не было вообще, и, в-третьих, что вам, жалко, что ли, меня похвалить?

— Не жалко: бедра и попа у тебя были красивыми и раньше. А теперь подтянулись, округлились именно там, где требовалось, и стали выглядеть просто бесподобно!

— Спасибо! И за комплимент, и за то, что со мною возитесь… — уже без шуточных ноток в голосе поблагодарила она, согнула правую ногу в колене, накрыла его сцепленными в замок пальцами и ненадолго ушла в себя. По-настоящему, то есть, не изображая задумчивость, а обдумывая какую-то мысль. Я с интересом уставился на нее, так как после таких вот «уходов» она обычно задавала самые интересные вопросы.

— Скажите, а ваш отец тренировал вашу маму и свою меньшицу?

Я утвердительно кивнул.

— А чему он их учил?

— Умению пользоваться ножом… — хрипло ответил я и провалился в прошлое:

…Лицо и шея дяди багровы, вены вздуты, на лбу и крыльях носа серебрятся капельки пота, изо рта брызжет слюна, а глаза холодны, как лед:

— Твой отец был тупым ограниченным придурком, не умевшим ничего, кроме как держаться за меч! Если бы не его ненормальное желание учить Агнессу работе с ножом, она бы выжила!

— Она защищала свою честь так, как подобает настоящей Эвис: зарезала, как свиней, двух похитителей, и как минимум одного хорошо зацепила! — сдерживая нарастающее бешенство, цедит сквозь зубы Лайвенский Пес.

— Потому-то ее и уби— … — начинает орать ар Шорез, но складывается пополам, мешком оседает на бок и вздрагивает от удара ногой по ребрам.

Третий удар не получается: твердые, как гвозди, пальцы арра Витсира оттаскивают меня назад, а повелительный рык «Нейл, хватит!!!» заставляет замереть. Всего на миг. А еще через один я с легкостью выскальзываю из захвата, но сразу же оказываюсь в другом — ар Сиерса.

Вывернуться из этого куда сложнее, а устраивать безобразную свалку на дне Поминовения, да еще и с ближайшими друзьями отца, я не могу. Поэтому расслабляюсь и вколачиваю в сознания собравшихся вокруг людей свое решение:

— Тварь, явившаяся в мой дом только через десятину после того, как тело моей мамы было похоронено в семейном склепе, и вместо выражения соболезнования имевшая наглость сначала потребовать признать себя моим опекуном, а затем и посмевшая хаять моих родителей, мне более не родня! И я, Нейл ар Эвис, клянусь памятью своих предков, что в следующий раз, когда этот выродок рода Шорез переступит порог моего дома, я его вызову на поединок и зарублю…

— Что с вами, арр⁈ — донеслось до меня издалека, и я, рывком вывалившись из прошлого, увидел перед собой встревоженное лицо мелкой и ее испуганные, полные слез глаза.

— Не очень приятные воспоминания… — вздохнул я, и, заметив, что в ее взгляде появилось сопереживание напополам с чувством вины, ласково потрепал девушку по волосам: — Ты не виновата. Просто случайно попала по больному. А за сочувствие спасибо: мне приятно увидеть его в твоих глазах и почувствовать желание разделить мою боль…

Оба чувства в ее взгляде стали намного острее, а радость от моей последней фразы исчезла чуть ли не раньше, чем появилось. Поняв, что теперь она съест себя живьем за то, что пусть и невольно, но сделала мне больно, я хлопнул ладонью рядом с собой и сказал:

— Все отболело. Ложись, расскажу…

Она упала, как подрубленная, вцепилась в мою руку, как утопающий в болоте за протянутую слегу, и превратилась в слух. Само собой, рассказывать человеку, пережившему насилие, о другой такой же жертве, было бы крайней глупостью, поэтому я решил сместить акценты и описать не совсем то, о чем она мне напомнила:

— Как я уже говорил, папа учил маму и Шеллу ножевому бою. А еще учил их правильно двигаться, правильно падать, плавать, бегать и так далее. Начал еще до моего рождения, поэтому с самого детства вид тренирующихся или плавающих в озере женщин казался мне естественным. Зато неумение держать равновесие или страх воды в глазах других взрослых, наоборот, вызывали недоумение. Многие начальные связки работы с ножом я отрабатывал в паре с супругами папы, так как они были намного легче и медленнее его, и у меня были хоть какие-то шансы на победу. Я работал с ними в парах и когда подрос, только мы поменялись ролями. И уже я, менее опасный противник, чем отец, служил им тренировочным «зеркалом». В общем, когда я услышал твой вопрос, то почувствовал, что ты попросишь научить себя чему-нибудь еще, представил тебя с ножом и увидел перед внутренним взором маму и Шеллу…

— Я…

— Я же сказал, тебе не в чем себя винить, просто у меня хорошее воображение… — перебил ее я, заранее зная, что она собирается сказать. — А насчет твоей неозвученной просьбы скажу следующее: мне будет приятно тебя учить и этому тоже. Поэтому переставай грустно сопеть, и если я правильно угадал твое желание, то просто скажи «хочу»!

— Хочу! — эхом отозвалась она, потом покосилась на основательно посветлевшее окно, вздохнула и нехотя отпустила мою руку: — Спасибо. И за обещание, и за то, что позволили заглянуть в свою душу…

…Во время тренировки, особенно в тот момент, когда я объяснял технику выполнения новых движений, Алиенна периодически напрягалась и пыталась заглянуть мне в глаза. Видимо, чтобы найти там признаки грусти, недовольства или плохого настроения. Но, не обнаружив ничего подобного, постепенно расслабилась и полностью сосредоточилась на том, что делает. На лик Ати и чистое, без единого облачка, небо начала поглядывать только тогда, когда услышала команду «все, на сегодня вам хватит». А через половину стражи, когда я закончил свою тренировку, успела не только ополоснуться и слегка отдохнуть, но и на пару с Вэйлькой оседлать лошадей.

Конечно же, игнорировать такой намек мне не хватило черствости, поэтому я максимально ограничил себя в удовольствиях. В смысле, в бочке с горячей водой не отмокал, а от массажа отказался. И вскоре занял свое место за столом в компании изнывающих от предвкушения дам.

Как оказалось, все собрались еще накануне. Поэтому со двора мы выехали сразу после того, как дежурные хозяйки убрали со стола и помыли посуду. А уже колец через двенадцать вылетели на знакомый берег.

На этот раз никакой неуверенности или страха я в дамах не заметил — как только лошади были стреножены, а сумки с вещами сложены рядом с будущим «лежбищем», мои спутницы скрылись за ежевичником. Я, как обычно, переоделся за камнем, а когда вернулся к сумкам, чтобы сложить на них одежду, увидел выходящую из-за кустов процессию и изумленно застыл.

Первой плыла Майра. В той же самой рубашке, что и в прошлый раз, но действительно обрезанной… хм… до предела. А еще лишенной рукавов и с большим прямоугольным вырезом, открывающим очень приличную часть груди. По обе стороны от нее так же величественно двигались Тина и Найта. В рубашках с подолом по колено, с рукавами по середину плеча и без вырезов. Две самые младшие дамы скользили следом за ними, тоже сместившись в стороны, дабы я случайно не проглядел чуть менее смелые наряды, чем у моей «правой руки».

— Чувствую себя самым счастливым мужчиной на свете! — дождавшись, пока они приблизятся, восхищенно воскликнул я. — Ибо ни у кого другого нет возможности любоваться сразу пятью красивейшими женщинами, когда-либо рождавшимися под ликом Ати!

— Ох, вы и льсте-е-ец!!! — выдохнула Тина, но смотрела на меня такими счастливыми глазами, что я возмущенно выгнул бровь:

— Льстец⁈ А вы видели себя со стороны⁈

Такой аргумент, да еще и сказанный с душой — а выглядела она действительно здорово даже без учета того, что была значительно старше меня — заставил пропасть последним искоркам сомнения, которые изредка мелькали в ее взгляде:

— Что ж, тогда извините, была неправа!

В озеро дамы влетели тоже очень красиво — с веселым смехом и в облаках искрящихся брызг. И с наслаждением попадали в не менее теплую, чем полторы десятины назад, воду.

Резвились, как дети. Даже Тина с Найтой. Сначала, сложив ладошки лодочкой, пытались кого-нибудь облить, затем, вереща на всю округу, носились одна за другой, играя в безумного слепня[1], а когда утолили первый восторг, без какого-либо напоминания со стороны начали плавать вдоль берега. Тоже весело и с шуточками. Что интересно, получалось у всех. И куда лучше, чем раньше — видимо, из-за того, что за время вынужденного затворничества они не раз вспоминали полученное удовольствие, им удалось окончательно победить страх перед «Преддверием Бездны».

Я помогал, как мог. Сначала объяснял каждой ее ошибки, положив Майру на свою ладонь и приподняв к поверхности. А когда остальные дамы решили, что она первой разобралась с техникой толчков ногами именно потому, что во время исправления ошибок могла не думать о необходимости держаться на воде, потребовали такой же помощи и для них.

Пришлось соглашаться. А потом вместе с ними радоваться их успехам и успокаивать тех, у кого что-то не получалось. Результаты порадовали, и даже очень: они действительно научились держаться на воде. Поэтому, увидев, что вдоль берега шагов пятьдесят проплывают все, я заплыл вглубь на тридцать и заставил их плавать ко мне и обратно. Само собой, с небольшой передышкой. Хотя почему «заставил»? Этого жаждали все. Поэтому, стоило мне объявить, что теперь будем плавать не вдоль берега, а по направлению к центру озера и обратно, началась шуточная грызня за места в очереди. И в этот раз ни самый юный возраст, ни статус второго человека во внимание не принимались: оценившие прелесть свободного, без каких-либо условностей, общения и переставшие видеть в любой шутке двойное дно, мои ученицы совсем перестали сдерживаться. И часто ляпали такое, что мне приходилось срываться с места и поддерживать плывущую, ибо хохотать и держаться на воде одновременно дамы еще не умели.

Где-то через стражу, когда смеяться не мог даже я, а они устали так, что уселись на дно в паре шагов от берега, перечисление аргументов типа «сначала плывет та, у которой самые аккуратные ноготки на ногах», вскоре уперлось в препятствие. Предложение Вэйльки «сначала плывет та, у которой меньше всего родинок на теле» нарвалось на встречный вопрос мелкой «А как будем считать, в рубашках или без?». Следующий вопрос, Тины, прозвучавший буквально через мгновение — «…и кто этим займется?» вызвал такие красноречивые взгляды в мою сторону, что я на всякий случай нырнул. И вынырнул шагах эдак в восьмидесяти. А потом был вынужден вернуться, так как, отсмеявшись, дамы изобразили нешуточную обиду: «неужели мы такие страшные, что вы пытаетесь сбежать от такой завидной возможности полюбоваться на красивых женщин?»

Через кольцо-полтора они начали нырять. И тоже самозабвенно, стараясь держаться под водой до последнего. А когда поняли, что я могу катать их не только вдоль поверхности, но и опускать в глубину, чуть не разорвали на мелкие кусочки, требуя дать им возможность «полюбоваться во-он тем камнем» или рыбкой. Что меня особенно радовало — даже при таком, воистину безграничном веселье голову не теряла ни одна. То есть, любые мои распоряжения, объяснения или запреты воспринимались, как закон, а шуточное соперничество не перерастало в зависть, злость или обиду.

После ныряния отправились отдыхать — валялись на берегу, млея в лучах Ати, уничтожали прихваченное с собой тоненькие ломтики вяленого мяса, запивали его взваром и продолжали перешучиваться. За половину стражи до полудня я загнал их в тень. А когда самая жара спала, меня потащили прыгать с валуна. Сначала развлекалась троица девиц — Майра, Алиенна и Вэйль. Причем прыгали сами, а я, держась на воде перед тем местом, куда они падали, только нырял, выпутывал из рубашек, помогал всплыть и добраться до берега. Когда их счастливые вопли заставили старших обзавидоваться, к нам пришла Тина.

Опыта прыжков у нее не было, поэтому мне пришлось забраться на валун и взять ее за руку. Удовольствие от прыжка ар Лиин-старшая распробовала сразу: еще в воде, ожидая, пока я вытолкаю ее наверх, сияла, как маленький ребенок, получивший от родителей огромный леденец, а вынырнув и толком не успев перевести дух, вскинула к небу полные счастья глаза:

— Пресветлая, как же это здорово!

А через мгновение заорала на всю округу:

— Я хочу еще!!!

Прыгнула снова. Без очереди, так как оценившие вопль девчонки единогласно пошли ей навстречу. А когда вместе со мной выплыла на берег, осторожно показала взглядом в сторону опушки и одними губами спросила:

— Ты можешь дать попробовать и ей?

То, что эта женщина рано или поздно обратит внимание на то, что Найта никогда не моется вместе с ними, а переодеваться старается или после всех, я прекрасно понимал. Поэтому согласно прикрыл глаза и так же тихо ответил:

— Когда отправлю вас обсыхать. Только придержи девчонок на покрывале, ладно?

Тина кивнула, с моей помощью забралась на валун, подошла к Алиенне, и «сокрушенно» вздохнула:

— Представляешь, дочка, я только что пыталась уговорить Нейла на еще один прыжок подряд, а он отказался! Видимо, родинок на теле у вас с девчонками куда меньше, чем у меня…

Майра и Вэйлька сложились пополам. А мелкая задумчиво оглядела мать с ног до головы:

— Может, дело не в родинках, а в том, что арру Нейлу нравится более откровенное белье?

Понимая, что поток их красноречия уже не остановить, я схватил за руку Майру, стоявшую ближе всех, и сиганул в воду вместе с ней. А когда вынырнул, услышал ехидный голос Вэйльки:

— Да нет, судя по сделанному выбору, арр предпочитает его полное отсутствие или самую большую грудь!

— Интересно, а что бы ты сказала, если бы он дотянулся до тебя? — тут же поинтересовалась вторая в роду Эвис.

— Нет, хвататься за меня наш арр точно не стал бы! — «сокрушенно» потупила взгляд эта нахалка. — Моим лицом он имеет возможность любоваться и на берегу, грудь у меня меньше, чем у тебя, а бедра мало чем отличаются от бедер Алиенны. Остается что? Попа. А самая красивая попа у кого? Снова у тебя!

— Ох, вы у меня доболтаетесь! — возмутился я, вызвав слитный смех дам, потерявших всякий стыд, и, снова забравшись на валун, поинтересовался: — Ну, и чья сейчас очередь?

— Хозяйки самого острого язычка…

…Отправить их обсыхать и согреваться удалось только тогда, когда каждая, включая Тину, прыгнула раз по пятнадцать. Я проводил их до покрывал, «задумчиво» посмотрел на Найту и приказал ей следовать за собой. Хейзеррка сначала непонимающе похлопала ресницами, затем разглядела смешинки в моих глазах, вскочила и «обреченно» двинулась следом.

— Прыгнуть хочешь? — тихо спросил я, когда мы отошли шагов на двадцать. — Девчонок к нам не отпустят, так что твою спину никто не увидит.

Она ответила, не задумавшись ни на мгновение:

— Хочу! Хотя бы пару раз! Если, конечно, вас еще не умотали.

— Не умотали… — усмехнулся я и помог ей забраться на валун…

…Обсыхали и согревались, продолжая веселиться. Причем не только перешучивались, но и посылали к озеру кого-нибудь с пустым мехом из-под взвара, чтобы гонец набрал холодной воды и, вернувшись, остудил наши разгоряченные тела. Я тоже бегал. Чтобы отомстить развлекающимся девицам за холодную струйку на темя, между лопаток или на поясницу. Правда, вместе с несказанным удовольствием от мести рисковал потерять слух от восторженных воплей.

А еще я рассматривал своих спутниц, наслаждался их красотой и раз за разом ловил себя на мысли о том, что выводы мелкой были удивительно точны. То есть, красивыми этих женщин делали не столько фигуры, сколько уверенность в себе, осанка и счастье во взглядах.

Чуть позже, очередной раз возвращаясь от озера с полным мехом и окинув оценивающим взглядом пять привольно разлегшихся красавиц, я неожиданно для себя сравнил их с девочками матушки Оланны. И мысленно усмехнулся: да, лица и фигуры некоторых «прелестниц» выглядели куда интереснее, чем у Тины, Найты или мелкой, но привычка постоянно играть, подстраиваться под тех, кто жаждет их ласк, и четкое понимание своего места в жизни превращала тех девиц в пусть и красивые, но пустышки. Вызывающие намного меньше интереса, чем старшая хейзеррка.

Когда лик Ати сдвинулся к закату, и я перестал бояться, что его лучи обожгут кожу моих спутниц, то разрешил им вернуться в воду. А сам, почувствовав, что слегка застоялся, несколько раз на предельной скорости переплыл озеро туда и обратно.

Пока я разогревал мышцы, дамы, сообразив, что я тренируюсь, занялись тем же. То есть, принялись бултыхаться вдоль берега. Стараясь не только проплывать как можно дальше, но и следить за техникой каждого гребка. Что особенно приятно, на себе не сосредотачивались — постоянно поглядывали по сторонам, а когда замечали какую-нибудь ошибку, укладывали «ученицу» на ладонь и давали возможность их исправить.

Не забывали и про меня, поэтому, увидев, что я плыву на спине, чуть не лопнули от возмущения! Само собой, я был тут же отловлен и расспрошен. А потом на мою правую ладонь водрузили Майру и принялись с интересом наблюдать за ее успехами. Не забывая комментировать чуть ли не каждое покачивание груди, просвечивающей через мокрую ткань.

Она не огрызалась, ибо была занята. Зато мелкая защищала ее со всем пылом души. Называла насмешниц завистницами, намекала, что я, возмущенный такой несправедливостью по отношению к своей любимой помощнице, не дам им научиться плавать на спине, и угрожала, что дождется, когда они окажутся в том же положении, и засмеет насмерть. А девушки делали вид, что боятся ее угроз, но подшучивать не прекращали.

Увы, первые две трети кольца плавание на спине получалось не очень. У всех. Но потом я вспомнил, как папа когда-то учил меня лежать на воде, и продемонстрировал это умение. А вскоре имел возможность полюбоваться на пять восторженных лиц. И на столько же пар весьма аппетитных округлостей, закачавшихся над водой. За первым успехом последовал и второй: поплыть на спине, бултыхая одними ногами, получилось у всех. А вот добавить к ним еще и руки, увы, только у Найты…

…Развлекались, с небольшими перерывами на отдых, почти до заката. Плавали, ныряли «на мне», прыгали с валуна, играли в безумного слепня и сопровождали все это шуточной, моментами довольно двусмысленной, но при этом очень доброй и беззлобной грызней. Угомонились незадолго до наступления вожделенной темноты — все, кроме нас с Тиной, упали на покрывала, чтобы собраться с силами перед ночными безумствами. Я уселся на бревнышко, валяющееся перед самым урезом воды, и загляделся на стремительно темнеющее небо. А ар Лиин-старшая, сбегав в лес по нужде, вернулась обратно, подошла ко мне, села рядом и грустно вздохнула:

— Знаете, Нейл, скажи мне кто-нибудь, что пять женщин, оказавшись на краю Бездны[2], за две десятины не только не перегрызутся, но и станут по-настоящему близкими подругами, я бы рассмеялась ему в лицо. Или сочла бы лжецом. А сейчас безумно счастлива, что одной из них волею Пресветлой довелось стать моей дочке, а второй — мне…

Я пожал плечами:

— Насколько я знаю, мама с королевой Сайнтой тоже никогда не ругались.

— Было такое! — подтвердила женщина. — Только весь двор был убежден, что они просто не хотят вывешивать наружу грязное белье[3]!

— Мои родители тоже не грызлись между собой. Поэтому я привык именно к таким отношениям. А ругань, интриги и попытки манипулировать вызывают во мне отвращение.

— И к обнаженному телу вы относитесь не так, как все остальные мужчины, тоже из-за родителей? — через некоторое время спросила она.

Я кивнул:

— Да. Папа считал, что хорошо сложенный человек не менее красив, чем конь, цветок или радуга. Поэтому учил меня видеть красоту не только в высверке молнии или ударе клинка, но и в повороте головы, изгибе бедра или игре мышц. Когда мы выезжали куда-нибудь в глухомань, чтобы поплавать в озере или речке, мы с ним надевали штаны, обрезанные по верхнюю треть бедра, а мама и Шелла, папина меньшица, к так же коротко обрезанным панталончикам добавляли очень открытый верх от нижнего белья. Такой наряд, в отличие от ваших рубашек, не мешал плавать и не задирался при прыжках с камней и скал.

— То есть, по сути, они плавали в таком же корсете, как у меня?

Я мотнул головой из стороны в сторону:

— Неа. Корсет поддерживает грудь только снизу. Поэтому если вы прыгнете с камня головой вниз, то он съедет, и она вывалится. А их белье позволяло прыгать как угодно.

— А Агнесса и Шелла прыгали даже вниз головой⁈

— И знаете, как это было красиво⁈

Видимо, восторг в моем голосе Тину чем-то зацепил, так как она, немного помолчав, вдруг слегка покраснела и нерешительно попросила:

— А вы бы не могли еще раз показать такой прыжок? Раньше я не понимала, как и на что смотреть, а сейчас хочу увидеть ту красоту, о которой вы говорите…

Нерешительности в глазах этой женщины я не видел еще ни разу. Поэтому кивнул, дошел до валуна, взобрался на его вершину и, оттолкнувшись от него, раскинул в стороны руки.

— Красиво… — вынырнув, услышал я восхищенный голос мелкой.

— Да, дочка, красиво… — горько вздохнула Тина. — А я, дура, поняла это только сейчас…

[1] Безумный слепень — простонародная игра, далекий аналог наших салочек.

[2] На краю Бездны — аналог нашего «у черта на рогах».

[3] «Вывешивать наружу грязное белье» — аналог нашего «выносить сор из избы».