Сага о Головастике. Изумрудный Армавир

Глава 15. Семейная катавасия

Я закончил краткий обзор послеобеденных подвигов, а мои домочадцы только-только во вкус вошли. Угодник подливал в стопочки, и все угощались и отдыхали. Все, кроме меня. Мне так и не дали поужинать по-человечески. Наверно, из-за того, что всё ещё оставался в неуместном карнавальном костюме заморского героя-спасателя.

— А сейчас начинаем литературные игры, — весело объявил Николай, но голос у него дрогнул.

— Не знаю таких, — заявил папка.

— Никто не знает, — повинилась за всех мама.

— Зато Сашка наш знает, — кивнул в мою сторону дядька.

— Что-то я о таком не помню, — открестился я от неизвестной, да ещё и играющей литературы.

— Бьюсь об заклад, знаешь. Проверим? Мы уже с тобой один раз играли, — настаивал Николай.

— Поконкретнее, можно? — вступил в нашу свару слегка захмелевший родитель.

— Поконкретней? Получите. Я начинаю, а кто продолжение знает, тот и продолжает.

— Что продолжает? — решила и мама разузнать об играх с литературой.

— Верблюд, когда ты стал горбат? — выдал Николай, вместо объяснений.

— О-о! Это длинная история, — вырвалось у меня, незнамо откуда.

— И всё же, всё же, всё же, — продолжил Угодник.

— Когда я Бога попросил, чтоб был ни на кого я не похожим, — закончил я короткое подобие четверостишия.

— Даёте! — подивился папка.

— Молодцы, — похвалила нас мама. — Оригинально и поучительно.

— У нас ещё мешок таких имеется. Продолжаем? Там хоть и не в рифму бывает, зато не менее интересно, чем у самого Омар Хайяма, — раззадорился дядя Николай.

— Если честно, толком не знаю, откуда всё это во мне… — начал я оправдываться, но меня прервали на полуслове.

— Погодь-погодь. До сольных выступлений мы чуть позже доберёмся. А сейчас про мудрость, — перебил меня Угодник и начал: — Старик, как мудрость нам увидеть? Где искать? Быть может, признаки какие-нибудь есть? Седая борода, бесстрастный взгляд, когда увидит золото или услышит лесть?

— Друзья, коль соблюсти приметы эти, прибавив всего лишь два рога, мудрее моего козла вам не найти на свете, а он живёт в сарае за порогом, — по-стариковски выговорил я совершенно незнакомые строки.

Что тут началось! Все не просто засмеялись, все до слёз захохотали. Будто это не стишок был в нашем с Угодником исполнении, а живое выступление знаменитых Тарапунько и Штепселя. Больше всех смеялся сам Угодник. Слёзы так и текли из его глаз, но он не обращал на них никакого внимания.

На одно мгновение мне даже показалось, что это мы всей семьёй излучали из себя тот самый негасимый свет добра и жизни, который я сегодня ожидал от Угодника. Да так ярко светили, что у него слёзы из глаз! Будто бы он сидел под нашими лучами и не просто оттаивал, как он говорил, а впитывал наш свет. Заряжался им. Заполнял всего себя, чтобы потом самому раздавать его людям. Но это видение длилось не больше мгновения.

— Расскажи нам про товарищескую клешню. Про отшельника. А я пока с братом посмеюсь от души, — попросил он меня неизвестно о чём и продолжил улыбаться сквозь слёзы.

— Только начни сам, а я сразу вспомню и продолжу, — пообещал я, а у самого от нашей катавасии из смеха и слёз на душе совсем не аленькие цветочки расцвели.

— Отшельник-рак всю жизнь прожил в пруду, — выдал начало Николай, еле-еле успокоившись.

А я тотчас вспомнил стих об отшельнике, но сразу продолжать его не стал, а дождался, пока Угодник нальёт ещё по одной стопочке, пока всё пригубят стаканчики, пока закусят, а только потом начал его с самого начала.

— Отшельник-рак всю жизнь прожил в пруду. Воды он не мутил, привычен был к труду. Супруги не имел и дружбы не водил, и редко по ночам на берег выходил. Но вот, под старость, он решил жениться. Кого же в жёны брать, никак не мог решиться. Одна толста, другая холодна, а третья, непременно, уж чья-нибудь жена. Вот так он в поисках по дну бродил, пока однажды в раколовку угодил. Взмолился старый, закричал: «Спасите! Ведь друг ваш и сосед в беду попал!» Но сколько не кричал он: «Помогите!»

— Клешни никто из раков не подал, — не утерпел и выдал Николай последнюю строчку. — Браво, Александр. Браво!

— Ты у нас, оказывается, талант, — удивился папка, но захлопал в ладоши так, будто это я сам написал стишки и басни о верблюдах, козлах и раках.

— Он когда со своим Мишкой Косолапым по телевизору выступил, мне все девчонки на фабрике так и сказали: «Твой сынок артист», — припомнила мама ещё один наш семейный анекдот.

Фактически я тогда крупно опозорился. Забыл слова детского стишка, но зато скорчил такую умилявшую рожицу, что все телезрители подумали, будто это так Мишка обиделся на свою шишку, которая отскочила ему по лбу. Слава Богу, моя амнезия оказалась короткой, и я нашёл в себе силы закончить ясельное стихотворение.

Вот и в тот вечер с Угодником в качестве душевного гостя над моей головой сгустились грозовые тучи Косолапого Мишки, с которым я потом выступал по десять раз кряду, стоя на табурете, перед близкими и дальними родственниками на совместных пьянках и гулянках, на армейских проводах и встречах, на свадьбах и днях рождениях. В общем, я всем своим существом почуял, что и праздник Жабы-Дирижабы не обойдётся без этого, пришибленного шишкой, Михаила.

— Сейчас Санька нам пару солёных анекдотов… Взрослых анекдотов расскажет, а потом споём, — прозвучала из уст Угодника совсем не спасительная речь, на которую тайно надеялся.

— Может, лучше про Мишку? — взмолился я, потому, как перепугался неведомых, да ещё и взрослых, анекдотов.

— Потом про Мишку, — подвёл итог папка и показал рукой, чтобы вставал из-за стола и продолжал концерт по заявкам.

— Ну, вас! — отмахнулась мама и начала убирать со стола закуски, а выставлять десерты и фрукты, с бананами и пепси в том числе.

— Погодите. Они тоже рифмованные и никакой похабщины. Ха-ха-ха! — выдал себя с потрохами Николай. — Почти никакой, честно-честно.

— Лучше споём солдатскую. Я её в одном месте слышал, — решил я избежать недоразумений с анекдотами и напомнить Угоднику песню Закубанья из Кристалии, берущую за душу всех и каждого.

— Сперва дурачимся, а потом плачем. Порядок во всём должен быть, — упёрся дядька, а сам продолжал плакать.

— Тогда напомни, что там за анекдот, — согласился я, скрепя сердце.

— Там про худого мужичка. Про его физкультуру, — хитро подмигнул Николай.

В голове что-то щёлкнуло, и я начал очередной зарифмованный опус с непонятными взрослыми намёками:

— Мужик, с изрядно исхудавшею фигурой, бесстыдно вышел на балкон в трусах. Там начал заниматься физкультурой, прям у соседей и соседок на глазах. «Пусть видят все, что ты меня не кормишь», так начал он жену свою корить. «Так, может, и трусы ты тоже снимешь? Пусть видят все, за что тебя кормить», — выдал я с мужскими и женскими интонациями.

Что тут началось! Мамка не сдержалась и, пару раз кашлянув не открывая рта, выскочила сначала в другую комнату, а уже там и разразилась бесконечными хохочущими громами с молниями. Бабуля, надвинув на глаза белый платок, беззвучно затряслась, как отбойный молоточек. Папка хоть и соображал своим хмельным и дремавшим разумом дольше всех, зато потом распоясался так, что мне показалось, и дом заходил ходуном от его гогота.

Скромнее всех смеялся Угодник. Или потому, что уже слышал этот анекдот, или из-за того, что никогда не имел, и не будет иметь жены, которая могла бы выдать ему такую бесстыдную отповедь. Как бы там ни было, а я ужаснулся всему тому, что натворил коротким анекдотом и покрепче прижался к братишке Серёжке.

— Следующий, — распорядился Николай, когда все вокруг кое-как пришли в себя.

— Может, лучше про Мишку? — попытался я воспротивиться, соглашаясь даже на то, что в другой ситуации меня бы ни за какие коврижки не заставили сделать.

— Давайте не будем заставлять ребёнка, — вступилась за меня, вернувшаяся из грозы, мамка.

— На огонёк к попу зашла смазливая бабёнка, — вместо препирательств со всеми нами Угодник сам начал очередной зарифмованный анекдот.

Пришлось мне волей-неволей продолжать:

— Подумал он: «На исповедь». Спросил.

— Нет, батюшка. Я, просто, занесла тебе цыплёнка, чтоб за меня ты милости у Бога попросил, — снова вступил Николай, изображая женский голос.

— Так, может, много пьёшь? Или помногу ешь? — спросил я у дядьки, игравшего роль противной бабёнки, а самому мне, волей-неволей, пришлось немного побыть попом.

— Нет, батюшка. Посты все соблюдаю. Не пью. И в будни не переедаю, — высказал скороговоркой Угодник.

— Так, может, с мужем много спишь? Если про всё не врёшь, — строго прикрикнул я на вредную «бабёнку».

— Не вру. И муж красавец. Разве с ним уснёшь?

— Прости, конечно, за мой ум убогий. Какой же милости ещё мне для тебя просить у Бога? — закончил я очередной непонятный для меня стих, а все снова прыснули, как по команде.

И в этот раз мамка сбежала в спальню, наверно, чтобы излить там свою солидарность с бабёнкой.

После этого анекдота все хохотали чуть дольше. Пару раз папка и Угодник повторили кое-какие реплики, посмеялись над тёткой с цыплёнком, а может, попом, я так до конца и не понял, а потом просто сидели, смотрели друг другу в глаза и смеялись. Смеялись и плакали.

Отчего они себя так вели, я не понимал. Анекдоты казались мне не такими уж смешными, но я доверял их взрослому уму, который хоть и дремал, но всё равно никуда не делся, а поэтому заставлял смеяться. То, что плакать их заставляли души, я для себя решил ещё во дворе, во время нашего первого совместного разговора, когда и папка, и Николай прослезились в первый раз.

Гляделки Григорьевичей не заканчивались, и я решил самостоятельно и без всяких просьб выступить с полюбившейся мне песней Федота-игрушечника. Тем более, слёзы уже и так катились ручьями из глаз и бабули, и папки, и самого дядьки Угодника.

— Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши души? — начал с того куплета, который посчитал первым, а Угодник сразу же подхватил, перемежая слова мужиков из Кристалии с короткими рыданиями.

— Наши души в аду бесов душат. Вот, где наши души.

Потом я пел о силе и о кресте, потом о бедах и жёнах, потом о детках и хатах, сёстрах и снова о душах, которые под конец моей взрослой песни успокоились и перебрались в рай, чтобы высушить там свои солдатские слёзы. Но всё так складно было только в моей песне, а не в нашем доме, за нашим семейным столом.

Бабуля так и сидела на своём месте, обливаясь бесконечными слезами, будто сама бывала в Кристалии и знала о нелёгкой доле мужиков, которых не щадили командирские тётки, и они почём зря гибли на их войнах.

Мама тоже не сдержалась и, пару раз всхлипнув, схватила Серёжку в охапку и ушла укладывать его кроватку. Папка исправно мычал, изображая аккомпанемент, не имея понятия о словах, и создавал объём моему не совсем взрослому голосу, но и это обстоятельство не мешало ему глазеть на всхлипывавшего старшего братца и плакать вместе с ним.

Откуда Угодник знал слова песни из женского мира, я был не курсе, но по окончании моего выступления он сразу же потребовал продолжения.

— А теперь, племянничек, напрягись всей душой и выдай нам вариант женского страдания. А бабёнки будут в куплетах, или сами амазонки – не имеет значения. Давай. Я поддержу. Обещаю поменьше всхлипывать.

О чём он попросил, мне, конечно же, было неизвестно, но душа подсказала, и я исправно заголосил всё на тот же мотив:

— Эй, девчушки, бравы солдатушки! Где же ваши беды? Наши беды – постные обеды. Вот где наши беды!

И папка, и Угодник, хлопнув ещё по рюмочке и быстро закусив бананами, выскочили из-за стола и начали пританцовывать вприсядку. Бабуля и мамка захлопали в ладоши, но плакать и смеяться никто из взрослых не перестал.

Я глазел на эту душераздирающую идиллию и продолжал петь, то и дело, путая девчушек солдатушек с девчонками и бабёнками, но и тех, и других амазонок или солдафонок.

— Эй, девчонки, бравы солдафонки!

Где же ваши детки?

Наши детки – стрелы наши метки

Вот где наши детки!

Эй, девчушки, бравы солдатушки!

Где же ваши мужья?

Наши мужья – заряжёны ружья

Вот где наши мужья!

Эй, девчушки, бравы солдатушки!

Где же ваша сила?

Наша сила – лук, стрела красива

Вот где наша сила!

Эй, бабёнки, бравы амазонки!

Где же ваши страсти?

Наши страсти мужикам для счастья

Вот где наши страсти!

Эй, девчонки, бравы амазонки!

А где же ваше счастье?

Наше счастье вороною масти

Кони – наше счастье!

Эй, девчушки, бравы солдатушки!

Где же ваши платья?

Наши платья – саваны у Сватьи

Вот где наши платья!

Эй, девчушки, бравы солдатушки!

Кто же ваша Сватья?

Наша Сватья с косой в чёрном платье

Смерть, вот наша Сватья!

Эй, девчонки, бравы солдафонки!

Где же ваши званья?

Наши званья – городов названья

Вот где наши званья!

Я Машка ростовская!

Я Дашка московская!

Я Танька молдавская!

Я Женька полтавская!..

На этих прозвищах я закончил амазонскую строевую, которую ещё десять минут назад знать не знал, а вот Григорьевичи только-только разогрелись. Они уже не смеялись, а пританцовывали и приседали. Причём, оба вместо платочков размахивали над захмелевшими головами банановой кожурой.

Зрелище было смехотворным и нереалистичным, но смеяться над приседавшими безо всякого аккомпанемента братьями я не посмел, и вместо насмешек завёл ещё одну, невесть откуда всплывшую в памяти и оказавшуюся бесконечной, песню о жале огромной осы, которое папка выдернул из плеча и принёс показать мамке.

По крайней мере, я так себе представлял, когда начинал эту песню.

— Я пришёл домой, вынув жало

А от меня жена убежала

А от меня жена убежала

Испугалась, наверное, жала

И дядька, и папка моментально смекнули, о чём, собственно, песенка, и сразу же её подхватили, потому как, слова в ней были простыми и, то и дело, повторялись. Они продолжили свой нелепый танец, время от времени впадая в истерику и гогот, а я всё выводил и выводил куплет за куплетом.

— Испугалась, наверное, жала

Сразу в спальню она забежала

Сразу в спальню она забежала

И от страха всем телом дрожала

И от страха всем телом дрожала

И меня к себе крепко прижала

И меня к себе так крепко прижала

Что потом сыновей нарожала

Что потом сыновей нарожала

И не боится с тех пор она жала

Не боится с тех пор она жала

И от страха уж давно не дрожала

А я за смелость её не ругаю

Хоть о паре дочурок мечтаю

Хоть о паре дочурок мечтаю

А пока про жало песни слагаю

Как я пришёл домой, вынув жало

А от меня жена убежала

А от меня жена убежала

Испугалась, наверное, жала…

Я начал песню во второй раз, не останавливаясь, лишь слегка изменив начальную строчку первого куплета. Бабуля перестала изображать беззвучный отбойный молоток и, поцеловав обоих оболтусов, перекрестила их, торжественно поклонилась и ушла в свою комнату, не проронив ни слова.

Мама устала смеяться и грозить мне то пальцем, то кулаком из-за портьеры дверей спальни, а я наяривал куплет за куплетом, снова и снова повторяя песню целиком, пока не почувствовал, что начал терять суперменский голос.

На помощь пришёл Скефий с его видениями упрямого и пуленепробиваемого мальчишки, закованного в металлические латы, которого он сначала расстреливал снежками, что, конечно же, не помогло, а потом начал сбивать с ног порывами ветра.

Мальчишка был очень упрямым, поэтому не сдавался и уже ползком приближался к моей калитке, вознамерившись, не смотря ни на что, пробраться-таки ко мне в гости.

— Извините, но и я с вами прощаюсь, — сказал я Григорьевичам и, схватив свою домашнюю одёжку в охапку, выскользнул из дома, чтобы на пороге снять с себя надоевший до чёртиков суперменский костюм и кожаные носки со шнуровкой.

Даже не заметил, в какой момент снова стал самим собой – почти десятилетним школьником-шалопаем.