Сага о Головастике. Изумрудный Армавир

Глава 6. Пробуждение с перерождением

— Вставай. Школу проспишь. Выходные уже кончились, — нежно разбудила меня мама. — Скоро уже Оля за тобой зайдёт, а ты ещё не умывался.

— Какая ещё Оля? — взбунтовался я спросонья и попытался вспомнить вчерашний день.

— Соседка. Одноклассница, — было мне ответом, от которого подпрыгнул, как ошпаренный.

— Чур меня! — взвизгнул, будто получил звонкую оплеуху за какой-нибудь проступок. — Я же дома. В мужском мире. Никакими одноклассницами никогда на нашей улице не пахло. Или теперь пахнет? Тумана нужно спросить. Или душевный разговор…

В один прыжок долетел до зеркала и уставился в него, не сразу осознав, что на меня глазело девятилетнее, а не взрослое, отражение.

«Я вернулся?.. Может… я давно уже вернулся? Или… Какая тогда Оля? Соседка по парте? А куда Танька делась? И зачем бы этой Оле… Так. Что-то я сам не свой. Или опять в мороке?» — спрашивал я себя и сам себе из зеркала кивал: «Да. Нет. Не знаю. Нет. Не знаю. Нет».

— Значит, душа на месте, а я сплю? — спросил я у зеркала.

— Нет, — покачало головой отражение.

— В чужом мире?

— Нет.

— Скефий шутит?

Не успела душенька хоть как-нибудь кивнуть, как в лицо влетел ком мягкого рыхлого снега.

— Не шутит! — ужаснулся я и отскочил от «разговорчивого» зеркала.

«Это что же с миром случилось? Заболел? Заразился от сестёр девчачьими страданиями? Соседку какую-то завёл, как хомячка. С бантиками, наверное. А красивая она, интересно?.. Какая разница!» — прервал я невесёлые раздумья и поплёлся к рукомойнику.

Завтрак. Школьная форма. Я на пороге. Не просто на пороге, а на пороге новой, совершенно неизвестной, жизни, в которую меня угораздило провалиться.

«Делаю пока всё, как обычно, — решил я, но сразу же усомнился. — А как это, обычно? Я же только с Вадькой в школу ходил, а тут соседка».

— И много у меня соседок? — спросил у мамы, надеясь услышать, что одна-единственная.

— С Маринкой семь, — выстрелила в самую душу мамка.

— Шутишь?

— Это ты сегодня с самого утра шутишь. Он, видите ли, в мужском мире живёт, — возмутилась мама и вытолкала меня на улицу. — Бегом в школу! После с тобой побеседую.

«А вот и соседка. Вот и Оленька. Оленька Сте… Я что, и фамилию её знаю? Стоп. Я же не… Я – не я вовсе. Я сейчас в Кристалии. Я большой и толстый. То есть, взрослый. Я Сашка-Крест. Я кацап и…»

— Здравствуй. Ты идёшь? — донеслось откуда-то издалека, хотя вот она, Оленька, рядышком остановилась.

— Мчим, — еле выдавил я из себя и безвольно пошагал в школу.

— Сейчас все наши соберутся, а потом мчим, — прощебетала о чём-то Стёпа.

«Какое-то прозвище у неё мальчишечье. Ага. А у Ирки – Гриня. У Таньки – Сёма. Почему я всем одноклассницам мужские псевдонимы придумал? Я какой-то женоненавистник? Но они пока не жёны, а простые одноклассницы. Надеюсь, не знают о моих прозвищах-колючках».

— Здоров Серёга. Здравствуй, Вадька. Мишка, Игорь, — начали мы перекидываться утренними приветствиями на углу Туапсинской и моей улицы.

«Пятеро мальчишек и одна Дульсинея Тобосская. Кто? Подружка Дон Кихота? А кто из нас Кихот? Лишь бы не я. Серёжка тут что, у бабушки гостит?.. А Мишка тогда у дедушки? Он же около школы, возле Валерки жил. Игорёк Копытце только в первом классе с нами учился, а сейчас опять появился. А я, интересно, в каком сейчас? В третьем?»

— Фух! — поймал тёплую подсказку Скефия.

«Не подлизывайся. С тобой я позже разберусь».

— Чмок! — получил снежком по маковке.

Никто внимания на мирный снежок не обратил, и наша шестёрка фибр пошагала в школу.

«Надеюсь, она не белая и не двадцатиэтажная… О чём я? Какие фибры? Я что-то знаю, но не помню, что именно и откуда? Или я свихнулся? Или повзрослел? Или, все-таки, это морок?»

— Чмок!

— Хватит уже, — ругнулся я, но снова никто внимания ни на меня, ни на снежок не обратил.

«Сразу же после школы к деду. Сразу же. А если он тоже испортился, и стал Нюркой? Или знает о моих соседках не больше меня. А если Угодника у него нет на постое? И Давидовича?.. Эй! Мир, который Дедморозыч. Давидович тут?»

— Фух!

«А Угодник?»

— Фух!

«Так и высохнуть можно».

— Чмок!

«От Далания весельем заразился?»

— Фух, чмок! Фух, чмок! Фух!

«Вроде как, “Да”. Или: “Скройся с глаз моих”. Или: “Закаляйся”. Или: “Заткнись и иди учись!”»

— Фух! Фух! Фух!

— Ну, слава Богу. А то, чмок да чмок.

— Чмок!

* * *

— Деда, здравствуй, родной. Америка, милая, как ты тут? Как же я по вам соскучился, пока учился-мучился, — набросился я на Павла, задремавшего под осенним солнышком на своём штатном месте.

— Что? Давно не виделись? А вчера, кто истерику закатывал? — нехотя поинтересовался дед. — Ой, скучно. Ой, неинтересно.

— Ты не заговаривайся. Я же только что из дальнего похода, — начал я ответное пикирование. — Вернее, сегодня ночью явился из района бедово-посреднических действий. Mission complete. Trouble is over. Как есть, over.

— Кто из нас заговаривается? Мишин. Траблиз. Ты по-каковски лопочешь? По аглицки? — прищурился Павел, а я решительно не понял, о чём он.

— Дед, я с тобой по-русски говорю, а тебе, как всегда, какая-то ерунда слышится.

— Сходи в сарай. Там тебе и твоей команде подарок от Угодника. А потом и к нему самому. Он хотел с тобой о чём-то по-русски погуторить, — отбрил мои восторги и пикирования дед, и снова взялся за извечное созерцание синих далей.

— Ну-ну, — вырвалось у меня от смешанных чувств обиды и разочарования.

«Как-то всё не по-людски. Так настоящих героев не встречают. Я же, вроде, только что прибыл из… От… А откуда я прибыл? — задумался я по пути в сарай. — Из Кристалии или из Ливадии? Или из какого-нибудь безымянного мира? А, может, я, вообще, никуда не мотался?.. И грязнулею остался? Я же только что из похода по…»

— Здоров ли, племянничек? — услышал за спиной бодрый голос Угодника и мигом обернулся.

Дядька вышел из дедовой хаты и, стоя на пороге, окликнул меня, когда я уже собирался входить в сарай.

— Здоровьем здоров, а вот миром не очень. Или головой, — признался я Николаю.

— Как это? Ты что, только-только с удочки сорвался? Ну-ка дай я на тебя поглазею. Диагноз вмиг поставлю, — сказал Угодник и поспешил ко мне прямо босиком, позабыв и про дедовы тапочки, и про свои шнурованные сапоги.

— С какой ещё удочки? — процедил я недовольно, а Николай уже вовсю всматривался в мои бессовестные глаза. — Только без амнезии. Без стирания воспоминаний.

— Не бойся. Ты в полном порядке, — довольным голосом доложил Угодник, когда перестал пугать гипнотическим взглядом.

— Я-то в норме. А вот мир наш с ума сошёл. Ей Богу. Пока я там… Он тут мне и соседок, и одноклассниц с одноклассниками развёл, как тех тараканов. Причём, я их всех откуда-то знаю. Хотя, уверен на все hundredper cents, что их до моей expedition здесь не было, — начал я жалобы о наболевшем.

— Так-так-так, — удивился чему-то Николай. — И давно… Ах, да. Сегодня утром проснулся, и тебе показалось, что вокруг всё не так? Что-то изменилось со вчерашнего дня?

— С какого вчерашнего? Я же в Кристалии не меньше десяти дней был. И в Ливадии. И в мирах нашего круга. И не только нашего…

— Что-то ты путаешь, — ещё сильнее огорчился Угодник. — Я же сам тебя вчера видел. Разговаривал с тобой. Почти всё было в норме. А прибыл ты в тот же день, когда обе беды победил. Следом за мной прибыл.

— Impossible! — возразил я, и сам опешил от незнакомого иностранного слова. — Это я сейчас на голландском, что ли?

— На английском. Слово означает «невозможно» или «не может быть».

— Я и говорю, что невозможно. Не может такого посибла быть. Я ещё вчера там был. Закубанье до ума доводил. Причём, в двух мирах одновременно, — разгорячился я с новой силой.

— Ты, вообще, знаешь, как удочка работает? Ведь тебя сначала вернули домой. Неделю тут смурной бродил, а потом твоё величество заметнули обратно во второй круг. Назад во времени. Вспять. Ты ничегошеньки не почувствовал.

А как эту самую неделю взрослым отработал, так тебя в то же самое время обратно вернули. Вроде как, не было этой недели. Вот от этого всего в твоей голове сейчас путаница, — объяснил Угодник всё, как понимал сам.

— Ерунда. Причём, полная. Я же всё помню. Никуда меня не возвращали. А, главное, девчонок вокруг и в помине не было. Мы, мальчишки, всей улицей этим обстоятельством, знаешь, как гордились. Ни у кого из нас ни сестёр, ни соседок отродясь не бывало. От Советской Армии и до Ковтюха – ни одной. На остальных улицах, которые пересекаются, были, но на нашей – ни души.

— А вот это я и себе не могу объяснить. Но ты же говоришь, что всех этих девчонок знаешь, — с надеждой напомнил Николай.

— Говорю. Знаю всех поимённо, но не помню, чтобы они здесь водились. Ещё и в таких несметных количествах.

— Ты о ком? Может, я тоже кого-нибудь знаю? — попросил уточнить Угодник.

— Маринку знаешь, что на заднем плане… На нашем отрезанном огороде обитает?

— Нет.

— Таньку, которая Петькина сестра? Деда Кацубы внучка?

— Знаю. Но она…

— Теперь опять у деда живёт. А в их мазанке снова-здорова обитают квартиранты Копытцы. Представляешь? А в соседнем дворе, у бабы Дуси, целых пятеро завелось. И Машуня. И Валька с Наташкой. И это только внучки. А во второй их хате, что слева, живут квартиранты с дочками Ольгой и Эллой. Жуть, — разошёлся я с доказательствами и позабыл, что Николай тоже пытался вместе со мной думать о нашествии соседок.

— То, что у соседки есть внучки, я знал. Но то, что они теперь здесь живут, нет. Где же они помещаются, если ещё и квартиранты у них имеются? В тесноте, да не в обиде? Так получается?

— Как это, не в обиде? Ещё как, в обиде, — взбунтовался я. — Не было такого в нашем мире. Чересчур это. Так не должно быть.

— Успокойся. Лучше расскажи, что и как ты помнишь? Всё, что с тобою и мною было, выкладывай. А я тебе расскажу, как с моей колокольни виделось. Разберёмся помаленьку. Особенно меня беспокоит, что ты на иностранном языке лопочешь, а сам этого даже не осознаёшь.

— Во бу хой шо Хань-юй. Во хой шо Э-юй. И всё.

— Так. Китайского нам только не хватало, — замахал Угодник руками.

— Какого ещё китайского? Я же, наоборот, только что сказал, что китайской грамоты ни в зуб ногой.

— Посчитай-ка до десяти. На своём, на китайском, — потребовал дядька.

— Ич, ни, сан, ши, го…

— Это японский. А я просил по-китайски.

— И, ар, сань, сы, у, лю…

— Кошмар, — вырвалось у Николая.

— А на голландском: one, two, three…

— Это не голландский, а английский. А еще, какие знаешь? — нервно перебил Угодник.

— Да ничегошеньки я не знаю. И учил всё по одному уроку, не больше. А вот, где и когда это было, не помню. Вроде, в школе. В нашей, но только белой и двадцатиэтажной. Я там ещё Маршака какого-то читал. И совсем не того, который стишки писал. У моего что-то с элементарными частицами связано. С проблемами физики. С хиральностью и инвариантностью, с изоспинами и лагранжианами. Вот где кошмар, — припомнил я всё, чем с самого утра была забита головушка, и от чего меня смогли отвлечь лишь невесть откуда материализовавшиеся соседки.

— Нужно срочно что-то делать. Как-то тебя успокоить, — задумался вслух Николай.

— На гипноз и стирание памяти не согласен. И так не знаю, откуда я… Девчонки эти завелись. Со своей памятью как-нибудь сам разберусь. Мне уже давненько о чужих приключениях сны снятся. И о Кармалии, и про Скефия. Я даже разок Стихией во сне был. А, может, не разок.

— Неужели? — поразился дядька. — Павлу только ни-ни.

— Ему и дела до меня нет.

— Ладно. Я снова в командировку. Попробую всё узнать. Смотаюсь к твоей подружке зеленоглазке.

— К тётке-красотке? Сейчас она для меня девчушка. Ну, пока ещё третий глаз не проснулся.

— Сейчас не до шуточек. Сходи в сарай. Я тебе там… Всем вам подарок купил. За первую победу над бедой, — торжественно выговорил Угодник и ушёл в дедову хату, оставив меня озадаченно почёсывать затылок.

«Что за каша в моей голове? Всё, что не было, помню и знаю. А то, что было – ни в одном глазу. Так же не бывает», — задумался я, стоя в сарае, и не сразу отыскал глазами подарок Николая.

— Глобус! Огромный глобус! Можно начинать дальние путешествия, — раскричался я, словно безумный ребёнок, коим, в сущности, являлся.

Прямо на дедовом почтовом комоде возвышался невиданный новёхонький глобус. Не простой школьный шарик с подставкой, кое-как оклеенный цветными картами мира, а его исполинский брат. Как минимум, в три раза крупнее и, скорее всего, значительно дороже.

Надписи океанов и материков, государств и их столиц, рек и озёр, и других многочисленных географических объектов, были на английском языке. Тяжёлая резная бронзовая подставка, с такой же массивной дугой от полюса до полюса, обрамляли всё пёстрое великолепие модели земного шара. Модели моего мира.

— Фантастика, — только и смог я выговорить, когда осторожно взял в руки этот восхитительный и бесценный подарок.

«В такое сокровище булавками не потыкаешь. Рука не поднимется. А нам рабочий инструмент нужен, — засомневался я в подобных излишествах. — Как же быть? И во сне видел не такой. Тоже крупный, но другой. Не этот. Тот был утыкан булавками, словно ёжик. А мы тогда собирались…»

— Ёшеньки! Мои же бойцы, ни ухом, ни рылом о мировых возможностях, — вскрикнул я от неожиданного озарения и чуть не выронил «Адмирала».

Почему именно так окрестил это иноземное чудо, сразу не осознал. Только когда внимательнее изучил модель мира от Британского Королевского Адмиралтейства, удостоверился в своей правоте и уже вполне официально познакомился с глобусом Адмиралом.

— Уважаемый Адмирал. Я Александр из мира Скефий. Я СК-РО-АР… Кто-кто я? Какая-то ерунда в голову… Короче. Позвольте представиться. Я Александр из мира первого круга. Из Скефия. Таких миров ещё видимо-невидимо. А вы к нам, из какого прибыли? Из нашего, только из английского?

Вместо Адмирала со мной «заговорил», дунув теплом в лицо, мой разлюбезный мир.

— Помяни… Мир, и вот он. Хочешь поговорить? — обратился я к Дедморозычу после того, как осторожно поставил подарок на его штатное место – на комод.

— Фух! — подтвердил любитель бантиков и снежков.

— Про несоответствия вчерашнего и сегодняшнего дня я с тобой потом как-нибудь пообщаюсь, когда сам всё обмозгую, а сейчас… О будущем можем, как люди, пообщаться? «Душевным» методом?

— Фух! — согласился Скефий.

— Позволишь моим сотоварищам о ваших чудесах рассказать? Которые ты, и твои братья готовы нам выказать для нашего полного удовольствия, а для вашего развесёлого уравнивания.

— Фух!

— Дирижабль, или что похлеще, сотворить сможешь?

— Фух!

— А братья твои?

— Фух!

— И всем близнецам такое можно будет спрашивать у миров? Недоразумений не будет? Из-за того, что они именуют их неправильными номерами?

— Фух! Чмок!

— И никто из них не начнёт капризничать? А то наобещаю всякого, а потом опозорюсь.

— Фух, чмок!

— Татисий? — мелькнула в голове догадка о привередливом соседе одиннадцатого розлива.

— Фух, чмок!

— Ко мне одному может…

— Фух!

— Я его и просить не стану. Я всё в каком-нибудь Далании продемон…

— Чмок!

— Хочешь сам всё показать? Готов помочь с моими морскими рассказами о втором круге, о бедах? А если переборщу с красноречием, привру или приукрашу? — засомневался я в серьёзности такого мирного предложения и соглашения.

— Фу-у-ух! Чмок!

— Непонятно, но, в крайнем случае, все посмеются.

Я согласился со Скефием на неведомый эксперимент с моим повествованием о новых «открытиях» мировых возможностей с их одновременной демонстрацией, но попросил время на обдумывание и организацию внеочередного собрания или, скорее, дальнего культпохода со всеми братьями-посредниками.

Когда вывалился из сарая обратно во двор, Угодник уже укатил на Давидовиче куда-то в сторону Фортштадта к Стихиюшке в гости, а дед всё ещё равнодушно взирал на мир, окружавший его деревянную Америку.

— Дремлешь? — как можно равнодушнее, спросил я у Павла.

— Давеча в паратуньке так напарился, что сегодня никаких сил нет.

— В парной? — поправил я деда.

— В природной парной. В горячем источнике. В вулкане. Ну, почти.

— Как это, в вулкане?

— Как-нибудь покажу, — пообещал дед и продолжил остужать своё, разогретое жерлом вулкана и осенним солнышком, стариковское тело.

— Ну-ну, — снова вырвалось у меня от спутанных чувств восторга и восхищения вулканическим дедом, на удивление сговорчивым и словоохотливым миром, самим собой, способным всё это пережить и, если не осмыслить, то хотя бы принять всё так, как оно есть.

«Я теперь тоже никакими рамками, условностями или правилами не ограничен. Вулкан? Пожалуйста. Горячий источник? Нате вам. Сверхзвуковой перелёт? Ракету? Получите и распишитесь. Лишь бы не баловство. Лишь бы для дела, — рассуждал я по дороге домой, позабыв попрощаться с неиспорченным дедом, так и не ставшим по капризу моего мира бабой Нюрой. — Правда, дел никаких пока нет, но зато есть необходимость освоить навыки общения с мирами и их безраздельными, ничем не ограниченными возможностями. А ради такого наши миры и сами готовы подурачиться вместе с нами, оболтусами. Вот, оказывается, какие интересные времена наступают. Ни в сказке сказать, ни пером расписать».