Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1-2.

Глава 14

Слова ректора – «исключены» – повисли в кабинете, как ядовитый газ. Звон в ушах заглушил возмущенный возглас Винберга:«Ваше превосходительство! Меншиков-то…», подавленный стон Варламова и даже собственное дыхание. Я видел, как Меншиков резко побледнел под слоем грязи, его надменность сменилась животным страхом перед позором. Для него, наследника нового, но невероятно богатого и влиятельного рода, отчисление было крахом всех планов, социальной смертью.

Ректор Корф махнул рукой, его лицо выражало лишь ледяное презрение и усталость. «Голубев. Оформите необходимые бумаги. До окончания формальностей они остаются в стенах Академии, но без права посещения занятий и лабораторий. Наблюдать.» Голубев щелкнул каблуками. В его холодных глазах, скользнувших по мне, читалось не просто удовлетворение служителя порядка, а личная, глубокая неприязнь. Я вспомнил тот злополучный семинар в начале года, где я сходу решил его «нерешаемую» годовую задачу. Тогда его взгляд был точно таким же.

- Варламов, – ректор повернулся к нему, человеку, ставшему за это время добрым другом и наставником, чье лицо было пепельно-серым, – ваше ходатайство о допуске Грановского к закрытым фондам аннулируется. Незамедлительно. И обеспечьте… – он брезгливо кивнул в нашу сторону, – чтобы они привели себя в порядок. Вид их оскорбителен.

Михаил Осипович Варламов лишь кивнул, не поднимая глаз. Он казался внезапно постаревшим и невероятно усталым. Без слов он жестом велел нам следовать за собой. Мы вышли из кабинета ректора в гробовой тишине, нарушаемой только тяжелым дыханием Винберга и нервным постукиванием карандаша Голубева по его злополучной книге правил.

Варламов шел быстро, почти не глядя по сторонам, его тщедушная фигура казалась ссутулившейся под невидимым грузом. Мы миновали роскошные, теперь казавшиеся чужими, коридоры административного корпуса, вышли в более скромный переход, ведущий к лабораторному крылу. Только здесь, в полумраке перехода, он остановился, обернулся. Его глаза за стеклами очков были полны не гнева, а глубочайшего разочарования и усталой горечи.

- Григорий… – его голос, обычно звонкий от энтузиазма или сосредоточенности, звучал приглушенно, – ну что же ты впрягся? В такую историю? В самое пекло?

Он тряхнул головой, словно отгоняя муху и сказал: «Я же говорил тебе. Ум – твое главное оружие. Береги его! Не расплескивай на… на эти академические дрязги, на выяснения отношений! Академия – это не только наука, увы. Это муравейник, где каждый норовит подставить ногу. Особенно таким, как ты. Особенно таким, как он. – Он кивнул в сторону удаляющейся грязной фигуры Меншикова, которого уже перехватил чей-то услужливый адъютант. – Я старался абстрагироваться… заниматься только кристаллами, формулами, эфирными потоками. И тебе советовал. Но ты… ты полез прямо в пасть льву.»

Я почувствовал, как жар стыда разливается по щекам. Вина перед этим человеком, открывшим мне двери в тайны метамагии, доверившим свои драгоценные записи, была острее страха перед отчислением. «Простите, Михаил Осипович, – проговорил я смущенно, глядя на свои грязные сапоги. – Я… я не мог иначе. Он…»

- Он спровоцировал, он подлец, он воспользовался твоей слабостью – я знаю! – Варламов махнул рукой. – Но твоя слабость, Григорий, не вода. Твоя слабость – это твоя гордость. Твоя неспособность иногда промолчать, отступить или стерпеть, чтобы сохранить главное. Проект "Кристалл"… доступ к архивам… твое будущее… Все это теперь под вопросом из-за дурацкой потасовки в разваленной оранжерее! - Он вздохнул, снял очки, протер их кончиком галстука. - Иди. Приведи себя в порядок. Тебе еще предстоит разговор с Голубевым и, вероятно, с охранным отделением. Будь осторожен. Осторожнее, чем был.

Его слова, полные не осуждения, а горькой заботы, уязвили сильнее любой брани. Я кивнул, не находя слов, и пошел прочь, чувствуя его усталый взгляд у себя в спине. Да, мне было жаль, что я подвел его. Но внутри, сквозь стыд и страх, упрямо пробивалось другое чувство: я был прав. Отступить перед Меншиковым, стерпеть то, что ни одному достойному человеку терпеть нельзя значило сломаться. И я не сломался. Даже перед элементалем. Эта мысль грела, но не могла растопить лед отчаяния, сковывавший грудь.

Путь в студенческое общежитие казался бесконечным. Каждый взгляд, брошенный в мою сторону, а их было много – новость разлетелась со скоростью лесного пожара, ощущался как укол. Шепот следовал за мной по пятам: «Грановский… дуэль… исключают… Меншиков… оранжерея…»

Едва я переступил порог своей скромной комнаты под самой крышей, как дверь распахнулась снова. На пороге стояли Юлиана и Артём. Юлиана – бледная, с лихорадочным блеском в зеленых глазах, Артём – красный от возмущения, с раздувающимися ноздрями.

- Гриша! – почти одновременно выдохнули они.

Артём ворвался первым, не обращая внимания на мой вид. «Ты… ты его размазал! Правда, что элементаля! Уф, кто бы мог подумать, да!? Говорят, взрыв был на весь сад! А этот подлец Голубев… я его видел, как он крался! Я хотел… - Он сжал кулаки, изображая удар. - …но побоялся тебе хуже сделать!

Юлиана молча подошла ближе. Ее взгляд скользнул по моей порезанной щеке, по грязному рукаву. В ее глазах не было упрека, только боль и тревога. «Дурак, – прошептала она, и голос ее дрогнул. – Огромный, несчастный дурак. Я же…» Она не договорила, сжала губы. «Что теперь? Исключают? Обоих?»

Я кивнул, с трудом находя голос. «Да. Обоих. Формальности.»

«Да чтоб их! – взорвался Артём. – Меншикова-то не исключат! У него папаша – золотые прииски! Он откупится, смажет, а ты…» Он замолчал, осознав, что его «поддержка» лишь подливает масла в огонь.

- Спасибо, – сказал я тихо, искренне глядя на них обоих. Их присутствие, их забота были островком тепла в ледяном море отчаяния. – Спасибо, что пришли. Но… мне нужно побыть одному. Хотя бы немного.

Юлиана поняла сразу. Ее рука на мгновение легла мне на предплечье – быстро, как тогда в переходе. «Держись, Гриш. Мы… мы что-нибудь придумаем.» В ее голосе звучала решимость, но и безнадежность.

Артём хотел было возражать, но Юлиана взяла его за локоть. «Идём. Отдохни. Мы рядом.» Она увела недовольного Артёма, бросив на прощание полный беспокойства взгляд.

Дверь закрылась. Тишина комнаты, обычно уютной, с книгами, чертежами и скромными пожитками, обрушилась на меня всей своей тяжестью. Стены, заставленные полками, вдруг стали давить. Воздух показался спертым. Проект "Кристалл", формулы Варламова на столе – все это теперь казалось призрачным, недостижимым. Отчисление. Конец. Пустота.

Я не мог здесь оставаться. Скинув испачканный тулуп, умыв лицо и кое-как заклеив порезы на щеке и виске пластырем из аптечки, я вышел. Не зная куда. Просто идти. Прощаться.

Я бродил по знакомым местам, как призрак. Мрачные готические коридоры, где еще недавно спорили о метафизике эфира. Шумная столовая, где Артём смешил всех своими байками. Тихая библиотека – святая святых, куда я больше не войду. Каждый камень, каждое стрельчатое окно напоминало о потерянном будущем. Гнетущее чувство несправедливости смешивалось с горечью утраты. Меншиков выйдет сухим из воды. А я? Обедневший аристократ, пусть и с гениальным умом Дениса внутри, против его золота и связей? Шансов не было.

Туман снова сгущался, окутывая шпили Академии холодной пеленой. Я оказался у дальнего флигеля, возле старой, обвитой плющом беседки – места, куда редко заглядывали студенты. И тут, из-за колонны, словно материализовавшись из самого тумана, возникла она.

Алиса Ливен.

Она стояла, закутавшись в строгое темное пальто, белые волосы, залитые назад, казались призрачным сиянием в сумерках. Ее острый взгляд за стеклами очков сразу нашел мою порезанную щеку, усталость и отчаяние в моих глазах.

- Григорий, – ее голос прозвучал тихо, но отчетливо. В нем не было обычной игривой нотки, только сдержанное участие. – Я слышала. Это… возмутительно.

Я лишь горько усмехнулся: «Что именно? Моя дуэль или неизбежный итог?»

- И то, и другое, сказать по правде – парировала она, подходя ближе. От нее пахло морозом, дорогими духами с нотками орхидеи и… чем-то острым, как гвоздика. – Но особенно – лицемерие системы. Меншиков натравил на тебя элементаля. Это была попытка убийства под видом дуэли. А теперь? Его богатый папаша наверняка уже стучится во все двери, сметая любые обвинения золотыми монетами и влиянием. А ты? Ты – удобная жертва. Талантливый, но неудобный.

Ее слова резали правдой, обнажая всю гнусность ситуации.

- Что ж, система торжествует, – пробормотал я, глядя на мокрые плиты под ногами. – Я проиграл.

- Проиграл? – Алиса мягко, но настойчиво взяла меня под локоть. Ее прикосновение, даже через ткань, вызвало знакомый электрический разряд. – Ты выстоял против элементаля. Ты победил свой страх. Ты поверг Меншикова в грязь – в буквальном смысле. Разве это проигрыш? Это – повод.

- Повод? Для чего? – насторожился я, чувствуя, как ее игривость начинает пробиваться сквозь маску сочувствия.

- Для того, чтобы показать всем это лицемерие! – ее глаза загорелись знакомым огнем революционерки, трезвой и расчетливой. – Чтобы крикнуть на всю Академию: посмотрите! Того, у кого есть золото и связи, простят. Того, у кого есть только ум и смелость, выбросят на улицу! Разве это справедливо? Разве так должно быть?

Ее слова падали на благодатную почву моей обиды и горечи. Они звучали правильно. «И… как?» – спросил я, невольно поддаваясь ее напору.

Тень улыбки тронула ее губы: «Доверься мне, Григорий. Я уже кое-что… запустила. Нужна лишь твоя санкция. Твое молчаливое согласие. И твое присутствие завтра утром. Позволь мне попытаться помочь. Не только тебе. Но и всем, кто сталкивается с такой несправедливостью.»

Она смотрела на меня прямо, ее светлые глаза казались бездонными. В них читалась и искренняя убежденность в своей правоте, и холодный расчет стратега, и… та самая опасная притягательность, перед которой я был бессилен. Я знал, что она использует ситуацию. Использует мою уязвимость и мою… симпатию к ней. Знание Бакунина, ее радикальные идеи – все это было частью ее игры. Но в этот момент, в ледяном тумане, под гнетом отчаяния, ее предложение было единственной соломинкой. И я был готов ухватиться за нее, даже зная, что она может обжечь.

- Хорошо, Алиса, – сказал я тихо, чувствуя, как что-то сжимается внутри. Не страх. Предвкушение новой бури. – Доверяю. Что мне делать?

- Ничего. Пока. Просто будь готов утром. И не падай духом, метамаг. – Ее пальцы слегка сжали мой локоть, потом отпустили. – Твоя война еще не проиграна. Она только принимает иной оборот.

Она повернулась и растворилась в сгущающемся тумане так же внезапно, как появилась, оставив после себя лишь запах орхидеи и чувство головокружительной опасности.

Я вернулся в свою комнату. Теперь она не давила. Теперь в ней витало напряжение ожидания. Я механически начал собирать немногие вещи в дорожный саквояж – книги Варламова, их придется вернуть, больно смотреть, скромные туалеты, чертежи «Кристалла», ставшие теперь лишь памятником несбывшимся надеждам. Мысли путались: Варламов, Юлиана, Артём, злобный взгляд Голубева, ледяной гнев ректора, грязное лицо Меншикова… и Алиса. Всегда Алиса. Что она задумала? Какой «иной оборот»?

Усталость, физическая и душевная, наконец сломила адреналин. Я погасил лампу, рухнул на узкую кровать. Темнота и тишина не принесли успокоения. За окном гудел ночной Петербург, а в голове гудели вопросы и смутные надежды. Последней мыслью перед тем, как провалиться в тяжелый, беспокойный сон, было: Что она запустила?

Утро пришло серое и промозглое. Официально я еще не был исключен, формальности требовали времени, но запрет на занятия был абсолютным. Тем не менее, инерция и смутная надежда на чудо Алисы заставили меня одеться и выйти, как на обычные пары. Я шел по почти пустому в этот ранний час центральному коридору, ведущему к Главному залу, стараясь не встречаться ни с чьим взглядом.

И вот, повернув за угол, я замер.

Перед массивными дверями в Главный зал, у подножия мраморной лестницы, кипел небольшой, но невероятно громкий митинг. Человек тридцать студентов – в основном старшие, но были и младшекурсники, – стояли плотной группой. Они не скандировали, но шум возмущенных голосов заполнял высокие своды. В центре группы, стоя на нижней ступени лестницы, как на трибуне, была Алиса Ливен.

Она говорила. Ее голос, обычно сдержанный и ироничный, сейчас звучал звонко, страстно и невероятно убедительно. Она не кричала. Она вещала.

- …и мы закрываем глаза? – ее слова долетали до меня сквозь гул. – На то, что привилегия богатства и связей ставится выше таланта и справедливости? На то, что один студент, наследник золотых приисков, спровоцировавшийпоединок и использовавший гнуснейшийприем, зная о слабости противника, скорее всего, отделается легким испугом и взяткой? А другой, доказавший невероятную силу духа и мастерство, будет выброшен на улицу? Разве это Устав Академии? Разве это справедливость? Или это – лицемериесистемы, которая громко говорит о чести и знании, а на деле пресмыкается перед золотым тельцом?

Она увидела меня. Наш взгляды встретились через толпу. В ее светлых глазах не было ни капли сомнения, только холодная решимость и… едва уловимая искорка вызова.Вот что я запустила, Григорий. Вот твой "иной оборот".

Она не назвала имен, но все и так знали, о ком речь. Знавшие о дуэли подхватывали ее слова, передавали тем, кто не слышал. Ропот возмущения нарастал. Кто-то выкрикнул: «Позор!» Другой: «Где справедливость?» Появились листки – явно заранее заготовленные Алисой – с лаконичным, язвительным текстом о «двух мерах» и «золотом иммунитете».

Я стоял, прижавшись к холодной стене, не в силах пошевелиться. Стыд, неловкость, страх перед последствиями этого скандала боролись в нем с… благодарностью. Дикой, необъяснимой благодарностью к этой белокурой революционерке в очках, которая взяла мою судьбу в свои руки и превратила ее в знамя борьбы. Она использовала меня? Безусловно. Но в этот момент, глядя на ее вдохновенное лицо, на растущее недовольство студентов, я чувствовал лишь одно: я не один. И моя битва, пусть и проигранная в оранжерее, только началась.

Гул возмущения перед Главным залом нарастал, как морской прилив. Слова Алисы, точные и язвительные, как отточенные кинжалы, находили отклик. «Две меры!», «Где справедливость?», «Позор!» – эти возгласы уже не были единичными. Листки с её тезисами переходили из рук в руки. Я стоял, прижавшись к холодной стене колоннады, чувствуя, как стыд и неловкость смешиваются с каким-то странным, головокружительным ощущением силы.Она сделала это. Ради меня? Превратила мой позор в обвинение.

Именно в этот момент, когда волна недовольства достигла пика, массивные двери Главного зала распахнулись с грохотом, который на мгновение заглушил шум. На пороге, озарённые светом люстр изнутри, стояли две фигуры.

Ректор Корф. Его лицо, обычно выражающее аристократическую сдержанность, было темно от гнева. Глаза, как раскаленные угли, метали молнии. Рядом с ним, чуть сзади, – декан теологического факультета, отец Игнатий. Пожилой, седой, с добрыми, но сейчас крайне озабоченными глазами за стёклами пенсне. Его руки нервно перебирали чётки. Алиса была его студенткой, звездой 4-го курса, хоть и с репутацией «неудобной».

- Ливен! – голос ректора, усиленный магией или просто невероятной силой гнева, прокатился над толпой, мгновенно приглушив шум. – Немедленно прекратите этот… этот балаган! Сейчас же! Следуйте за мной!

Алиса не дрогнула. Она медленно повернулась к ним, ее осанка оставалась безупречной, белые волосы, залитые назад, казались короной в тусклом свете. «Ваше превосходительство, отец Игнатий, – её голос звучал удивительно спокойно и четко на фоне наступившей тишины. – Я лишь озвучиваю вопросы, которые задаёт себе каждый честный студент Академии. Вопросы о справедливости и равном применении Устава. Разве это запрещено?»

- Запрещено устраивать сборища, порочащие репутацию Академии и её руководства! – рявкнул ректор, сделав шаг вперед. – Ваши инсинуации, ваши намёки… Это неприемлемо! Сейчас же прекратите и следуйте!

Отец Игнатий поспешно заговорил, его голос дрожал от волнения: «Алиса, дитя моё, послушайся! Ты не понимаешь, во что ввязываешься! Это не путь! Иди с нами, обсудим всё спокойно и более приватно…» В его глазах читалась искренняя тревога за неё, желание увести от беды, как шаловливого, но талантливого ребёнка.

- Отец Игнатий, я благодарна за заботу, – Алиса слегка наклонила голову в его сторону, но взгляд её оставался непоколебимо устремлённым на ректора. – Но разве молчание перед лицом явной несправедливости – это путь? Разве лицемерие должно быть нормой в стенах, призванных воспитывать ум и честь?

Ректор Корф, казалось, вот-вот взорвется. «Последнее предупреждение, Ливен! Именем Устава…»

Он не договорил. Из-за его спины, из сумрака зала, бесшумно выдвинулись две фигуры в строгих темно-серых мундирах. Охранка.Их лица были каменными, глаза – пустыми, как у рептилий. Они прошли мимо ректора и отца Игнатия, словно не замечая их, и направились прямо к Алисе.

Ректор и декан теологии замерли, будто столкнулись с невидимой стеной. На лице Корфа ярость сменилась на мгновение растерянностью и… тревогой? Он явно нехотела их вмешательства. Отец Игнатий ахнул, поднеся руку к губам.

- Гражданка Ливен Алиса Викторовна, – произнёс один из серых господ, его голос был безжизненным, как скрип пергамента. – Вам надлежит проследовать с нами для дачи объяснений по факту организации несанкционированного сборища и распространения материалов, содержащих признаки подрыва авторитета государственных институтов. Прошу вас.

Это было не приглашение. Это был приказ. Формулировки звучали как гвозди в крышку гроба.

Алиса лишь слегка приподняла подбородок. Ни тени страха. Только холодное презрение в её светлых глазах. «На основании чего? Я лишь задавала вопросы.»

- Обоснование будет предоставлено в ходе беседы, – парировал второй охранник. – Прошу вас, не заставляйте применять меры принуждения. - Его рука слегка двинулась к кобуре под полой мундира – не для оружия, но для наручников.

Ректор нашел голос, но он звучал уже не так грозно, а почти умоляюще: «Господа, это… это внутреннее дело Академии! Студентка будет строго наказана по Уставу! Нет необходимости…»

- Ваше превосходительство, – перебил его первый серый господин, не поворачивая головы, – расследование деятельности, имеющей признаки политической неблагонадёжности, находится в исключительной компетенции Отделения. Мы действуем в рамках своих полномочий. Прошу не препятствовать

Они взяли Алису под локти – не грубо, но с неоспоримой твёрдостью. Она не сопротивлялась, позволила себя развернуть. Перед тем как шагнуть к дверям, она бросила быстрый взгляд через толпу – прямо на меня. В нём не было страха. Было предупреждение. Вот цена игры, Григорий. Теперь твоя очередь не дрогнуть. И что-то ещё… почти нечитаемое. Вызов? Укор? Затем её увели внутрь здания. Ректор и отец Игнатий, обменявшись растерянными, почти испуганными взглядами, поспешили следом, явно пытаясь хоть как-то контролировать ситуацию, из которая выскользнула у них из рук.

Толпа замерла в шоке. Шум сменился гробовой, давящей тишиной. Митинг был мгновенно разогнан – не силой, а страхом. Страхом перед серыми мундирами, которые могли прийти за каждым.

Именно в этой тишине я почувствовал чей-то взгляд, жгучий, как раскалённое железо. Я обернулся. В нескольких шагах, тоже прижавшись к колонне, стояли Юлиана и Артём. Они видели всё. Артём был бледен, его глаза широко раскрыты от ужаса и непонимания. «Охранка… – прошептал он, глотая воздух. – Забрали… Забрали её? За что? Она же… она же за тебя!»

Но Юлиана не смотрела на уходящих охранников. Она смотрела на меня. Её зеленые глаза, обычно такие ясные и решительные, сейчас были темными, непроницаемыми. В них читалось слишком многое: шок от произошедшего, страх за Алису, как ни странно, осознание всей опасности ситуации… и что-то ещё. Что-то колючее и тяжелое. Подозрение. Глубокая, леденящая подозрительность.

Она видела, как Алиса смотрела на меня в последний момент. Видела мою реакцию – не просто шок или благодарность, а какую-то глубинную связь, понимание. И это её резануло.

Юлиана не сказала ни слова. Она просто смотрела на меня. Её губы были плотно сжаты в тонкую бледную линию. Ни упрека, ни вопроса. Только этот тяжелый, анализирующий взгляд, который, казалось, просверливал меня насквозь, ища ответ на вопрос: Что между вами? Почему она так рискует? Что ты ей пообещал?

Потом, не дождавшись ни слова от меня, она резко развернулась. Её движения были резкими, отрывистыми.

- Юль? – растерянно выдохнул Артём.

- Пошли, Артём, – её голос прозвучал непривычно глухо, без интонаций. – Здесь больше нечего смотреть.

И она зашагала прочь, не оглядываясь, оставив меня одного под тяжестью её немого, но красноречивого подозрения и гнетущей тишины, воцарившейся после вихря событий. Артём бросил на меня последний растерянный взгляд и бросился догонять её.

Я остался один. У стен Академии, только что оглашавшихся криками о справедливости, а теперь погрузившихся в мертвенное молчание страха. Серые мундиры увели Алису. Ректор и декан теологии пытались что-то спасти в кабинете. Юлиана ушла, унося с собой зарождающуюся бурю ревности и недоверия. А я… я стоял в эпицентре этого урагана, понимая лишь одно: Алиса бросила вызов не только ректору, но и охранке. И заплатила за это. Теперь ход был за мной. И цена ошибки стала неизмеримо выше.