Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1-2.

Глава 58

Сон был черной бездной, без сновидений, без дна. Я проваливался в нее, утягиваемый тяжестью медальона на груди и свинцовым грузом усталости. Проснулся резко, от стука – капли в банку под протекшей крышей: тух… тух… тух… – методичные, как шаги часового под окном. Серый, унылый свет пробивался в щель между грязными занавесками. Утро. Холодный, промозглый воздух каморки пробирал до костей, пахнул сыростью и пылью. Медальон был теплым от тела, но его форма, круглая и с чужим узором, давила на ребро, напоминая о ночном чуде, о бродяге-призраке, о словах, врезавшихся в память острее сивухи.

Злой кузнец. Вкованная искра. Дождь-душитель. Мысли накатывали, как волны тошноты. Уроборос. Снисхождение… чего? Я провел ладонью по лицу, пытаясь стереть остатки тяжкого забытья. Рука наткнулась на холодный металл под рубахой. Отдернул пальцы, будто обжегся. За такой медальон… Мысль завершилась сама собой, ледяным приговором. Вешать. Без разговоров.

Надо было двигаться. Жизнь – вернее, ее жалкая имитация – требовала присутствия. Академия. Лекции. Маска нормальности. Я встал, костяшки ныли, голова гудела пустотой. Одевался механически, ощущая каждое прикосновение грубой ткани к телу, каждое движение медальона под рубахой. Он был там. Реальный. Осязаемый. Знамение из вонючего кабака, из ночи, растворившейся без следа, как тот Сидорка. Гроза прошла, оставив после себя лишь мокрые крыши да этот странный холодок под сердцем.

Дорога до Академии Магических Искусств и Наук пролегала через еще сонные улочки. Воздух был свеж, выстиран вчерашним ливнем, но холоден и тосклив. Туман, легкий, молочный, стлался по мостовой, цепляясь за подолы редких прохожих, за углы домов. Он скрадывал звуки, делал мир призрачным, ненастоящим. Солнце, если и было, пряталось за плотной завесой низких серых туч. Казалось, сам город не проснулся до конца, затаился в этом сыром полумраке. Я шел, и медальон отдавался легким постукиванием о грудину при каждом шаге, ритмичным напоминанием о тайне, которую я носил на себе, как клеймо.

Академия встретила привычным гулким полумраком коридоров, запахом старого дерева, воска и пыли вековых фолиантов. Студенты сонно брели на лекции, их голоса звучали приглушенно, как под водой. Мои мысли были далеко. Не здесь.

Лекция Варламова по Теории Магических Полярностей. Профессор, добродушный, с вечно живыми глазами за толстыми стеклами очков и седой бородой клинышком, был моим формальным покровителем. Он верил в мой «потенциал», еще не разбитый жизнью о камни подполья и предательства. Сегодня он говорил о взаимодействии стихийных потоков, о точках резонанса, рисовал мелом на доске изящные схемы, напоминавшие… напоминавшие тот узор в центре уробороса. Я вздрогнул, впиваясь взглядом в белые линии. Нисхождение? Схождение? Но схемы Варламова были чистой механикой, математикой сил. Там не было места… смыслу. Той жуткой метафизике, что веяла от медальона. Я ловил слова профессора краем сознания, кивал, когда он обращался ко мне с вопросом, видя мою рассеянность, но его доброжелательная улыбка лишь усиливала чувство вины и отчуждения. Я сидел среди этих юношей, греющих скамьи, а сам был чужим. Осколком, занесенным сюда из другого, грязного и опасного мира. И медальон ждал под рубахой.

Потом – История Магии. Профессор… как его? Бледное, невыразительное лицо, монотонный голос, сливающийся с гулом вентиляции. Он бубнил о законодательных актах Екатерины II относительно цеховых алхимиков. Пыль времен оседала на души. Я смотрел в окно. Туман рассеялся, но небо оставалось низким, свинцовым. Голые ветки деревьев во дворе Академии чертили на нем уродливые каракули, как бы пародируя стройные схемы Варламова.Злой кузнец ковал мир… Мысль всплыла сама собой. И Академия – его творение? Эти законы? Эти лекции? Все – часть кривой, злобной поделки? Медальон казался тяжелее. Холод его металла проникал сквозь ткань. Я ловил себя на том, что пальцы непроизвольно тянутся к тому месту на груди, где он лежит. Отец Игнатий… Он знает. Он читал лекцию о ересях. Он мог бы… Но нет. Пойти к нему? Спросить о гностиках, о символах? Это все равно что прийти в Охранное отделение и спросить про подпольные кружки. Он добрый, но ортодокс. Строгий блюститель чистоты веры и магической доктрины. Один неосторожный вопрос – и подозрение падет. А подозрение – это свет прожектора Седова. Слишком опасно. Невозможно.

Звонок, разрывающий монотонный голос профессора, прозвучал как освобождение. Я выскочил из аудитории первым, не оглядываясь. Надо было искать ответы самому. Библиотека. Старинное, мрачноватое здание в глубине академического сада, с высокими потолками и вечным полумраком. Запах кожи, пыли и тайны.

– Закрытый отдел? – переспросил пожилой библиотекарь с лицом, похожим на высохшую пергаментную грамоту. Он смотрел на меня поверх очков, оценивающе. – По какому вопросу, молодой человек?

– Символика… – я попытался сделать вид заинтересованного исследователя. – Древние, дохристианские символы. В частности… змеиные мотивы. Уроборос, его вариации…

Библиотекарь покачал головой, водя костлявым пальцем по толстой инвентарной книге.– Материалы по неортодоксальной и запретной символике, особенно связанной с… эзотерическими культами поздней античности и раннего христианства… – он произнес это с явным неодобрением, – …находятся в Спецхране. Доступ только по письменному ходатайству профессора и с разрешения Ректората. Для серьезных научных изысканий.

Мое сердце упало.

– А что-то… менее закрытое? Обзорное? По истории… ересей, например?

Библиотекарь скривил тонкие губы.

– Есть труд профессора Смирнова «Очерки истории христианских отклонений от догмата». Довольно… поверхностный, но для общего ознакомления. Прикажете заказать? Ждать час.

«Очерки отклонений». Это звучало как насмешка. Сухое перечисление осужденных учений без глубины, без понимания той страшной правды, что могла скрываться за ними. Как Сидорка против отца Игнатия. Я представил себя, листающего эту скучную книгу в читальном зале, в то время как медальон жжет кожу под рубахой. Бесполезно.

– Нет, спасибо, – пробормотал я. – Я… подумаю.

Я вышел из библиотеки, чувствуя себя загнанным в угол. Знание было рядом, запертое в спецхране, как в тюрьме. А я был снаружи, с ключом-загадкой на шее, но без права войти. Разочарование, смешанное с тревогой, сжало горло. Тупик. Академический, чистый тупик.

Я вышел за ворота Академии, на набережную канала. Холодный ветер с воды пробирал сквозь сюртук, трепал волосы. Небо по-прежнему было тяжелым, серым. По воде медленно ползли баржи, издавая унылые гудки. Я зашагал без цели, просто чтобы двигаться, чтобы ветер выдул из головы академическую пыль и чувство бессилия. Улочки здесь были тихие, солидные, обстроенные домами в стиле ампир, но сегодня их строгая красота казалась мне бутафорией, декорацией к чужой пьесе. Я думал о медальоне, о его холодном прикосновении, о том замысловатом узоре, который, казалось, звал куда-то, сулил ответы, но вел в бездну. Куда идти? К кому обратиться? Забайкальский? Но он – паук в своей паутине, ему не до древних символов. Седов? Смешно.

Шаги мои гулко отдавались по пустынной мостовой. Я углубился в переулок, более узкий, с высокими стенами, где ветер выл уже сильнее. И тут… скрип колес. Резкий, близкий. Я обернулся.

От тени высокого дома отделилась небольшая, невзрачная карета, запряженная одной тощей клячей. Она подкатила вплотную, загораживая путь. Дверца распахнулась. Из темноты салона прозвучал голос, низкий, знакомый своей туповатой угрозой:

– Садись, Грановский. Быстро.

Сердце екнуло, но не от страха незнакомого, а от узнавания. Фирменный стиль Забайкальского. Грубо. Топорно. Как будто играли в шпионов по дешевой брошюрке. Нервное напряжение сжало живот в тугой узел, но паники не было. Только раздражение и усталая готовность к очередному витку этой грязной игры. Что ему надо? Так скоро? Два дня еще не прошло.

Я колебался долю секунды. Оглянулся. Переулок пуст. Вариантов не было. Вздохнув, я шагнул к карете, наклонился, чтобы войти.

Руки схватили меня за плечи, резко втащили внутрь. Дверца захлопнулась с глухим стуком. В салоне пахло дешевым табаком, конским потом и… чем-то еще. Металлом? Пылью? Темнота была почти абсолютной. Я успел мельком увидеть две фигуры напротив – смутные силуэты в темном.

– Спокойно, – тот же голос прорычал рядом. – Дело есть.

Но «спокойно» длилось мгновение. Грубая, плотная ткань накинулась на голову, затянулась у шеи, перекрывая свет, воздух, зрение. Мешок.Одновременно кто-то схватил мою левую руку, с силой разжал кулак. Холодное, тяжелое кольцо скользнуло на средний палец. Знакомое, мерзкое ощущение – как легкий, но неотвратимый гроб опустился на руку, а внутри, в груди, где теплилась слабая сила, возник холодный вакуум. Блокиратор магии.

Я сидел, слепой, обезоруженный, в грохочущей карете, несущейся неизвестно куда. Ветер выл за тонкими стенками экипажа. Мешок пах пылью и чужой соломой. Под пальцами ощущался холод металла кольца и… теплый металл медальона, спрятанного под рубахой, под мешком. Внутри все сжалось. Не от страха перед Забайкальским. От предчувствия. От того, что игра входила в новую фазу. Быструю. Темную. И медальон Сидорки, казалось, замер на груди, прислушиваясь.

Темнота под мешком была абсолютной, густой, как смола. Она давила не только на глаза, но и на сознание, сужая мир до грохота колес по булыжнику, скрипа рессор и собственного прерывистого дыхания, гулкого в замкнутом пространстве мешка. Воздух внутри был спертым, пропахшим пылью, дешевой шерстью и потом – чужим, враждебным потом тех, кто его надел. Каждый ухаб, каждая кочка отдавалась в позвоночнике, заставляя вжиматься в жесткую, потрепанную обивку сиденья кареты. Время теряло смысл. Минуты растягивались в часы, заполненные лишь навязчивым стуком собственного сердца, усиленным близостью ткани к ушам, и холодным, неумолимым давлением блокиратора на пальце. Этот металлический обруч казался единственной реальностью, физическим воплощением моей беспомощности, выжигающим слабую искру силы внутри. А под рубахой, на голой коже, теплея от тела, лежал другой металл – медальон. Его загадочный рельеф, узор нисхождения, казалось, пульсировал в такт колесам, нашептывая что-то невнятное, зовущее в бездну, недоступную теперь даже для мысли. Забайкальский… Что ему нужно? Так скоро? Неужели «настоящие люди» так нетерпеливы? Или это ловушка? Может, Седов? Но стиль – грубый, топорный – был все же фирменным почерком жалкого паука. Хотя… уверенности не было. Ни в чем. Только страх, холодный и липкий, полз по спине, смешиваясь с потом под мешком.

Карета то замедлялась, виляя, то снова набирала ход. Иногда слышались отдаленные голоса, скрип других повозок, лай собак – город жил своей жизнью за тонкими стенками моего темного кокона. Потом звуки менялись: меньше грохота, больше эха. Мы въехали куда-то под своды? Во двор? Наконец, резкий рывок, фырканье лошади, и карета остановилась. Сердце забилось чаще. Дверца распахнулась с лязгом. Холодный, сыроватый воздух ворвался под мешок.

–Выходи! – Тот же грубый голос, что и в переулке. Руки схватили меня под мышки, грубо выдернули из кареты. Я споткнулся, едва удерживая равновесие на подкошенных ногах после долгого сидения. – Шагай! Не тяни!

Меня толкнули вперед. Ноги нащупали неровную поверхность – то ли булыжник двора, то ли утрамбованная земля. Мешок все еще плотно облегал голову, перекрывая обзор, оставляя только слух и ощущения. Шаги мои и конвоиров - их было двое, судя по тяжелому дыханию и хриплым перешептываниям - гулко отдавались в ограниченном пространстве. Пахло сыростью, плесенью, конским навозом и чем-то еще – маслом? Железом?

–Дверь, – буркнул один. Скрип тяжелых петель. Мы вошли. Воздух стал еще холоднее, застоявшимся, пахнущим пылью и старой штукатуркой. Звуки шагов изменились – теперь это был глухой стук по деревянному полу коридора. Шли недолго. Поворот. Еще дверь. Ее открыли, втолкнули меня внутрь и закрыли за спиной. Здесь пахло иначе – воском, старым деревом, слабым, но явственным запахом дорогого табака. И еще… напряжением. Оно висело в воздухе, как статическое электричество перед грозой.

Руки снова схватили меня, не грубо, но твердо, развернули. Пальцы нащупали узел мешка под подбородком, дернули. Ткань соскользнула.

Свет. Неяркий, теплый, от нескольких керосиновых ламп и массивной люстры с хрустальными подвесками, но после абсолютной темноты он резал глаза. Я зажмурился, моргая, пытаясь сориентироваться.

Комната. Не конспиративная квартира-гроб Седова и не алтарь-притон Забайкальского. Богатая гостиная. Высокие потолки с лепниной. Стены, обитые темно-бордовым штофом, местами потертым, но все еще роскошным. Паркетный пол, покрытый дорогими, хоть и выцветшими коврами. Массивная мебель темного дерева – диваны, кресла, резной буфет с бокалами за стеклом. И посередине – большой, тяжелый круглый стол из темного дуба. За ним сидели пять человек.

Забайкальский был среди них. Он сидел, съежившись, на краю одного из стульев, в своем все том же поношенном пальтишке, которое выглядело здесь, в этой обстановке, вопиюще чужеродным, как заплатка на бархате. Его бегающие глазки метались от меня к остальным, полные привычной робости и натужного желания казаться своим. Но даже онна фоне остальных четверых выглядел… интеллигентно. Почти респектабельно.

Остальные были другими. Они сидели небрежно, но в их позах чувствовалась скрытая мощь, как у хищников в клетке. Все четверо – мужчины средних лет или старше, с лицами, изборожденными морщинами, жесткими, как дубовая кора. Густые, неопрятные бороды, седые или темные, спутанные. Волосы, давно не видевшие ножниц. Взгляды – тяжелые, оценивающие, лишенные тепла, сверлящие меня насквозь. Они были одеты в добротные, но грязноватые пальто поверх темных, грубых рубах и жилетов. И у каждого, отчетливо видимое, за широким кожаным поясом – рукоять кинжала. Не декоративного. Короткого, широкого, с тусклым металлом, видавшего виды. Оружие труда, а не украшение. От них веяло не просто опасностью, а чем-то первобытным, грубым, как необработанный камень – силой, не знающей сомнений и жалости. Запах, который я уловил еще в коридоре – масло, железо, пот – шел от них. Запах мастерской, кузницы… или подпольной типографии, где печатают не буквы, а пули.

Атмосфера была густой, как кисель. Тишина звенящая, нарушаемая лишь потрескиванием ламп и моим собственным дыханием. Никто не улыбался. Никто не кивнул. Они просто смотрели. Четверо волков и Забайкальский – жалкая шавка рядом с ними.

Один из них, сидевший напротив меня, был явным лидером. Самый крупный, с плечами, как у медведя, и лицом, напоминавшим обтесанный топором гранитный валун. Глубокая шрамовая борозда пересекала левую щеку от виска до подбородка. Его маленькие, глубоко посаженные глаза были холодными, как глыбы льда на дне колодца. Именно он нарушил тишину, не меняя позы, не повышая голоса. Голос был низким, хрипловатым, как скрежет камня о камень.

–Грановский. – Он произнес мою фамилию как констатацию факта, без вопросительной интонации. – Я – Тит. – Он мотнул головой в сторону остальных, не утруждая себя представлением. – Это – собратья по делу. Забайкальский говорил. Про ограбление инкассаторов Охранки. Про деньги. Про… твою смелость.

Его ледяной взгляд скользнул по моему лицу, по моей промокшей еще на улице одежде, задержался на руке, где тускло блестело кольцо-блокиратор. В его глазах не было ни восхищения, ни даже простого интереса. Был лишь холодный расчет. И проверка.

–Шум, – продолжил он тем же ровным, безэмоциональным тоном, – подняли знатный. Весь город на ушах. Охранка мечется, как угорелая. Ищут. Кровью умыться готовы. – Он сделал паузу, давая словам осесть. Пальцы его правой руки непроизвольно пошевелились в сантиметре от рукояти кинжала. – А тебя… – он чуть наклонился вперед, и его тень накрыла полстола, – …почему не нашли? Как так вышло, парень? Расскажи.