Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1-2.

Глава 35

Металлический скрежет впился в уши, резкий, как нож по стеклу. За спиной толпы, на перекрестке, выросла стена. Не метафорическая. Реальная. Переплетение острых штыков, блестящих на тусклом свете фонарей, как чешуя стального змея. За ними – ряды серых шинелей, лица, застывшие в каменном равнодушии. И впереди – он. Петров. Его фигура, высокая и неподвижная, казалась вырубленной из того же гранита, что и тротуары Петербурга. Его голос, привычно глухой, сейчас гремел, налитый холодной властью:– Сто-о-ой! По распоряжению Градоначальника, сборище запрещено! Немедленно разойтись!

Толпа замерла. Секунду. Одна. Две. Воздух сгустился, пропитанный запахом пота, страха, дешевого табака, снежной пыли и конским навозом от подтянувшихся всадников. Запах внезапной смерти надежды. Потом – взрыв. Не крик. Вой. Животный, полный ярости и отчаяния. Рабочие рванулись не вперед, на штыки, а в стороны, пытаясь прорвать фланги, смешаться с переулками. Кто-то швырнул комок замерзшей грязи. Шлепок о шинель. Темное пятно. Еще крик.

– Шашки! Нагайки! – рявкнул Петров. Голос – как удар обухом по льду.

Серые шинели ожили. Пешие городовые у штыковой стены выхватили длинные кавалерийские шашки – больше для устрашения, блеск стали в полутьме резал глаза. Но главная сила была сбоку. Конные. Дюжина всадников в синих шинелях с красными петлицами, с лицами, обветренными и тупыми от рутины подавления. В их руках – нагайки. Длинные, гибкие, с свинцовыми утяжелителями на концах. Оружие, но не воинов. Орудие боли.

Первый удар. Свист. Глухой, мокрый хлопок по спине мужчины в рваной телогрейке. Крик, переходящий в стон. Второй удар – по лицу женщины, заслонившей ребенка. Кровь брызнула алой каплей на снег. Третий. Четвертый. Хаос поглотил улицу. Крики смешались с ржанием взвинченных лошадей, лязгом стали, диким воем толпы, загнанной в угол. Нагайки взмывали и падали, оставляя на телогрейках, лицах, руках темные полосы, рвавшие ткань и кожу. Кровь, алая на грязно-белом, запекалась на морозе. Запахло железом, конским потом, страхом и мочой. Рабочие отбивались кулаками, хватались за стремена, пытаясь стащить всадников, кидали камни, комья снега. Городовые рубились плашмя шашками, тупыми ударами по головам, плечам. Звон. Стон. Проклятья. Город гноился новой раной.

Демикин орал что-то нечленораздельное, яростное. Его лицо, искаженное бешенством, пылало. Он вскинул руки – не для удара кулаком. Ладони уперлись в промерзший воздух. Земля под ногами у переднего ряда конных вздыбилась. Асфальт треснул с сухим, громким хрустом, выбросив фонтан мерзлой земли и щебня. Конь одного из всадников встал на дыбы с диким ржанием, сбросив орущего городового в снежную кашу. Штыковая стена дрогнула, нарушив строй, когда пешие бросились помогать конникам.

– Грановский! Веди их! Назад! Через дворы! – завопил Демикин мне, не отрывая взгляда от петровских людей. Его пальцы сжались в кулаки. Уличный фонарь над головой Петрова лопнул с резким хлопком, осыпая искрами и осколками стекла. Стеклянный дождь на шинели начальника охранки. Петров даже не дрогнул, лишь холодно скользнул взглядом по Демикину, отмечая цель.

Рядом метнулся Вадим. Щуплый младшекурсник, лицо белое, как бумага, но глаза – два уголька страха и истеричной решимости. Он выбросил руку вперед, пальцы дрожали, выписывая неуверенную руну в воздухе. Из кончиков вырвались три тонких, шипящих языка пламени – огненные стрелы. Жалкие, неточные. Одна шипела, гасясь о шинель коня, другая чиркнула по сапогу всадника, заставив животное дернуться. Третья прожгла дыру в брезентовом чехле нагайки у другого. Но это всё был сигнал. Магия! Открытая, дерзкая!

– Бунтовщики! Колдуны! Вяжи их! – заорал кто-то из городовых, и страх сменился звериной яростью. Шашки нацелились конкретно. В Демикина. В Вадима. Конные развернули лошадей, нацеливаясь прорваться к ним сквозь толпу, нагайки свистели, расчищая путь.

– Вадим! К стене! Прикрой спиной! – ревел Демикин, отбиваясь. Он махнул рукой – кусок отколотого булыжника с тротуара взлетел, как пушечное ядро, сбив с ног еще одного пешего полицейского. Грохот. Визг. Пыль. Земля вокруг него шевелилась, как живая, образуя мелкие рвы и бугры, пытаясь схватить за ноги врагов. Камни мостовой вибрировали под его властью.

Оля вцепилась в мой рукав мертвой хваткой. Ее пальцы ледяные, ногти впивались сквозь ткань. Дыхание частое, прерывистое, как у загнанного зверька. Глаза огромные, полные ужаса, следили за тем, как огненная стрела Вадима едва не задела женщину с ребенком. Чижов, стоявший рядом, просто завыл, высоко и тонко, закрыв лицо руками, сжавшись в комок посреди бушующего ада, неспособный двинуться. Николай, коренастый и сильный, пытался оттащить его, ругаясь сквозь стиснутые зубы, отбиваясь локтем от толкотни. Вадим отстреливался лихорадочно, огненные вспышки мелькали, как судорожные сигналы бедствия, привлекая все больше внимания. На него уже скакали двое конных, нагайки занесены для удара.

Хаос. Идеальный хаос. Дым от погасших стрел смешивался с паром от дыхания и коней, с пылью, с едкой гарью от лопнувшего фонаря. Крики, стоны, лязг металла, треск нагаек по коже и ткани, дикое ржание, плач детей, ругань. Рабочие били кулаками, хватались за ноги коней, падали под ударами, под копытами. Магия Демикина и Вадима только подливала масла, делая расправу целенаправленнее, ожесточеннее. Петров стоял чуть сзади, на небольшом возвышении у тумбы, наблюдая, как его отлаженный механизм перемалывает плоть. Его взгляд, методичный, как у бухгалтера, скользнул по лицам, отмечая активных. По мне. Мимо. Без интереса. Я был никто. Статист. Топливо для отчета.

Время.Сейчас.

– Оля! Николай! Чижов! – мой голос, резкий, командный, как удар хлыста, пробился сквозь гвалт. – За мной! Вон в ту подворотню! Быстро! Тащи его!

Я рванул Олю за собой, не глядя, почувствовал, как она спотыкается, как Николай, с силой выругавшись, подхватил под локоть оцепеневшего, почти обмякшего Чижова, буквально поволок его. Мы нырнули в темный провал между домами, в вонь помоек, старого камня и крысиного гнезда. Холодная тьма обняла после ослепляющего мельтешения огней и стали.

Именно в этот момент, на пороге подворотни, я обернулся. На долю секунды. Ровно столько, чтобы пронзить взглядом бушующий ад площади.

Демикин стоял спиной к стене облупленного дома, отбиваясь камнями и земляными щупальцами от троих жандармов – не городовых, а именно охранки, в темных шинелях. Лицо – маска ярости, кровь текла из разбитого виска. Но глаза… глаза на миг нашли меня сквозь дым, пыль и мельтешение фигур. В них было не просто бешенство. Былопонимание. Глубокое, леденящее, как взгляд мертвеца в морге «Вечного Покоя». Он видел мой легкий, почти незаметный кивок в сторону Петрова, когда тот только появился на перекрестке. Видел, как я отвел взгляд, делая вид, что не заметил сигнала. Сложил пазл. Поздно.

Наши глаза встретились через два десятка шагов хаоса. В его взгляде не было вопроса. Только проклятие. Немое, огненное, прожигающее душу. Предатель.Потом жандармская нагайка – тяжелая, с кожаной оплеткой – хлестнула его по лицу со всей дури. Он вскрикнул, отпрянул, потеряв концентрацию. Земляные щупальца ослабли. И в этот момент двое других набросились, как псы, сбивая с ног, прижимая к грязному снегу. Вадим уже лежал ничком метрах в пяти, его руки грубо скручивали за спину веревкой, лицом в красную от крови лужу. Петров, неспешно подойдя к месту схватки с Демикиным, что-то сказал, указывая на него пальцем в кожаной перчатке. Приказ. Добыча опознана.

Мы рванули дальше, вглубь лабиринта задворок, оставив за спиной клокочущий котел площади. Крики, стук копыт, удары, два молодых голоса – один хриплый, захлебывающийся яростью , другой – тонкий, полный боли и ужаса. Их заглушал рев толпы и методичный свист нагаек. Колесо провернулось. Остановилось. Раздавило всех, кто стоял на моём пути.

Мы выбежали на пустынную, узкую улицу, освещенную лишь одним мигающим газовым фонарем. Где-то далеко, за спиной, еще доносился приглушенный гул бойни, но здесь было тихо. Мертво. Только наши хриплые вздохи, прерывистый стон Чижова и всхлипывания Оли нарушали гнетущую тишину. Фонарь через дорогу мигал, будто подмигивая цинично, освещая струйки пара от нашего дыхания. Оля прислонилась к холодному, облупленному забору, вся дрожа крупной дрожью. Ее платок съехал, каштановые волосы растрепались, прилипли ко лбу и щекам. Лицо было мокрым от слез, грязи и – я заметил – брызг чужой крови на подбородке. Она смотрела на меня. Не с упреком. С вопросом. С надеждой. С тем же слепым, безрассудным доверием, что и в ее уютной комнатке под крышей. Доверием к спасителю.

– Григорий… – прошептала она, задыхаясь, голос сорвался в истерической дрожи. – Иван… Вадим… Они же… Их… – Она не могла договорить, сжалась, обхватив себя руками, будто от холода, которого не было.

Я подошел, шаг за шагом, костыль глухо стучал по мерзлой земле. Взял ее холодные, дрожащие руки в свои. Смотрел прямо в ее серо-зеленые глаза, полные страха, слез и ожидания спасения. От меня. Железо внутри сжалось холоднее самого лютого февральского ветра. Но лицо оставалось спокойным. Твердым. Лицом лидера.

– Они отвлекли, Оля, – сказал я тихо, но так, чтобы слышал Николай, тащивший Чижова. Голос – скала посреди шторма. – Отвлекли внимание, огонь на себя, чтобы мы могли уйти. Чтобы кружок не погиб весь. Чтобыделожило. Они… герои. – Слова падали, как тяжелые, кованые гвозди. Ложь, обернутая в фольгу подвига. Горькая, необходимая, цементирующая власть. – Теперь наша очередь. Держаться. Работать. Ради них. Ради будущего.

Она всхлипнула, глухо, как раненый зверек, кивнула, не в силах говорить. Потом внезапно прижалась лбом к моему плечу, ища опоры, защиты. Доверяла. Всегда. Николай стоял, оперевшись о забор, мрачно смотрел в темноту, сжимая кулаки так, что костяшки побелели. На его скуле темнел синяк. Чижов тихо стонал, обхватив голову руками, его тщедушное тело сотрясали судороги страха.

Я обвел их взглядом. Выжившие. Израненные. Испуганные. Потерявшие товарищей. Смотрящие на меня. Без Демикина с его опасной горячностью. Без сомневающегося щупляка Вадима. Ядро. Послушное. Управляемое. В сумраке пустынной улицы, под мигающим фонарем, пахло гарью, кровью, потом и победой. Горькой. Липкой. Как сажа на пальцах после пожара, сжегшего все старое.

– Идем, – приказал я, отпуская Олю, но давая ей опереться на мою руку. Голос не терпел возражений. – Быстро. Пока не перекрыли квартал. Николай, поддержи Чижова. Оля, держись.

И повел их дальше. В темноту. В будущее. Построенное на крови и предательстве. Костыль отстукивал мерный такт по мерзлой земле: Тук. Тук. Тук. Отсчитывая шаги в новую, еще более глубокую пропасть. Но теперь – мою. И моих верных.

Мы петляли по лабиринтам промозглых улиц и вонючих дворов-колодцев больше часа. Каждый шаг отдавался болью в ноге, каждый шорох за углом заставлял сердца колотиться чаще. Чижов почти обвис на плече Николая, его ноги волочились, дыхание было прерывистым, как у загнанной собаки. Оля шла рядом, крепко держась за мою руку, ее пальцы все еще ледяные, а плечи вздрагивали от подавленных рыданий. Николай молчал, но его тяжелые шаги и хмурый взгляд, блуждающий по темным окнам, говорили о ярости и беспомощности. Запах страха витал вокруг нас гуще вечернего тумана – кислый, животный.

Наконец, знакомый облупленный фасад вырос из темноты. Спасительный подъезд. Мы почти ввалились внутрь, сбившись в кучку у скрипучей лестницы. Запах капусты и мышей, вечный спутник этого дома, на миг показался уютным. Поднимались медленно, прислушиваясь. Тишина. Только наши шаги да стук костыля по шатким ступеням. Дверь в комнату Оли отворилась с привычным скрипом.

Внутри было холодно. Печурка-голландка в углу давно потухла. Тусклый свет одинокой керосиновой лампы, стоявшей на столе, отбрасывал дрожащие тени на побеленные стены. Воздух был спертым, пахнул остывшей пылью и чем-то затхлым. Книги на полках стояли неровно, как будто их торопливо ставили обратно. Узкая кровать была не заправлена, лоскутное одеяло сбито в комок. На столе – пустая кружка и тарелка с засохшими крошками. Уют, теплившийся здесь прежде, испарился, оставив после себя лишь оболочку – маленькую, бедную, пронизанную страхом и усталостью.

– Садитесь… – прошептала Оля, машинально скидывая платок. Ее движения были заторможенными, как у лунатика. Она потянулась к печке, потом вспомнила, что дров нет, и опустила руки. Беспомощно огляделась. – Чай… сейчас поставлю…

– Не надо, Оль, – сказал я, опускаясь на единственный стул. Боль в ноге наконец заявила о себе в полный голос. – Присядь. Отдышись.

Николай почти бросил Чижова на табурет у двери. Тот съежился, уткнув лицо в колени, тихонько постанывая. Николай сам прислонился к стене, скрестив руки на груди. Его лицо в полумраке казалось высеченным из камня – сжатые губы, глубокие тени под глазами, синяк на скуле, теперь отчетливо проступивший. Он смотрел в одну точку на полу, но взгляд был острым, как заточенный нож.

Тишина повисла тяжко. Давящая. Прерываемая только тиканьем старых часов с маятником на стене и прерывистым дыханием Чижова. Страх преследования медленно отступал, сменяясь оцепенением, шоком от увиденного и содеянного. Оля стояла посреди комнаты, обхватив себя руками, будто замерзла. Ее глаза, опухшие от слез, блуждали по стенам, не находя пристанища. Она поймала мой взгляд.

– Григорий… – голос ее сорвался. – Что теперь? Иван… Вадим… Охранка… Они же все расскажут… Нас найдут…

– Не найдут, – ответил я твердо, опираясь руками на костыль, стоявший рядом. Голос звучал спокойно, уверенно. Как у человека, который знает. – Они не видели, куда мы скрылись. Петляли долго. След простыл. Главное – не паниковать. Не делать глупостей.

Николай мрачно хмыкнул, не отрывая взгляда от пола.– Не паниковать? После этого? – Он резко выпрямился. – Демикина схватили! Вадима! На наших глазах! Жандармы! А мы… мы сбежали. Как крысы.

– Мы выжили, Коля, – поправил я, глядя ему прямо в глаза. – Чтобы бороться дальше. Чтобы их жертва не была напрасной. – Слова о жертве давили на грудь гирей, но я произнес их четко, вкладывая в них нужный смысл. – Кружок уцелел. Ядро. Это главное.

Оля кивнула, ухватившись за эту мысль, как утопающий за соломинку.– Да… да, Григорий прав. Мы должны… держаться. Работать. Ради них. – Она подошла к столу, трясущейся рукой поправила фитиль в лампе. Пламя выровнялось, стало чуть ярче, отбрасывая более четкие тени.

Чижов поднял голову. Его лицо было серым, изможденным, глаза – огромными, полными немого вопроса.– Работать? – прошепелявил он. – Как? Кругом слежка… Нас ищут… Кружок… нас четверо…

– Пятеро, – автоматически поправила Оля, глядя на меня. В ее взгляде – все та же слепая вера.

– Четверо активных, – уточнил я. – Чижов прав. Кружок обескровлен. Ослаблен. После такого удара… – Я сделал паузу, давая осознать масштаб потерь. – Нам нужны новые силы. Свежая кровь.

Тишина стала еще громче. Николай медленно перевел на меня тяжелый, недоверчивый взгляд. Чижов заморгал, будто не понял. Даже Оля замерла, рука застыла над лампой.

– Новые… силы? – Николай произнес слова с усилием, как будто они были написаны на незнакомом языке. – Вербовать? Сейчас? После… после сегодняшнего? Когда Охранка рыщет, вынюхивает? Ты же сам, Грановский! Ты же был против! В библиотеке! Ты Демикина останавливал! Говорил – осторожность, конспирация! А теперь… вербовка?

Я встретил его взгляд. Не отводя глаз.– Тогда кружок был цел. Силен. Демикин рвался в бой, не думая. Сейчас все иначе. Мы – горстка. Нас выбили из колеи. Нам нужны надежные люди, чтобы восстановить сеть, связи. Чтобы продолжить дело. – Я сделал еще одну паузу, решающую. – Иван… он бы понял. Он сам бы рвался вербовать новых бойцов после такого удара. Чтобы ответить. Чтобы не сдаваться.

Имя Демикина, брошенное так, прозвучало как последний аргумент. Громко. Цинично. Неопровержимо. Николай сжал кулаки, его челюсть напряглась, но он не нашелся, что возразить. Как можно спорить с волей погибшего героя? Оля быстро кивнула, ее глаза снова загорелись тем опасным огоньком готовности служить делу… и мне.

– Да… – прошептала она. – Иван бы так и сделал. Он был… храбрый. Нам нужны такие же.

Чижов просто смотрел на меня, его рот был приоткрыт. В его глазах мелькало смятение, страх, но и капля облегчения – раз Григорий говорит, значит, так надо. Значит, есть план.

Я медленно обвел взглядом их лица: Олю с ее фанатичной готовностью, Николая с подавленным гневом и сомнением, Чижова с вечным страхом. Хрупкое, треснувшее, но моеядро. Выжившее. Послушное.

– Отдохните, – сказал я, вставая. Голос был усталым, но твердым. – Завтра обсудим детали. Кого, как, где. Сейчас главное – переждать бурю. Оля, можешь налить нам воды? Горло пересохло.

Оля встрепенулась, бросилась к кувшину, стоявшему на комоде. Николай мрачно отвернулся к окну, за которым царила непроглядная питерская ночь. Чижов снова съежился на табурете. Тиканье часов заполнило комнату, отмеряя секунды передышки в войне, которую я вел на два фронта. Войне, где каждое слово, каждый жест был оружием. И где предательство стало моим главным козырем. Я смотрел, как Оля наливает воду в простые фаянсовые чашки, ее руки все еще дрожали, но движения были уже осмысленнее. Хрупкое спокойствие, купленное кровью, опустилось на комнату под самой крышей. Я знал – оно было обманчивым. Как и все в этой игре. Но пока оно было моим.