Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1-2.

Глава 39

Три дня. Песочные часы, перевернутые рукой Седова. Каждая песчинка падала с ледяной дрожью — тук-тук-тук - в подкорку сознания, отмеряя срок, отпущенный на спасение моей шкуры. Но теперь это был не просто страх. Это был холодный, расчетливый двигатель, запущенный в действие ложью об эгрегоре и подпитываемый отчаянной энергией цейтнота. Петербург за окном каморки в общежитии мелькал фрагментами: серое утро, промозглый день, ранние сумерки – фон для лихорадочной деятельности, которая поглотила меня целиком.

Вербовка. Не благородное призвание на путь борьбы, а циничный отлов уязвимых. Мы – пауки, раскидывающие липкие сети в темных углах Академии. Николай, с его угрюмой решимостью и знанием подворотен студенческой жизни, оказался незаменим. Он знал, у кого долги за учебу такие, что грозят отчислением и позором для семьи провинциального чиновника. Знакомился в дешевых трактирах у академических стен, где кислое пиво лилось рекой, а разговоры о несправедливости были фоном. Он подбрасывал намеки, жаловался на «систему», искал созвучные ноты горечи. А потом, будто невзначай: «А слышал, у Грановского голова варит? Формулы эти, задачи… будто играючи щелкает. Мог бы помочь, кабы… ну, ты понял. За скромную благодарность или… взаимную услугу».

И они шли. Студенты с потухшими глазами и дрожащими руками, прижимающими засаленные конспекты. Смышленый паренек со стихийного, сын разорившегося купца, у которого кредиторы уже стучали в дверь дешевой квартирки. Девчонка с историко-филологического, чей отец-священник в провинции умирал от чахотки, а денег на лекарства не было – стипендия уходила на долги младшим сестрам. Я сажал их за стол в библиотеке, в дальнем углу, заваленном фолиантами по метамагии, или у себя в каморке. Говорил спокойно, уверенно, будто разбирал не головоломную теорему Ковалевской, а детскую задачку. Мои пальцы, казалось, сами выводили изящные решения на бумаге, объясняя сложное простыми аналогиями. «Видишь? Не боги горшки обжигают... Система хочет, чтобы ты чувствовал себя глупцом. Чтобы сломался. Но знание – сила. И оно может быть нашим оружием».

Пока их ум был занят спасением академического будущего, пока они ловили соломинку, которую я протягивал, я вплетал нити другой системы. Ненавязчиво. Будто к слову. «Жаль, что такие светлые головы вынуждены прогибаться под эту прогнившую машину… Бакунин, знаешь, верно подметил…» Или: «Сила не в покорности, а в осознании общего ярма. Представь, если бы таких, как мы, объединила не только учеба, но и… идея освобождения. От этого гнета». Глаза загорались – сначала робко, потом ярче. Недоучка, которому только что вдруг открыли тайны интегралов, начинал видеть в авторе «Государственности и Анархии» не бунтаря, а пророка. Отчаяние и благодарность за помощь превращались в благодатную почву для семян бунта. Я видел, как Николай, стоящий у двери на «стрёме», едва заметно кивал, отмечая про себя еще одну потенциальную единицу.

Оля работала в своей стихии – артефактории. Ее задачей было добыть или создать сердце будущей типографии. Она не вербовала напрямую, но ее тихий энтузиазм, ее горящие глаза, когда она говорила о «великом деле» и «новом оружии слова», действовали гипнотически на пару подающих надежды, но бедных студентов-артефакторов. Они видели в ней не подпольщицу, а жрицу тайного знания. Шепотом, за верстаками, усыпанными стружкой и осколками пробных кристаллов, она говорила о «специальном проекте», о «печати истины», которая нужна кругу избранных. И они соглашались помочь собрать простейший печатный станок из списанных деталей учебных манипуляторов, тайком вынести необходимые реактивы для изготовления несмываемых чернил. Ее вера, подогретая моей ложью об эгрегоре, была заразительной и слепой. Идеальное топливо.

Чижов же, бледный и вечно вздрагивающий, корпел над ритуалами. Его метамагическая чувствительность, заглушаемая страхом, все же искала выход. Он приносил наскоро набросанные листки: простые символы – стилизованный кулак, перечеркнутые цепи, круг с точкой в центре, будущий символ единства и цели. Предлагал краткие клятвы на собраниях, произносимые шепотом, с руками, положенными на центр стола - обычную кухонную доску у Оли, сделанную алтарем:

«Во имя Грядущей Свободы!

Воли – Разуму!

Борьбы – Покорности!

Единства – Разобщенности!

Да будет Воля наша крепка,

а Тайна – нерушима!»

Звучало наивно, почти по-детски, но произнесенное хором в тесной комнатушке под самой крышей, при тусклом свете коптилки, это обретало странную силу. Особенно для новичков, прошедших через «малую инициацию» – сожжение бумажки с написанным личным страхом или символом угнетения, чаще всего – карикатурой на «фараона» или двуглавого орла, в пламени той же коптилки, под пристальными взглядами «старших». Ритуал давал ощущение причастности к тайне, к избранности. Искренняя вера, пусть и взращенная на отчаянии и манипуляции, пульсировала в комнате плотной волной. Я стоял во главе стола, чувствуя, как эта волна омывает меня, как что-то внутри… впитывает ее.

Именно тогда я заметил перемены. Окончательное заживление ноги было лишь первым, самым очевидным знаком. Боль ушла бесследно. Я ходил легко, быстро, с какой-то пружинящей энергией, которой не было даже до травмы. Но было и больше. Усталость, копившаяся неделями нервного напряжения, бессонных ночей над формулами и вербовкой, будто отступила. Я мог спать по 4 часа и вставать свежим, с ясной головой. Мысли текли с необыкновенной четкостью и скоростью. Когда я объяснял сложные темы новым «кандидатам», слова находились сами, аргументы выстраивались в безупречную логическую цепь. Моя харизма, всегда присутствовавшая, но сдерживаемая болью и сомнениями, расцвела пышным цветом. Я видел, как новички ловят каждое мое слово, как Оля смотрит на меня с обожанием, смешанным с почти религиозным трепетом. Даже угрюмый Николай слушал мои распоряжения без обычного ворчания, с новым уважением.

Энергия. Она лилась в меня. Не грубая сила Демикина, раскалывающая землю, а что-то более фундаментальное. Чистое горение веры и намерения, излучаемое кружковцами, особенно во время этих простых ритуалов. Мой эгрегор. Мой источник. Я ловил взгляд Чижова во время клятвы. Его глаза, влажные от обычного страха, сузились на мгновение, когда он смотрел на меня, а не на пламя коптилки. Он чувствовал что-то. Некий дисбаланс в эфирных токах, сгущение энергии не в центре стола, как должно было бы быть по его наивным представлениям об общем эгрегоре, а… вокруг меня. Как аура. Но его собственные познания в метамагии были слишком поверхностны, а страх передо мной – слишком велик. Он отводил взгляд, глубже вжимаясь в свой стул, подавляя сомнения. Для остальных же я просто был вдохновенным лидером, заряженным важностью момента. Они видели результат – мою неутомимость, мою силу убеждения, мою «исцелившуюся» решимость. И это лишь укрепляло их веру в «общее дело» и в меня, как его сердцевину. Порочный круг замыкался: их вера питала меня, моя возрастающая сила и убежденность укрепляли их веру.

К концу третьего дня, когда тень Седова уже казалась осязаемой за спиной, у нас было пятеро проверенных новичков, готовых к посвящению, и почти собранный в тайнике артефактории примитивный, но рабочий печатный станок. Оля, сияя, шептала о первых пробных оттисках – кривых, но читаемых строках воззвания, составленного Николаем с моей правкой. Я стоял у окна в комнате Оли, глядя мелкие и сырые снежинки, кружащиеся в желтом свете уличного фонаря. Внутри бушевала энергия. Не нервная дрожь страха, а уверенная, холодная сила. Я чувствовал мышцы, готовые к действию, разум, острый как бритва, волю, закаленную в огне предательства и подпитанную чужой верой. Нога не болела. Не болело ничего. Только стук сердца, ровное и мощное, как удар молота о наковальню, на которой ковался новый я – хозяин лжи, архитектор эгрегора, игрок, готовый бросить кости перед капитаном Седовым.

Я обернулся к комнате. Николай докладывал о новых контактах, Оля показывала Чижову символ для печати, новички робко перешептывались в углу. Они видели перед собой сильного лидера, ведущего их к свету. Они не видели тени, которая росла за моей спиной, питаясь их светом. Тени, готовой поглотить и их тоже. Но сейчас это не имело значения. Имело значение только то, что у меня было, что показать Седову. Движение. Результат. Кровь, пусть пока и чужая, вброшенная в жернова его машины.

- Завтра, – сказал я, и голос прозвучал властно, металлически, заполнив комнату без усилий, – мы проведем посвящение новых братьев. И начнем печатать нашу правду. Настоящим шрифтом.

В их глазах вспыхнули огоньки надежды, восторга, решимости. Искренние. Слепые. Я вдохнул эту смесь, как аромат силы. Энергия эгрегора теплой волной прокатилась по жилам. Глубокая пропасть ждала, но теперь я чувствовал под ногами не зыбкий мостик страха, а твердую скалу украденной веры. Тук. Тук. Тук. – отсчитывало сердце. Не время до казни. Такт марша к трону, выстроенному из костей и иллюзий.

Воздух за пределами здания на Гороховой, 2, был колючим, пропитанным апрельской гарью и тухлым дыханием каналов. Но входя внутрь, попадал в иной мир – мир, лишенный естественных запахов, словно вырезанный из куска мерзлого мрамора и пропитанный химической чистотой. Запах смерти здесь не был запахом крови или разложения; это был запах стерилизованного конца. Смесь хлорки, дешевого мыла для казенных полов, кожанных ремней, начищенных до одури ваксой, и вездесущего, сладковато-приторного формалина, въевшегося в штукатурку, в дерево дверей, в саму плоть здания. Он висел в воздухе тяжелой, невидимой завесой, проникал в ноздри, оседал на языке металлическим привкусом.

Электричество здесь было не благом цивилизации, а орудием пытки. Желтые, неестественно яркие лампы под высокими потолками коридоров не столько освещали, сколько выжигали тени, выставляя напоказ каждую трещину в штукатурке, каждую каплю застарелой, смытой, но не стертой грязи на плитке пола. Свет резал глаза после уличных сумерек, оставляя в глазах зеленые пятна. Гул генераторов где-то в подвале отдавался низким, назойливым гудением в костях, постоянным фоном, от которого начинала ныть голова. Он сливался со звуками – приглушенными шагами по коридорам, далеким стуком дверей, скрипом перьев за дверями кабинетов, редким, резким окриком, обрывающимся на полуслове. Звуки не складывались в картину; они были обрывками кошмара, доносившимися сквозь толщу каменных стен.

Меня провели знакомым маршрутом. Мимо часовых с каменными лицами, мимо дверей, за которыми слышался сдержанный плач или монотонный диктовочный голос, мимо решетчатых окон в стенах внутренних двориков, где даже снег казался серым и утрамбованным до состояния асфальта. Каждый шаг по скользкой плитке отдавался эхом в пустом чреве здания. Каждый вдох этого стерильно-трупного воздуха наполнял легкие свинцом. Внутри, несмотря на прилив сил от эгрегора – той теплой, уверенной пульсации под ребрами, что не покидала меня с момента посвящения новичков, – сжимался холодный комок первобытного страха. Страха перед системой. Перед машиной, для которой ты – лишь винтик, который можно вырвать и выбросить в топку без сожаления. Перед человеком за той дверью.

Кабинет №37. Та же массивная дверь темного дерева, та же латунная табличка, тускло поблескивающая в электрическом свете. Та же пустая приемная с жестким диваном. Меня оставили ждать. Ритуал унижения. Время здесь текло иначе. Каждая минута растягивалась, наполняясь гулом генераторов, запахом формалина и навязчивыми картинами подвала: раскачивающаяся лампа, песок, темные пятна, кусочек ситца... Я сидел, стараясь дышать ровно, ощущая контраст: внутреннюю энергию, готовую к действию, и внешний гнет, пытающийся вдавить меня в этот жесткий диван, растворить в страхе.

Дверь открылась бесшумно. Тот же щеголеватый чиновник, лицо – маска вежливого безразличия.

– Грановский. Капитан вас ждет.

Вхожу. Запах усиливается – дорогой табак, неожиданный для Седова, воск для мебели, формалин, и теперь еще – что-то резкое, химическое, как от проявителя фотопластинок. Седов за столом. Не пишет. Сидит, откинувшись в кресле, пальцы сложены домиком перед восковым лицом. Его глаза, цвета мутного льда, изучали меня с момента переступания порога. Не спешил. Наслаждался моментом входа жертвы в клетку.

– Садитесь, Грановский, – голос был тихим, ровным, как струйка ледяной воды. Я сел на краешек жесткого стула напротив.

Он не спрашивал сразу. Его взгляд скользил по мне, медленный, аналитический, как скальпель, снимающий слой за слоем. Чувствовал ли он? Чувствовал ли это странное отсутствие привычной дрожи в руках, эту чуть более прямую спину, этот едва уловимый избыток жизненной силы, что пробивался сквозь усталость и гнет обстановки? В его глазах, таких же пустых, как у мертвеца, мелькнуло что-то… непонимание? Микроскопическое сужение зрачков? Миг внимания, выходящего за рамки обычной оценки инструмента. Но это было мгновение. Его лицо осталось непроницаемой маской.

– Три дня, – произнес он наконец, растягивая слова. – Интересное время. Надеюсь, вы потратили его с пользой. А не на… развлечения? – Последнее слово было произнесено с едва уловимой, леденящей кровь интонацией. Намек на подвал. На стул. На ситец в цветочек.

Я заставил себя встретить его взгляд. Внутри пела энергия эгрегора, стальная струна уверенности. Но голос я сделал почтительным, чуть усталым, как у человека, выложившегося на работе.

– Кружок активизирован, капитан. Набрано и проверено пять новых человек. Надежных. Готовых к делу. Идейных. Работа кипит. Мы готовы к выходу на следующий уровень.

Он не моргнул. Пальцы по-прежнему домиком.

– «Следующий уровень» – это расплывчато, Грановский. Мне нужны конкретики. Имена. Адреса. Маршруты. Товар. Та самая «крупная рыба». Что у вас есть? – Пауза была тяжелее камня. – Кроме новых… энтузиастов?

Время выкладывать козырь. Не главный, но единственный, что мог отвести гнев сейчас.

– Контакт… прямого контакта пока нет. Но есть точка входа. Надежная. Бюро погребальных услуг «Вечный покой». На окраине. – Я видел, как в его ледяных глазах вспыхнул крошечный огонек интереса. – Через них идет прием и распределение грузов. Книг. Те самые запрещенные издания. Я… подтвердил это ранее. – Воспоминание о холоде гроба, о близости мертвого тела, о страхе быть обнаруженным – все это на мгновение сжало горло, гася внутренний жар. Но я не дрогнул. – Это первое звено. Надежное. Зацепка. Теперь, с усиленными ресурсами кружка, мы можем надавить. Найти слабое звено в самом бюро. Вычислить приемщика. Выйти на следующих в цепи. Это вопрос времени. Небольшого времени.

Седов медленно опустил руки на стол. Его бледные, почти прозрачные пальцы легли на полированное дерево, как пауки на паутину.

– «Вечный покой»… – он произнес название бюро без тени иронии. – Мы следили за ними, они действительно являются пунктом распределения литературы, но политической, а не демонологической. – Его взгляд снова впился в меня.

– Неважно, как, капитан, – ответил я быстро, стараясь не допустить и тени дрожи в голосе. – Важен результат. Факт. Они – канал. Теперь у нас есть силы этот канал проследить до истока.

Он смотрел на меня долго. Молчание висело между нами, густое, как смрад подвала, пропитанное недоверием и скрытой угрозой. Гул генераторов казался громче. Я чувствовал, как холодная испарина выступает на спине под сюртуком, несмотря на внутреннее тепло. Его восковое лицо было нечитаемо. Потом он медленно кивнул. Один раз. Коротко.

– Хорошо. «Вечный покой». – Он произнес это как приговор бюро. – У вас есть еще неделя, Грановский. Не на раскачку. Не на вдохновенные беседы с новобранцами. – Он подчеркнул последнее слово, и мне показалось, что его взгляд стал чуть острее. – На результат. На имя приемщика. На маршрут следующей перевалки. На что-то осязаемое. – Он поднялся из-за стола, плавно, как тень. – Не разочаруйте меня. Последствия… вы их уже видели. И помните. Отлично помните.

Это не было вопросом. Это был факт. Высказанный с ледяной простотой. Он не стал ждать ответа. Просто принялся писать что-то, не глядя на меня, не ожидая, когда я уйду. Его присутствие давило, как физическая тяжесть, пытаясь сломить ту внутреннюю опору, что давал эгрегор. Наслаждался моим дискомфортом, моей вынужденной покорностью.

Я встал. Сделал неглубокий, формальный поклон.

– Понял, капитан. Результат будет.

Он не ответил. Только его взгляд, холодный и всевидящий, проводил меня до двери. Я вышел в коридор, в этот стерильный ад желтого света и гудящих стен. Дверь кабинета мягко закрылась за моей спиной. Я сделал шаг, потом другой. Ноги несли меня к выходу автоматически. Внутри бушевало противоречие: прилив силы от удачно проведенного разговора, от того, что избежал немедленной расправы, и леденящий холод от взгляда Седова, от его последних слов. Он что-то заметил. Не понял, что именно, но заметил изменение. И это делало его еще опаснее. Он чувствовал добычу, которая начала вырываться. Это его забавляло? Или раздражало?

Запах улицы, вонючий и живой, ударил в лицо, когда я выбрался наружу. Я жадно вдохнул, пытаясь вытеснить из легких формалиновую вонь Гороховой. Одна неделя. Одна проклятая неделя, чтобы превратить намек на правду в осязаемый результат. Чтобы найти имя в «Вечном Покое». Чтобы не занять место в том подвале под раскачивающейся лампой. Энергия эгрегора ответила на вызов горячей волной решимости. Игра в кости продолжалась. Ставки выросли до небес. И выйти из нее было уже невозможно. Только вперед. Глубже в тень. С теплом украденной веры в груди и ледяным взглядом капитана Седова, впившимся в спину.