Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1-2.

Глава 20

Холодное декабрьское солнце, пробиваясь сквозь заиндевевшее окно моей каморки, выхватывало пылинки, танцующие в воздухе, и падало косым лучом на раскрытый фолиант. «О Небесных Чинах» Иоанна Златоуста, где ангельские иерархии описывались не только как духовные сущности, но и как стабилизирующие узлы в эфирной ткани мироздания. Слова расплывались перед глазами. Не боль в ноге, тупая и ноющая даже после целебного зелья, последняя склянка, купленная на деньги от продажи подаренного Варламовым портсигара – роскошь для меня, мешала сосредоточиться. Мешал страх. Не паранойя – нервозность, как тугой узел под ложечкой. Страх воды, вернувшийся с ледяной хваткой Невы. Страх тени, призвавшей плоть из ада. Страх перед знанием, которое несла Алиса.

Я попытался сосредоточиться на тексте: «...Серафимы, пламенеющие чистой любовью к Творцу, суть и хранители первоогня эфира, дабы пламя сие не опалило творения...». Чистая теория. Красивая. Успокаивающая своей упорядоченностью. Но мозг, мой вечный предатель, тут же выдавал кощунственную аналогию Алисы: «Стабилизирующие переменные в уравнении мироздания. А что, если их удалить?». Я отшвырнул книгу. Она шлепнулась на одеяло, подняв облачко пыли. Орден Святой Анны в футляре на тумбочке тускло блеснул золотом. Имперское признание. Пропуск в мир, куда Грановские, похоже, не допускались веками. Меня заметили. Заметили и те, кто решил стереть с доски.

Трость, прислоненная к кровати, напоминала о временной слабости. О том, как искривленная плоть ноги искривляла и ток маны – поток эфира шел неровно, с помехами, как ток по плохому проводу. Из-за этого я временно был отсранён от практических занятий, которых, впрочем, и так было совсем немного. Да и для сложной магии я пока был беспомощен. Родовой источник... Да, это стало критически важно. Как полноценно подключиться к наследию угасшего рода? Вопрос, который откладывался годами, теперь висел дамокловым мечом.

Тишину комнаты разрезал робкий, но настойчивый стук в дверь. Не Артём – тот ломился бы как медведь. Не Алиса – ее стук был бы четким, как команда. Сердце екнуло.

– Войдите, – хрипло сказал я, поправляя простыню, будто мог скрыть бинты и бледность.

Дверь скрипнула. В проеме замерла Юлиана. Она стояла, сжимая в руках небольшой сверток, завернутый в грубую ткань. Ее рыжие волосы, обычно собранные в тугой узел, сегодня были распущены по плечам, обрамляя бледное, напряженное лицо. Глаза, зеленые и глубокие, как лесное озеро, были огромны от сдерживаемых эмоций. Она выглядела хрупкой, потерянной, и в то же время в ее позе чувствовалась решимость, собравшаяся в кулак.

– Гриша, – прошептала она, не двигаясь с порога. – Я... принесла тебе. Мамино зелье. От костей и... и от испуга. – Она сделала шаг внутрь, осторожно, будто боялась спугнуть тишину или меня. Запах тонкий, знакомый – цитрус и дым, смешанный с ароматом сушеных трав из свертка.

– Юль... – Я попытался улыбнуться, но получилось криво. – Спасибо. Ты не должна была... Это дорого.

– Должна! – вырвалось у нее резко, и она тут же смутилась, потупив взгляд. Она подошла к кровати, поставила сверток на тумбочку рядом. Ее пальцы нервно перебирали бахрому шали. – Я видела тебя тогда... в лазарете. Бледного... с перекошенным лицом от боли. Думала... – Голос ее сорвался. Она сжала губы, заставив себя продолжать. – Думала, что если ты... уйдешь, так и не узнав... – Она замолчала, не в силах договорить. Воздух между нами сгустился, наполнившись всем несказанным за эти месяцы: моими подозрениями, ее ревностью, ледяной стеной, моей жестокостью, ее обидой.

Я протянул руку – не к зелью, а к ее руке, лежащей на тумбочке. Она вздрогнула, но не отдернула. Ее пальцы были холодными.

– Юль, прости, – прошептал я. Голос звучал чужим, сдавленным. – Прости за всё. За туман, в который я нас завел. За Алису. За то, что не видел... не видел тебя. По-настоящему.

Она подняла на меня глаза. В них стояли слезы, но она не давала им упасть. Взгляд был прямым, честным, обжигающе открытым.

– Я боялась, Гриша. Не из-за нее... ну, не только. – Она сделала шаг ближе. – Я боялась, что ты... что тот парень, с которым мы столько смеялись, который тайком подсовывал мне правильные формулы, который помог победить в испытании... что он исчез. Заменился этим... холодным игроком. Который все просчитывает. Даже людей.

Ее слова ударили в самую точку. Я сглотнул ком в горле.

– Он не исчез, Юль. Он... заблудился. Испугался. Пытался выжить любой ценой. И забыл, что дом – это не стены. И не победа в игре.

Я сжал ее холодные пальцы. Она не отняла руку. Наоборот, ее пальцы дрогнули и ответили нажатием. Тепло, крошечное и робкое, начало растекаться от точки соприкосновения по моей иззябшей руке.

– Дом... – она прошептала, и слезы наконец скатились по щекам, оставляя мокрые дорожки. – Дом – это где тебя ждут. Где не ставят условий. Где можно быть... собой. Даже глупым. Даже слабым.

Она наклонилась. Медленно, будто преодолевая невидимое сопротивление. Запах цитруса и дыма смешался с ароматом ее волос – чего-то чистого, как первый снег. Ее дыхание коснулось моей щеки. В ее глазах не было ни игры, ни расчета, ни политики. Только чистая, незащищенная нежность и боль, которую она больше не могла носить в себе.

– Я ждала, Гриша. Все это время. Потому что знала – где-то там, под холодной маской, ты все тот же. Тот, кто боится воды, но идет сквозь страх. Тот, кто ищет дом.

Наши губы встретились. Нежно, осторожно, как будто боялись разбить хрупкое стекло, только что склеенное. Ее губы были мягкими, чуть солоноватыми от слез. Никакой страсти Алисы, захватывающей и опасной. Это было другое. Тепло. Принятие. Тихая гавань после долгого шторма. Ощущение... дома. Того самого, что я искал с первого дня в этом теле, в этом мире. Оно было здесь, в этой тесной комнате, в ее дрожащих руках, коснувшихся моих щек, в этом простом, нежном поцелуе, смывающем горечь интриг и страх черной воды. Я обнял ее, притягивая ближе, чувствуя, как ее тело прижимается ко мне, доверчиво и жадно. Впервые за долгие месяцы я не думал о расчетах, о врагах, о демонах. Я просто был. И был дома.

Мы просидели так, молча, в лучах заходящего солнца, пока тени не стали длинными. Мы долго молчали, просто смотрели друг другу в глаза. Потом она встала, поправила платье. Лицо ее сияло умиротворением, но в глазах затаилась тревога.

– Не лезь больше в опасное, Гриша, – тихо попросила она, беря пустой сверток. – Побереги себя. Хотя бы ради... ради дома. Ради нас.

Я взял ее руку, прижал к губам. Ее кожа пахла травами и надеждой.

– Я постараюсь, Юль. Обещаю. Но кое-что... кое-что нужно закончить. Чтобы этот дом был в безопасности.

Она вздохнула, поняв, что не отговорит. Кивнула. Еще один быстрый, теплый поцелуй в лоб – и она выскользнула за дверь, оставив в комнате запах цитруса, дыма и щемящее чувство обретенного и такого хрупкого счастья.

Тишина после ее ухода была гулкой. Ощущение дома, тепла, чистоты – оно было реальным, как боль в ноге. Но именно поэтому его нужно было защитить. Демон пришел за мной. Кто-то знает о моем интересе к темным иерархиям? Или о моих связях? Или просто увидел в орденоносце-выскочке угрозу? Алиса знала ответы. Или часть их.

Боль при вставании была острой, но терпимой. Трость стала продолжением руки. Орден Святой Анны остался лежать в футляре – сегодня он не нужен. Нужны были ясная голова и осторожность. Я вышел в коридор, хромая, но с новой решимостью. Не ради игры. Ради дома.

Корпус теологии тонул в предвечерних сумерках. Высокие стрельчатые окна пропускали последние багровые лучи, рисующие длинные тени на каменном полу. У дальнего окна стояла она. Алиса Ливен. Ее белые волосы, зачесанные назад, светились в косых лучах, как серебро. Она была окружена тремя студентами-теологами в строгих сюртуках – два юноши и девушка. Они о чем-то оживленно спорили, жестикулируя. Алиса слушала, слегка откинув голову, одна рука в кармане мужских брюк, другая держала потрепанный томик – возможно, того же Дамаскина. На ее лице играла привычная полупренебрежительная полузаинтересованная улыбка светского льва, снисходительно наблюдающего за возней котят.

Я подошел, опираясь на трость. Шум моих шагов и стук трости заставил их обернуться. Спор стих. Теологи смотрели на меня с любопытством, смешанным с неловкостью – орденоносец, хоть и хромой. Алиса же встретила мой взгляд через головы студентов. Ее светлые глаза за стеклами очков мгновенно стали острыми, как скальпель. Ни тени удивления. Только вопрос: «Ну? Принял решение?».

...Я остался стоять, сжимая рукоять трости, чувствуя, как тепло от поцелуя Юлианы медленно вытесняется знакомым холодком предстоящей игры. Игрой, в которой ставкой мог быть мой едва обретенный дом. Алиса повернулась к студентам, но ее внимание все еще висело на мне, как невидимая нить. Легкая, едва уловимая улыбка тронула ее губы – не ученой дамы, а охотницы, видящей, что дичь сама идет в силки.

– Так вот, – ее голос, обращенный к студентам, внезапно стал ниже, чуть хрипловатым, обволакивающим, как дорогой коньяк. Она слегка наклонилась к ближайшему юноше, и луч заката заиграл в ее белых волосах, отбросил длинную тень от острых скул. – Иоанн Дамаскин, конечно, глыба... – она сделала театральную паузу, – но его ангелы, милые мои, слишком уж… правильные. Как гвардейцы на параде. А разве эфир – это парад? – Она провела пальцем по корешку книги в руке юноши, заставив его покраснеть. – Это стихия. Хаос, обернутый в узду формул. И те, кто в ней плавает... – ее взгляд скользнул ко мне, быстрый, как укол иглы, – должны обладать не только знанием устава, но и… вкусом к свободе. Не находите?

Студенты завороженно кивали, явно сбитые с толку этим внезапным поворотом от догматики к поэтике хаоса. Алиса выпрямилась, ее глаза снова нашли меня. Теперь в них читалось не только ожидание, но и вызов. И тот самый, опасный флирт, превращавший любое слово в двусмысленность.

– Григорий, дорогой, – ее тон стал интимным, словно они были одни в зале, несмотря на слушателей. Она сделала шаг в мою сторону, движения плавные, как у большой кошки. – Ты выглядишь… очаровательноизраненным. Героически. Но деловая женщина ценит пунктуальность даже в героях. – Она поднесла тонкие пальцы к виску в шутливом салюте. – Знаешь квартиру на Фонтанке? Там, где Шереметев потчевал нас этим ужасным шампанским? Восемь. Не опаздывай. – Ее губы растянулись в улыбке, обещающей что угодно – от лекции по демонологии до опасной авантюры. – Припасла кое-что…наглядное. Думаю, оценишь.

Не дав мне ответить, она плавно развернулась обратно к ошеломленным студентам, снова переключившись на них с обезоруживающей легкостью:

– Ну а мы, тем временем, продолжим разбирать, почему стройность небесных рангов – это прекрасная, но опасная иллюзия... Как и любая другая стройность, между прочим.

Я стоял, ощущая, как адреналин смешивается с раздражением и... любопытством. Ее игра была виртуозной: легкий флирт, полунамек на совместное прошлое, подчеркнутая "деловость", приправленная обещанием чего-то запретного и "наглядного". Она дразнила, провоцировала, напоминая, что знает мои страхи и интересы лучше, чем кто-либо. И приглашала в ловушку, в которую я шел добровольно. Квартира на Фонтанке. Восемь. "Наглядное". Путь в бездну или ключ к спасению? В ее улыбке не было ответа, только отблеск петербургских сумерек в холодных глазах.

Квартира на Фонтанке пахла пылью, дорогими, но давно не чищенными коврами и слабым ароматом ладана, забитым под вальяжный дух старого барства. Гостиная, где Шереметев когда-то потчевал нас тем самым праздничным шампанским, теперь была полутемной. Тяжелые портьеры были задернуты, лишь одна лампа под абажуром из цветного стекла бросала на стены тревожные пятна кроваво-красного и ядовито-зеленого света. Алиса стояла у резного буфета, наливая в два бокала что-то игристое и бледно-золотое. На ней был тот же мужской костюм – строгий пиджак, брюки, подчеркивающие ее худобу и грацию.

– Настоящее, на сей раз, – она протянула мне бокал, ее пальцы слегка коснулись моих. Холодные. – «Вдова Клико». Конфисковано у одного чересчур ретивого таможенника, мешавшего… прогрессу. – Она чокнулась со мной, глядя поверх края бокала. Ее глаза в полутьме казались бездонными. – За выздоровление? Или за… смелость прийти сюда?

Я сделал глоток. Шампанское было действительно превосходным, сухим, с тонкими нотами. Но вкус не радовал. Нервы были натянуты струной. Каждый ее жест, каждое слово казались частью сложного, опасного танца.

– За ответы, Алиса, – отставил бокал на мраморную столешницу консоли. – И за правду. Демон. Кто его послал? И зачем?

Она отпила медленно, наблюдая за мной, как за интересной реакцией в пробирке. Легкая улыбка играла на ее губах.

– Прямолинейность – твоя слабость, Гриша. Интрига – приправа жизни. – Она сделала шаг ближе. Запах ее – холодный металл, нотки орхидеи, дорогая пудра и что-то неуловимо электрическое – смешался с ароматом вина. – Но раз уж ты так торопишься увидеть изнанку пазла… – Она махнула рукой в сторону узкой двери в глубине комнаты, запертой массивным висячим замком. – Пойдем. Покажу кое-что… наглядное. Твое любимое.

Она достала из кармана брюк небольшой ключ, странной, изогнутой формы, похожий на стилизованную молнию или клык. Вставила в замок. Скрип железа прозвучал громко в тишине. Дверь открылась с тихим стоном.

Запах ударил в нос еще до того, как глаза различили что-то в кромешной тьме комнаты. Запах медной монеты, подгоревшей изоляции, сладковатой гнили и… озона. Алиса щелкнула выключателем.

Свет от единственной тусклой лампочки под потолком упал на центр небольшой, пустой комнаты. На голом полу, выжженном в нескольких местах до черноты, была начертана пентаграмма. Но не простая. Сложные, переплетенные линии, похожие на цепи или спирали ДНК, образовывали пятиконечную звезду. Внутри и снаружи нее горели десятки черных свечей, их пламя было не желтым, а холодным, синевато-фиолетовым, почти не дающим тепла. У каждого луча звезды – серебряная чаша с темной, запекшейся субстанцией, уж не кровью ли?. А в самом центре пентаграммы, у вершины, обращенной на юг, был начертан сложный символ – перевернутый глаз в треугольнике, окруженный шипами. «Печать Гаапа, Принца Юга, повелителя незрячих духов и разрушенных надежд.» - пояснила Алиса.

И внутри этой кошмарной геометрии сидело…оно.

Ворон. Или то, что когда-то им было. Размером с крупную кошку. Его тело было лишено перьев и кожи. Обнаженные мышцы, влажные, синевато-черные, как гнилое мясо, пульсировали под невидимым напряжением. Голову венчал изуродованный череп, клюв казался единственным, что выдавало в этом чудище ворона, но и тот был какого-то слишком тёмного цвета, как будто космическая пустота сгустилась и была превращена в него. Но самое жуткое – глаза. Вернее, их отсутствие. Глубокие впадины были грубо зашиты толстой, черной, похожей на жилу нитью, стягивающей кожу а точнее то, что ее осталось в жуткие морщинистые узлы. Швы сочились темной, почти черной жидкостью. Рядом с вороном, прижавшись к его дрожащему боку, лежала крыса. Почти обычная серая крыса. Но и она была искажена. Ее глаза были широко открыты – стеклянные, мертвые, не моргающие, будто бы налитые черным гноем. А пасть… пасть была зашита той же черной нитью, что и глаза ворона, в жуткую немую гримасу. На боку крысы, под шерстью, угадывалось неестественное, угловатое уплотнение – словно под кожу вживлен кусок ржавого металла.

Они не двигались. Не издавали звуков. Просто сидели в центре пентаграммы, дрожа от напряжения или холода, слепой и немой, скованные геометрией страдания и серебряными цепями сияющих линий.

Меня чуть не стошнило. И физически, и душой. Волна ледяного ужаса, смешанного с отвращением, сбила дыхание. Я отшатнулся, упершись спиной в косяк двери. Сердце колотилось, как в ту ночь на льду.

– Ч-что… что это?! – вырвалось хриплым шепотом.

Алиса стояла рядом, наблюдая за моей реакцией с холодным, научным интересом. Ни тени сожаления или отвращения.

– Маленький эксперимент, Гриша. Доносчик. И тот, кто занимается только рассказами. – Она указала на ворона. – Младший служитель. Его зрение – ни к чему, он должен лишь передавать послания. А его молчаливый спутник – антенна, приемник команд. – Она кивнула на крысу. – Грубо, конечно. Очень грубо. Я только учусь. Но для наших целей… пока хватает.

– Целей?! – Я повернулся к ней, забыв о боли в ноге, забыв обо всем, кроме багрового гнева и шока. – Ты сошла с ума?! Это же… это ад! Ты играешь с силами, которые…

– Которые могут сокрушить Империю? – спокойно закончила она. Ее голос был ровным, как лезвие. – Да, Гриша. Именно. Представь: десяток таких… «незрячих почтальонов» в спальнях сановников. Или один, но посильнее, на заседании Государственного Совета. Сила, перед которой бессильны и мундиры, и молитвы. Сила Хаоса, направленная против Порядка, который душит все живое.

Она говорила страстно, ее глаза горели тем же холодным огнем, что и свечи в пентаграмме. Фанатичная вера революционерки смешалась с жутким любопытством ученого, ковыряющегося в гниющей плоти мироздания.

– И ради этой… силы… ты натравила того монстра на меня?! – Я шагнул к ней, не обращая внимания на хромоту, сжимая кулаки. Боль от ран вспыхнула, но я ее игнорировал. – Он чуть не разорвал меня! Утопил! За что?!

Алиса на мгновение смутилась. Редкое выражение – легкая растерянность, почти досада – мелькнуло на ее безупречном лице. Она отвела взгляд.

– Ошибка новичка, – пробормотала она, неожиданно по-человечески уязвимо. – Тот… больший экземпляр. Он предназначался не тебе. Целью был статский советник Тучков. Тот самый, что вручал тебе орден. Он курирует финансирование жандармских спецотделов по борьбе с… ну, с нами. – Она снова посмотрела на меня, и в ее глазах читалось искреннее, пусть и циничное, сожаление. – Демона призвали по его личной вещи – табакерке. Но орден Святой Анны… он, видимо, несет мощный отпечаток имперской магии, эгрегора власти, да и следы самого Тучкова. И ты был ближе. Физически и… энергетически. Демон среагировал на более яркую метку. Переключился. Как глупая собака на более аппетитный кусок. – Она пожала плечами. – Я не ожидала такого… сбоя в навигации. Прости.

"Прости". Слово повисло в воздухе, смешное и чудовищное после увиденного. Прости за то, что чудовище из плоти и вбитой брони чуть не разорвало меня вместо какого-то чиновника? За то, что я снова тонул в черной воде?

Яркая ярость сменилась леденящей пустотой и отвращением. Не только к ней. К себе. К тому, что я вообще пришел сюда. К тому, что на секунду поверил, что ее "код Свободы" может быть чем-то иным, кроме пути в ад.

– Прости? – Я засмеялся. Сухо, беззвучно. – Ты сошла с ума, Алиса. Ты не революционерка. Ты… чудовище. Хуже того демона. Играть с этим… – Я махнул рукой в сторону пентаграммы, где слепой ворон бессильно дернул головой. – Ради твоих химер? Нет. Я ухожу. И если у тебя есть капля ума – уничтожь эту… мерзость. Пока она не уничтожила тебя.

Я резко развернулся, хватаясь за трость, намереваясь уйти прочь из этой комнаты, пропитанной запахом безумия и боли. Шаги дались тяжело – нога горела, голова кружилась от увиденного.

– Григорий.

Ее голос остановил меня у порога. В нем не было ни мольбы, ни злобы. Была… тишина перед выстрелом.

Я обернулся.

Алиса стояла посреди гостиной, в пятне красно-зеленого света от лампы. Ее пальцы уже расстегнули верхнюю пуговицу строгого пиджака. Потом вторую. Движения были медленными, точными, как разминирование бомбы. Пиджак соскользнул с ее плеч на пол беззвучным темным пятном. Потом ее руки потянулись к пуговицам белоснежной мужской сорочки. Она знала, что после этого я не уйду.

– Ты прав, – сказала она тихо. Ее светлые глаза не отрывались от меня. В них не было ни стыда, ни кокетства. Только абсолютная, пугающая ясность и… вызов. – Я совершила ошибку. Грубую. Дорого тебе стоившую. – Еще одна пуговица. Обнажилась ключица, острые, как лезвия. Бледная, почти фарфоровая кожа. – И я… хочу извиниться. По-настоящему. – Пуговица у пояса брюк. Ширинка расстегнулась. – Не словами. Они ничего не стоят. – Еще движение. Брюки упали, открывая длинные, худые ноги в чулках подвязках, неестественно белые в полумраке. Она стояла теперь только в сорочке, едва прикрывающей бедра, и в тех самых чулках. Сотканная из бледного мрамора и теней. Роковая. Неотвратимая. – Так простишь?

Она не сделала ни шага ко мне. Просто стояла. Обнаженная в своем намерении. Жертва? Искупление? Или последняя, самая опасная ловушка? Оружие, против которого не было формулы. В комнате пахло шампанским, ладаном из-за двери и холодной, животной силой, исходившей от нее. Выбор висел на волоске: шаг назад – в ужас пентаграммы, шаг вперед – в объятия безумия иной формы. Или повернуться и уйти, хромая, в холод петербургской ночи, зная, что дом, обретенный с Юлианой, уже отравлен тенью этой встречи.

Я замер. Трость выскользнула из ослабевших пальцев и с глухим стуком упала на слегка мятый персидский ковер. Звук эхом отозвался в гулкой тишине, где единственным движением был медленный подъем ее руки, протянутой ко мне через пространство, насыщенное шампанским, безумием и немым вопросом ее обнаженного тела.