Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1-2.

Глава 47

Утро в Петербурге встало серое, сырое, как выжатая тряпка. Не свет – а тусклая, грязная муть, разлитая по небу и придавившая город к промерзлой земле. Я шагал по улицам, не замечая пути. Ноги сами несли меня прочь от Олиного дома, от тепла ее постели, ставшего теперь позорным клеймом, от ее слепой веры и той чудовищной информации, что она вручила мне, словно последний подарок перед казнью. Чижов знает. Слова звенели в черепе, как осколки разбитого стекла, впиваясь в мозг при каждом шаге. Чижов – тихий, нервный Василий, с его дрожащими руками и глазами, видевшими слишком много в потоках метафизических следов. Он чувствовал. Чувствовал, что эгрегор – не общий костер, куда все бросают щепки веры, а личная топка, куда я сгребаю их доверие, их надежды, чтобы греть свою предательскую ложь. Он знал, что сила идет ко мне одной, что остальные – лишь доноры, отдающие веру без возврата. И он говорил об этом Оле. Значит, говорил Николаю? Новым? Семену с его лихорадочными глазами? Анне с ее суровым лицом работницы? Скоро они все будут смотреть на меня не с надеждой, а с вопросом. С подозрением. А подозрение – начало конца. Начало провала. Начало того, что Седов с его ледяными пальцами назовет «утратой доверия агента» и заменит меня на кого-то другого… или просто спишет в расход.

Мысли метались, как крысы в горящем подвале. Забайкальский. Тусклый, мутный призрак в толстых очках. Ключ. Единственный ключ к более крупной сети, которую я мог поднести Седову как искупительную жертву и купить себе жизнь. Но как до него добраться? Через того самого рабочего? Жалкого, испуганного муравья в промасленной телогрейке, который вынырнул из подворотни и втянул меня в эту трясину? «Жди весточки», – сказал он. А весточка пришла через бездомного с дрожащей рукой. Обычные каналы. Как выйти на него снова? Зайти на завод? На Ситценабивную? Риск безумный. Как агент охранки, я должен был знать – заводы кишат филерами Седова и его конкурентов из других отделений. Меня могут узнать. Или просто схватить как подозрительного интеллигента. Или тот рабочий, увидев меня, запаникует и начнет кричать о провокаторе. Мертвым в грязном углу котельной окажусь быстрее, чем успею моргнуть.

И Чижов. Василий. Этот тихий червь, подтачивающий мое шаткое положение изнутри кружка. Как его нейтрализовать? Убрать? Мысль мелькнула, холодная и страшная. Сдать его Седову? Как «подозрительного элемента», сеющего сомнения? Но Седов не дурак. Он спросит: почему именно Чижов? Почему не Николай, не Оля? И если Чижов заговорит под пыткой… если он скажет о своих ощущениях эгрегора… Седов сразу поймет, что я создал его. Искусственный эгрегор – немыслимая вещь в их понимании, но ключ к моей уникальной силе и, следовательно, к моей ценности. Седов выжмет из меня все до капли, а потом выбросит, как отработанный шлак. Или того хуже — заставит сделать эгрегор ему… Слишком рискованно. Спровоцировать арест Чижова по другому поводу? Подбросить крамолу? Но опять – шаблонность. Николай не дурак. Если после сомнений Чижова сразу схватят – подозрение падет на меня. Круг замыкался. Петля затягивалась.

Я шел, не видя улиц. Петля. Это ощущение стало физическим. Воротник сюртука, мокрый от сырого тумана, впивался в шею, как удавка. Шарф казался слишком тугим. Даже дышать было тяжело. Воздух был густым, спертым, пропитанным гарью тысяч печей, вонью конского навоза, гниющей капусты из подвалов и чем-то еще – запахом нищеты и безнадеги, въевшимся в самые камни этого проклятого города. Я сворачивал в переулки, уже не пытаясь сбить возможный хвост – паранойя достигла такого накала, что казалось, за мной следят все: тени в подворотнях, старухи у окон, даже вороны на обледеневших карнизах. Их черные, блестящие глаза видели сквозь меня. Знают. Все знают.

Улицы были грязными каньонами. Дома – мрачными утесами, почерневшими от копоти и времени, с осыпавшейся штукатуркой, обнажавшей кирпич, как ребра скелета. Окна, тусклые и слепые, глядели на прохожих с равнодушием мертвецов. Тротуары, заваленные снегом, перемешанным с грязью, золой и нечистотами, хлюпали под ногами. Везде грязь. Липкая, всепроникающая, въедливая. Она была на сапогах, на подоле сюртука, в душе. Я переступил через лужу мутной, маслянистой жижи – отражение в ней исказило мое лицо до неузнаваемости, превратив в страшную, перекошенную маску страха и ярости. Кто я? Предатель? Жертва? Или просто мусор, который скоро выметут в общую яму?

В одной подворотне, пахнущей мочой и дегтем, притулилась стая полудиких собак. Худые, с свалявшейся шерстью, с горящими голодом и злобой глазами, они рычали на меня, скаля желтые клыки. Один, крупный, с разорванным ухом, сделал выпад. Я замер, инстинктивно сжав кулаки. Энергия эгрегора, та самая ворованная сила, дрогнула где-то внутри – слабый, грязный огонек. Хватило бы, чтобы швырнуть пса в стену? Или только разозлить стаю? Я медленно отступил, не сводя с них глаз. Они не напали. Только провожали взглядом, полным первобытного презрения. Ты тоже падаль, – казалось, говорили их глаза. Только пока еще дышишь.

Петля. Она сжималась с каждым шагом. Седов требовал результатов. Забайкальский был призраком. Кружок, моя «легенда», трещал по швам из-за Чижова. Оля… Оля верила в «хорошего» меня, не подозревая, что целует Иуду. Выхода не было. Тупик. Безвыходная яма. Я остановился посреди какого-то пустынного пустыря, заваленного ржавым железом и битым кирпичом. Моросил мелкий, противный дождь, смешиваясь с сажей и оседая на лицо липкой пеленой. Я задыхался. Буквально. Горло сжимал спазм. Руки сами потянулись к воротнику, я рванул его, расстегнул верхние пуговицы сюртука, вдохнул полной грудью. Воздух был ледяным и грязным, но он был. Я стоял, судорожно глотая эту отраву, глядя на хаос разрухи вокруг. Вот он, мой мир. Вот она, моя жизнь. Руины.

И вдруг, в этой точке абсолютного отчаяния, как искра в пороховом погребе, вспыхнула мысль. Безумная. Рискованная до самоубийства. Но единственная. Последняя ставка загнанного зверя. Рабочий. Тот самый. С Ситценабивной. Он был слабым звеном. Испуганным. Глуповатым. Он знал, как выйти на Забайкальского. Или знал того, кто знал. Он был осязаем. В отличие от призрачного «знакомого» или неуловимого Забайкальского. Найти его. Сейчас. Не ждать милости от «обычных каналов». Найти и… заставить говорить. Как? Угрозой? Но я не филер, не палач. Обещанием? Но что я мог ему пообещать? Деньги? Их нет. Защиту? Я сам был мишенью. Оставалось только одно: сыграть на его страхе. На его вере в то, что я – опасный подпольщик. Тот самый Грановский, который может и пальцем шевельнуть, чтобы его жизнь превратилась в ад. Страх – мощный рычаг. Особенно у маленьких людей.

Мысль оформилась стремительно, подпитанная адреналином отчаяния. Да, безумие. Идти на завод средь бела дня? После всего? Но сидеть сложа руки – означало медленное удушье. Петля уже касалась кожи. Если уж душить – так рвать зубами, яростно, отчаянно.

Я резко развернулся, больше не блуждая бесцельно. Ноги сами нашли направление – к окраинам, к фабричным трубам, к Ситценабивной мануфактуре. Шаг стал быстрее, тверже. Не от надежды – от бешенства. От ярости на себя, на Седова, на Чижова, на этого дурака-рабочего, на весь этот гнусный, душный мир. Энергия эгрегора, до сих пор придавленная стыдом и страхом, дрогнула и рванула вверх – не светом, а черным, коптящим пламенем ярости. Не сила. Яд. Но яд, который мог сжечь мостки или… спасти.

Дорога на завод была дорогой в ад. Чем ближе к окраинам, тем мрачнее становился пейзаж. Дома – низкие, покосившиеся бараки, почерневшие от копоти. Улицы – немощеные, превращенные в месиво грязи, снега и нечистот, по которым с трудом пробирались телеги и редкие извозчики. Воздух густел, пропитываясь кислым запахом химикатов, гарью, угольной пылью и чем-то сладковато-тошнотворным – запахом самого дешевого человеческого пота и отчаяния. Трубы мануфактур, высокие, мрачные, как каменные идолы, дымили не переставая, клубы черного, желтого, серого дыма стелились по земле, смешиваясь с туманом. Фигуры рабочих, согбенные, серые, как сама грязь под их ногами, тянулись к воротам предприятий. Их лица были изможденными, пустыми, глаза потухшими. Живые трупы, идущие на свою ежедневную каторгу.

Я влился в этот поток, стараясь не выделяться, подняв воротник, надвинув шляпу на лоб. Сердце колотилось, стуча в виски гулким, тревожным боем. Каждый взгляд, брошенный в мою сторону, казался оценивающим, подозрительным. Филер? Шпик? Или просто рабочий, заметивший чужого? Я сжимал кулаки в карманах, ногти впивались в ладони. Эгрегор бушевал внутри – лихорадочный, темный, готовый вырваться наружу в виде разрушительной волны, лишь бы отогнать этот всевидящий страх. Я сдерживал его, как дикого зверя на цепи. Не сейчас. Не здесь.

Вот и он. Ситценабивная. Огромное, уродливое здание из грязно-красного кирпича, с бесконечными рядами закопченных окон, похожих на слепые глаза. Гул машин доносился даже сюда, сквозь толстые стены – низкий, непрерывный, как стон гигантского зверя. У высоких, железных ворот, уже открытых, толпились опоздавшие. Над воротами – будка с охраной. Я остановился в тени высокого, прокопченного забора, в сотне шагов от входа. Как найти его? Того самого, скуластого, с густыми бровями и испуганными глазами? Я не знал его имени. Только лицо, врезавшееся в память под чахлым фонарем переулка. Спрашивать? «Где тут рабочий, который подбивает на бунт?» – прямой путь в карцер. Ждать у ворот? Часы. Дни? У меня не было времени. Петля Седова висела на волоске.

Отчаяние снова накатило волной. Безумная идея рассыпалась при столкновении с реальностью. Я был идиотом. Пришел сюда, как последний дурак, подставив себя под удар… И тут я увидел его. Он вынырнул из толпы у самых ворот, торопливо застегивая телогрейку на грубые пуговицы. То самое скуластое, обветренное лицо. Те же густые, насупленные брови. Он нервно оглянулся по сторонам – привычный жест загнанного зверя – и шагнул за ворота, сливаясь с потоком серых фигур, устремлявшихся к цехам.

Сердце екнуло. Он здесь. Реален. Сейчас или никогда. Я выпрямился, отбросив сомнения. Я сделаю это. Выдерну его из этого потока. Заставлю говорить. Страх сменился ледяной решимостью, подпитанной темной энергией эгрегора. Я шагнул из тени, направляясь не к главным воротам, а вдоль забора, к узкому проходу, где виднелись сараи и кучи угля – вероятно, место для рабочих перекуров или задний вход. Туда, где можно было поймать его одного. Мои сапоги хлюпали по грязи. Запах угля, машинного масла и пота ударил в ноздри. Петля на шее казалась туже. Но я уже не чувствовал удушья. Только адреналин и черную, как заводская гарь, решимость. Игра началась. Последняя ставка была сделана.

Решение, вспыхнувшее как последняя искра в кромешной тьме, мгновенно натолкнулось на стену реальности. Он здесь. Но как до него добраться? Я стоял в тени прокопченного забора, вонь угля и машинного масла въедалась в ноздри, смешиваясь со сладковатой гнилью заводских стоков где-то рядом. Передо мной кипел человеческий муравейник. Серый, бесконечный поток фигур в промасленных телогрейках, засаленных картузах, с потухшими лицами и согбенными спинами. Они текли через чугунные ворота, втягиваемые гудящей пастью цехов, как вода в сточную трубу. Шум нарастал – не просто гул машин, какофония: лязг железа, визг не смазанных вовремя шестерен, глухие удары, приглушенные крики бригадиров, сливавшиеся в один непрерывный, давящий рокот. Он бил по барабанным перепонкам, вибрировал в груди, отзываясь тупой болью в висках. Воздух дрожал.

Его лицо. Я заставил себя вспомнить детали. Скуластое. Обветренное, как старая древесина. Густые, темные брови, сросшиеся на переносице в вечном нахмуре. Широкий, туповатый нос. Глаза – темные, умные? Нет, не умные. Настороженные, как у лесного зверька, постоянно ожидающего капкана. И телогрейка – та самая, промасленная, темно-синяя, с оторванной пуговицей у ворота. Он застегивал ее у ворот, нервно озираясь.

Но теперь он растворился. Слился с сотнями других серых теней. Все они казались похожими – изможденные, закопченные жизнью и трубочной копотью, с одинаково пустыми или озлобленными глазами. Картузы, кепки, платки на головах женщин, вплетенных в этот поток. Мелькали бороды, усы, бритые затылки. Ничего уникального. Я вглядывался, цепляясь взглядом за каждое скуластое лицо, за каждую темно-синюю телогрейку. Вот один – похож! Нет, нос другой. Вот еще – но брови не те, светлее. Вот группа женщин – их лица были изрезаны усталостью глубже, чем у мужчин. Ага! Там, чуть левее, у самого края потока, мелькнула спина в синей телогрейке, мелькнули густые брови под козырьком картуза. Я рванулся вперед, едва не споткнувшись о железную балку, валявшуюся в грязи.

– Эй! – хрипло крикнул я, но мой голос потонул в заводском гуле. Рабочий не обернулся. Я пробивался сквозь редкую кромку толпы, толкаясь, получая в ответ сердитые взгляды и бормотание. Запах рабочего пота, дешевого махорочного дыма и чего-то кислого – немытых тел, голодного желудка – ударил в лицо. Я настиг его, схватил за рукав телогрейки. Ткань была грубой, липкой от какой-то грязи.

– Постой! – выдохнул я прямо ему в ухо.

Он обернулся. Глаза – темные, но не те. Узкие, хитрые. Лицо – не скуластое, а одутловатое. Полное незнакомца.

– Чего те? – буркнул он, дергая руку. – Отвали!

Я отпустил, отшатнувшись. Разочарование и паника схватили за горло. Где он?! Время утекало, как песок. Каждая секунда здесь – риск. Любой наблюдатель из охраны или, хуже, филер Седова, мог заметить меня – чужого, интеллигента в приличном, хоть и запачканном сюртуке, шляпе, суетящегося среди рабочих. Моя паранойя рисовала филеров повсюду: вот тот щуплый мужичок с записной книжкой у будки охраны? А этот высокий, в добротном пальто, слишком чистом для этих мест, наблюдающий за потоком? Его взгляд скользнул по мне, равнодушный? Или оценивающий? Я вжал голову в плечи, стараясь стать незаметнее.

Поток редел. Ворота вот-вот должны были захлопнуться для опоздавших. Отчаяние леденило кровь. Я уже готов был повернуть назад, признать поражение, когда… вот он! Как мираж. Он вышел из-за угла высокого, кирпичного здания котельной, видимо, отлучившись по нужде или за чем-то. Шел быстро, почти бежал, низко опустив голову, руки глубоко в карманах телогрейки. Тот самый нос. Те самые сросшиеся брови. Та самая оторванная пуговица! Сердце колотилось, как молот по наковальне. Энергия эгрегора, до сих пор сжатая в комок страха, рванула по жилам – не светом, а липким, горячим адреналином ярости и решимости. Мой.

Я оттолкнул от себя какого-то подростка с пустым взглядом и бросился наперерез. Он не видел меня, уткнувшись взглядом в грязь под ногами. Я вышел из тени сарая, встал у него на пути. Он чуть не врезался в меня, резко остановился, поднял голову. Глаза – темные, испуганные, точно такие, как в том переулке, встретились с моими. Узнал. Мгновенно. Лицо побелело под слоем грязи и копоти. Он резко рванулся назад, как пойманный заяц.

– Стой! – мой голос прозвучал хрипло, но с железной ноткой, которую я сам в себе не слышал давно. Не просьба. Приказ. Рука моя, действуя сама по себе, выстрелила вперед и вцепилась в грубую ткань телогрейки как раз у того места, где не хватало пуговицы. Хватка была мертвой. Я почувствовал под тканью его тонкую, костлявую руку, дрожащую как в лихорадке. Он дернулся, попытался вырваться, но я был ближе, отчаяние придавало силу. Я притянул его к себе, в тень между сараем и грудой мокрых, почерневших досок. Запах от него ударил – махорка, пот, дешевая водка вчерашняя и острый, звериный страх.

– Ты… ты чего?! – прошипел он, дико озираясь. Глаза бегали, ища спасения, выход. – Отпусти! Люди увидят! Шпики… – Его дыхание стало частым, поверхностным.

– Заткнись, – я пригнул его ниже, заслоняя собой от возможных взглядов со стороны ворот. Моя физиономия была ему ясна, но для других в этой полутьме я был лишь смутной тенью. – Смотри на меня. Только на меня. – Я впился в него взглядом, вкладывая в него всю свою накопленную ярость, страх, отчаяние – всю черную энергию эгрегора, которая клокотала во мне. Я хотел, чтобы он почувствовал смерть. – Ты помнишь меня? Помнишь, что говорил? Про «знакомого»? Про «дело нужное»?

Он кивнул, коротко, судорожно. Горло его сжалось. Он пытался отвести взгляд, но не мог. Мои глаза держали его, как клещи.

– Весточку твою получил, – продолжал я, тихо, но так, чтобы каждое слово врезалось, как гвоздь. – Сходил. Поговорил. – Я видел, как он напрягся, ожидая удара, доноса. – А теперь мне нужно еще. Нужно поговорить снова. Срочно. Или с твоим «знакомым». Или… – я сделал паузу, давая ужасу проникнуть глубже, – …или с тем, кто тебя послал. Понимаешь? Срочно.

– Я… я не могу… – он задыхался. – Не знаю… как… Обычные каналы… Жди…

– Ждать некогда! – я встряхнул его за телогрейку. Ткань затрещала. – Петля уже затягивается. И если мне плохо, – я наклонился еще ближе, так что он почувствовал мое дыхание на лице, – тебе будет в тысячу раз хуже. Понял? Ты первый в списке. Ты – связной. Слабый. – Я произнес это с ледяным презрением. – Исчезнешь. Без следа. Как мышь в подполье. Или найдут в канаве. С биркой «шпик» на лбу. Кто за тебя заступится? Твои товарищи? – Я усмехнулся, горько и зло. – Они первыми плюнут.

Он задрожал всем телом. По щеке, смешиваясь с грязью, скатилась слеза. Страх был настолько сильным, что стал почти осязаемым, как запах. Он был сломан. Я это видел. Но сломанный – не значит полезный. Он мог соврать. Направить в ловушку. От страха.

– Ну?! – я сжал ткань телогрейки еще сильнее. – Где и когда? Как выйти на него? Не на Забайкальского. На того, кто выше. Или на способ. Быстро!

Он замотал головой, забормотал что-то бессвязное. Потом вдруг умолк. Его бегающий взгляд на миг задержался на чем-то позади меня, в сторону заводских корпусов. В глазах мелькнуло нечто… не надежда. Расчет? Отчаяние, ищущее выход?

– Ладно… – он выдохнул, голос был хриплым, как скрип несмазанной двери. – Есть… место. Где… иногда передают. Слушают. Но не сегодня… Сегодня… – Он сглотнул. – Сегодня там может быть… его человек. Тот, кто выше. Может… – Он посмотрел на меня, в его глазах была мольба и предупреждение. – Опасно. Для тебя. И для меня. Если узнают…

Я понял. Он предлагал рискованное свидание. Возможность выйти на связь выше, но с огромным шансом провала. Возможно, ловушку. Но другого выхода не было. Петля уже касалась кожи. Это был шанс. Последний.

– Где? – спросил я коротко. – И когда?

Он назвал место. Не переулок, не конспиративную квартиру. Что-то другое. Обыденное. И время – поздно. Когда город погрузится в сон, а тени станут длиннее. Я запомнил. Каждое слово. Каждую интонацию страха в его голосе.

– Если это ловушка… – начал я, но он перебил, дико замотав головой.

– Нет! Клянусь… сам там буду… Надеюсь… – Он не договорил. Надеялся на что? Что я все улажу? Или что нас обоих прихлопнут, и ему не придется больше бояться?

Я отпустил его рукав. Он отшатнулся, как ошпаренный, чуть не упал. Посмотрел на меня последний раз – взглядом загнанного, обреченного зверя – и бросился бежать обратно к воротам, огибая угол котельной, растворяясь в серой мгле заводского двора. Я остался стоять в тени сарая, прижимая к себе под сюртуком две жалкие книги, купленные у гробовщика. Запекшаяся кровь на костяшках правой руки горела. Место и время свидания горели в мозгу. И страх. Глухой, леденящий страх от того, во что я только что ввязался. И тлеющая искра надежды – последняя перед тем, как погаснуть навсегда или… разгореться в пламя, которое сожжет все вокруг. Петля на шее казалась туже, чем когда-либо. Но я знал куда идти. Прямо в пасть.