Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1-2.

Глава 41

Ледяная игла уже змеилась между моих пальцев, готовая выстрелить в черный провал подворотни. Сердце колотилось об ребра, как арестант о решетку кареты. Тук-тук-тук– не отсчет, дробь паники. Тень там была неподвижна, но чувствовалась– плотная, дышащая вниманием. Я вжался в шершавую кладку, каждый нерв натянут до звона. Бежать? Атаковать? Крикнуть? Горло пересохло.

– Эй! – хриплый окрик разорвал тишину переулка.

Фигура дернулась, шагнула резко вперед – не вглубь тьмы, а навстречу, прямо в желтое пятно света под чахлым фонарем. Не призрак подполья, не шпик в щегольском пальто. Рабочий. Тот самый, с ситценабивной мануфактуры. Лицо – скуластое, обветренное, под густыми нахмуренными бровями. Промасленная телогрейка, грубые ручищи, испачканные в чем-то темном. Он быстро оглянулся по сторонам, его взгляд дико метнулся к моей руке, где ледяной шип все еще пульсировал холодным сиянием.

– Не стреляй! Ради Бога! – прошипел он, поднимая ладони в жесте покорности. Голос – низкий, с хрипотцой, пропитанный тем же страхом, что висел в воздухе вокруг нас. – Свои! Я… я не шпик!

Вздох вырвался из меня, как стон. Разжал пальцы. Ледяная игла рассыпалась мельчайшей алмазной пылью, исчезнув в промозглом воздухе. Напряжение не ушло, но сменилось острым, колючим любопытством.

– Кто ты? – спросил я тихо, но так, чтобы каждое слово дошло сквозь шум крови в ушах. – Зачем следишь?

Он сделал еще шаг ближе, запах махорки, пота и заводской грязи ударил в ноздри. Его глаза, темные, умные, бегали по моему лицу, оценивая.

– Видел тебя там… у проходной. С девчонкой русой, что так лихо говорила. И с тем, бородатым. – Он кивнул в сторону, где скрылся Николай. – Видел, как листки суете. Слушал. Про кассы…

Он снова оглянулся, нервно сглотнул.

– У меня… у меня знакомый есть. Один. Он такие вещи… ценит. Организацию. Глаз острый. Сказал бы он тебе: дело ты затеял нужное. Опасное, да нужное.

Сердце екнуло. Отклик.Тот самый, на который я ставил. Но осторожность, въевшаяся в кости за эти недели, кричала:Ловушка? Провокация?

– И что же твой… знакомый? – спросил я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, даже слегка надменно. Лидер кружка, а не загнанный зверек.

– Хочет познакомиться, – выпалил рабочий. – Поговорить. Серьезно. Но не здесь. Не сейчас. – Он снова метнул взгляд в темноту переулка. – Жди весточки. Скоро. Место условное скажут. Через… ну, знаешь. Через обычные каналы. – Он многозначительно ткнул пальцем себе в висок. Мысли? Намек на какую-то условность?

Надежда, острая и сладкая, смешалась с леденящим страхом. Выход? Или вход в новую ловушку? – Ладно, – кивнул я коротко. – Жду. Но скажи своему знакомому – долго ждать не могу. Время… – Я не стал договаривать про сроки, но жест рукой, рубящий воздух, был красноречив.

Рабочий понял. Кивнул.

– Скажу. Держись, парень. – Он вдруг ухмыльнулся, криво, беззубо. – Лиха беда начало.

И, не прощаясь, развернулся и быстрым,крадущимся шагом растворился в темноте соседнего проулка, как будто его и не было.

Я остался один. Дрожь пробежала по спине – не от холода. От осознания. Сработало.Искра, брошенная в заводскую мглу, нашла сухую ветку. Но какая цена? Кто этот «знакомый»? Настоящий подпольщик? Агент Седова, играющий в сложную игру? И главное – успею ли я? Успею ли выйти на контакт, получить осязаемое для капитана, прежде чем «знакомый» или сама жизнь раскроют мою двойную игру?

Путь назад в Академию казался бесконечным. Каждый темный угол, каждый силуэт вдали заставлял сердце сжиматься. Тень фигуры в подворотне теперь жила во мне, сливаясь с призраками будущих встреч и возможных предательств. Энергия эгрегора, бурлившая во время заводских вылазок, теперь казалась тяжелой, липкой. Не сила, но груз.

Главный корпус Академии магических искусств и наук высился в ночи, его стрельчатые окна светились желтыми, уютными квадратами, как акварель, размытая на мокрой бумаге. Запах книжной пыли, воска для паркета и чего-то вечного, академического, сменил вонь заводских окраин. Но покоя не принес. Только контраст, от которого ныли виски.

Их я увидел сразу, едва переступил порог вестибюля. Юлианна и Артем. Они стояли у высокой готической арки, ведущей в библиотечный корпус, и что-то оживленно обсуждали. Юлька – огненным пятном в своем рыжем платье, руки в боки, подбородок задран – вся поза кричала о кипящей энергии. Артем, высокий, добродушный великан со стихийного, склонился к ней, улыбаясь, жестикулируя широкими, плавными движениями. Островок нормальной жизни. Такой далекий.

– Гриша! – Артем заметил меня первым, его лицо расплылось в широкой улыбке. – А мы тебя ждем! Куда пропал, метеор? Весь день тебя не видно! Юлька готова была шар-молнию в ректорате запустить в поисках!

Юлианна повернулась. Ее зеленые глаза, обычно такие живые, сверкающие озорством, встретили мои холодным, оценивающим взглядом. Улыбки не последовало.

– Да уж, пропал, – произнесла она ровно, без интонации. – Как в воду канул. Опять.

– Работа, – отмахнулся я, стараясь звучать легко, но голос был натянут, как струна. – Курсовик по метафизике следов. Зарылся в архивы. – Ложь вылетала автоматически, гладко, как отрепетированная роль.

Но Юлианнане купилась. Она видела тени под глазами, напряженную складку у губ, ту самую отстраненность, что росла между нами как ледяная стена.

– Курсовик, – повторила она, и в голосе зазвенели осколки льда. – Конечно. У тебя теперь только «курсовики» на уме. Или… что там еще важнее? Тайные клубы? Полуночные сборища?

Она сделала шаг ко мне. Запах ее духов – легких, с ноткой цитруса и чего-то теплого, древесного – обычно такой родной, теперь резанул ноздри, как упрек.

– Юль, ну хватит, – встрял Артем, пытаясь ввернуть свою обычную миротворческую шутку. – Гриша же пашет, как вол! Нашебудущее светило! Давай лучше в «Красный Лев»? Пива? Я слышал, там новые крендели – просто объедение! Как раз потусить, развеяться!

Он смотрел на меня с надеждой, этот добряк Артем. Хотел, как раньше: трое неразлучных, смех, глупые споры о магии, о преподавателях, о жизни. Простота. Легкость. То, чего у меня больше не было.

– Не сегодня, Артем, – сказал я, и голос прозвучал устало, как скрип несмазанных петель. – Я… выжат. Как лимон. Сил нет.

– Видишь? – Юлианна вспыхнула. Не гневом даже – обидой, долго копившейся. – Вечно «выжат». Вечно «нет сил». Вечно где-то там, в своих тайнах! Я уже и забыла, как твой смех звучит! Ты… ты как призрак стал, Григорий! Ходишь, говоришь, но тебя нет! Нет того Гриши, который… – Она оборвала фразу, резко махнула рукой. Глаза ее блестели подозрительно. – Ладно. Не держу. Иди к своим… архивам. Или куда ты там опять спешишь.

Она развернулась и пошла прочь, рыжие волосы яростным пламенем колыхнулись за спиной. Каблучки отчаянно застучали по каменному полу. Артем растерянно посмотрел ей вслед, потом на меня.

– Гриш… ну что ты? Она же просто…

– Знаю, – перебил я. Знаю. Все знаю. И виноват. И не могу ничего изменить. Глыба усталости, настоящей, физической, обрушилась на плечи. Энергия эгрегора вдруг показалась мертвым грузом, неспособным согреть эту внутреннюю мерзлоту.

– Артем… – я с трудом поднял на него глаза. – У тебя… портвейн остался? Тот, дешевый, кислый?

Комната Артема на третьем этаже общежития стихийников была такой знакомой: хаос книг, схемы элементалей на стенах, запах озона и пергамента. Мы сидели молча. Я – на жестком стуле у окна, он – на кровати, поджав длинные ноги. Бутылка дешевого портвейна, красно-коричневая, как старая кровь, стояла на табуретке между нами. Два граненых стакана.Кислятина обжигала горло, не принося ни тепла, ни забвения. Артем пытался говорить о глупостях. О том, как Зинаида Федоровна сегодня на практикуме чуть не спалила бороду ассистенту, оновых слухах про декана. Его шутки падали в тягостную тишину, как камешки в болото.

– …и он такой: «Да это не базовая стабилизация, это черная магия какая-то!» – Артем фыркнул, но смешок прозвучал фальшиво. Он взглянул на меня, на мой стакан, который я машинально подносил ко рту снова и снова.

– Гриш… ты как… ну, вообще? – спросил он наконец, отбросив попытки веселья. – С Юлькой… помиритесь? Она же… она просто переживает. Скучает.

Я посмотрел в окно. На темные крыши, на редкие огни города. На свою бледную тень в стекле.– Не знаю, Тем, – честно выдохнул я. – Не знаю, когда… когда это кончится. Если кончится.

Он помолчал.– А что… «это»? – спросил осторожно. – Ты же не влип во что? Серьезное? Может, помочь? Я же друг, черт возьми!

Друг. Это слово кольнуло острее портвейна. Артем. Надежный, простой, настоящий. Которому я лгал каждый день. Которого мог втянуть в свою гибельную игру.

– Нет, – сказал я резко, слишком резко. – Ни во что не влип. Просто… устал. Очень.

Я отхлебнул еще. Кислота смешалась с горечью на языке. Артем вздохнул, понял, что лезть глубже не стоит. Налил себе, выпил залпом, поморщился.

– Ладно. Значит, просто устал. Выспишься – все наладится. И с Юлькой помиришься. Она дура дурой, но такая чудесная...

Он заговорил снова. О чем-то. О планах на каникулы. О новой книге по пирокинезу. Его голос стал далеким, гулом, как тот генератор на Гороховой. Картины мелькали перед глазами: фигура в подворотне, испуганное лицо рабочего, листовки в грязных руках, ледяные глаза Седова, спинаЮлианны, уходящей по коридору… Все смешалось. Тяжесть навалилась невыносимая. Веки стали свинцовыми. Стакан выпал из ослабевших пальцев, упал на пол с глухим стуком, но не разбился. Портвейн растекся темным пятном, похожим на кровь.

– …и потом мы… Гриш? Ты слушаешь?

Я пытался что-то сказать. Извиниться. Но язык не слушался. Голова тяжело склонилась на грудь. Темнота, теплая и вязкая, как тот самый портвейн, накатила волной. В последний миг я почувствовал не укол тревоги, не пульсацию эгрегора, а только дикую, всепоглощающую усталость. И разрешение ей овладеть собой. Стул подо мной стал единственной опорой во всей вселенной. И я провалился. Не в сон даже. В бездну небытия. Впервые за долгие, бесконечные недели лжи, страха и украденной силы – я просто перестал существовать.

Свинцовая тяжесть сна сменилась ломотой во всем теле. Я открыл глаза, моргнул, пытаясь понять, где я. Потолок Артема, знакомые трещины в штукатурке. Я сидел на стуле – скрюченный, шея одеревенела, спина ныла от неудобной позы. В горле стоял привкус дешевого портвейна и стыда. Артем храпел на кровати, сбросив одеяло, лицо безмятежное, как у ребенка.

Тикали часы. Раннее утро. Серый, промозглый свет пробивался сквозь занавеску. Я встал, кости скрипели будто ржавые шарниры. Осторожно, чтобы не разбудить друга, вышел в пустынный коридор общежития стихийников. Запах спящего здания – пыль, старая краска, чужая жизнь. Моя каморка в другом крыле казалась убежищем. Я умылся ледяной водой из кувшина, смывая остатки ночи и тягостное воспоминание о ссоре с Юлианной. Вода не смыла главного – липкого ощущения слежки, фигуры в подворотне, слов рабочего: «Жди весточки. Скоро».

Лекция по истории магии была каторгой. Старый профессор Голенищев, похожий на высохшую мумию в профессорской мантии, монотонно бубнил о реформах Петра Великого в области некромантических практик. Солнечный луч, пробившийся сквозь высокое окно, ловил мириады пылинок, кружащихся в воздухе. Я смотрел на них, а не на доску, испещренную меловыми датами и именами. Мои мысли были там, в темном переулке, на грязных заводах, в зловещем кабинете на Гороховой.

Кто этот «знакомый»? Как он передаст весть? Через «обычные каналы»… Что это значит? Листовки? Знак на стене? Шепот в толпе? Каждый вариант был дырой в броне, возможностью провала. А Седов… его ледяные пальцы-пауки, казалось, уже сжимали мое горло, отсчитывая часы ультиматума. Энергия эгрегора дремала где-то глубоко, придавленная усталостью и тревогой. Она не грела, лишь напоминала о долге – кормить ложью тех, кто в нее верит.

Звонок с лекции прозвучал как освобождение. Я выбрался из аудитории одним из первых, не глядя на однокурсников, не отвечая на чьи-то вопросы. Мне нужно было движение, холодный воздух, хоть капля ясности. Я вышел за пределы Академии, свернул в знакомый сквер напротив – жалкие кустики, засыпанные серым снегом, скрипучие скамейки. Прошелся вдоль решетки, руки глубоко в карманах сюртука, воротник поднят против колючего ветерка.

Тут он и появился. Будто вырос из промерзлой земли. Бездомный. Лицо, изъеденное морозом и нищетой, обветренное до черноты, глаза мутные, бессмысленные. Одежда – лохмотья, набитые черт знает чем для тепла. Он пошатывался, бормоча что-то себе под нос, протягивая дрожащую, грязную руку с жестяной кружкой

– Подайте Христа ради… на хлебушек… – заскулил он сиплым голосом.

Я машинально полез в карман, нащупал медяк. Сунул ему в руку, стараясь не коснуться липких пальцев. Бездомный забормотал благодарности, его рука, отнимая монету, на миг сжала мою. И в ту же секунду что-то маленькое, твердое, сложенное вчетверо, оказалось у меня в ладони.

Я вздрогнул, инстинктивно сжав кулак. Бездомный уже отшатнулся, его мутные глаза мельком скользнули по моему лицу – и в них неожиданно блеснул крошечный огонек осознанности. Быстрый, как вспышка. Потом он снова забормотал бессвязно, заковылял прочь, растворяясь в утренней толпе служащих, спешащих на службы.

Я отошел за ближайший голый куст, развернул бумажку дрожащими пальцами. Грубая, серая бумага, словно оторванная от обертки. На ней – неровными, словно выведенными левой рукой в спешке:

Свечной пер. 4. Кв. 2. 14:00.

Адрес. Четкий. Явный. Сердце екнуло, смесь надежды и леденящего страха сжала горло. Скоро. Очень скоро. Через несколько часов. «Свечной переулок» – название звучало зловеще тихо и глухо. Где-то на окраине, в районе Сенной, наверное. Там легко исчезнуть.

Оставшееся время тянулось невыносимо. Я пытался заняться чем-то – перелистать конспекты, зайти в столовую, – но мысли были прикованы к бумажке в кармане, к этим неровным буквам: «14:00. Свечной пер. 4. Кв. 2».

Каждая минута была шагом к пропасти или к спасению. Я представлял подпольщика – седого, мудрого, с глазами, горящими верой. Или ловушку Седова – ту самую раскачивающуюся лампу в подвале.

Энергия эгрегора проснулась, но не как сила, а как лихорадочный озноб под кожей.

Ровно без четверти два я уже стоял у начала Свечного переулка. Узкая, кривая щель между высокими, обшарпанными домами. Тротуар завален грязным снегом, фонари редкие и тусклые. Дом №4 был таким же, как егососеди – трехэтажный, когда-то, возможно, с претензией на скромное благополучие, а ныне – потемневший от копоти, с облупившейся штукатуркой, с мутными стеклами в окнах. Парадная дверь – тяжелая, деревянная, с выщербленными филенками, стояла чуть приоткрытой, словно ждала меня.

Я оглянулся. Переулок был пуст. Тишина стояла гнетущая, нарушаемая лишь далеким гулом города. Запах сырости, плесени и чего-то кислого – вареной капусты и бедности. Глубокий вдох. Внутри – холодная решимость, выкованная страхом. Я толкнул дверь.

Парадная встретила меня полумраком и затхлым воздухом. Лестница уходила вверх, исчезая во тьме. Стены, выкрашенные когда-то в грязно-зеленый, теперь покрыты паутиной трещин и слоями пыли. Под ногами скрипели доски рассохшегося пола. Я сделал шаг внутрь, притворив за собой дверь, и она с глухим стуком захлопнулась, отрезав скудный дневной свет.

Темнота сгустилась. Я замер, давая глазам привыкнуть. Сердце колотилось, стуча в виски. Кв. 2. Наверное, этона первом этаже…

И в этот момент тени по бокам узкого коридора сдвинулись.

Не плавно. Резко. Полностью захватив пространство.

Слева – из ниши под лестницей. Справа – из темного провала, ведущего, видимо, в подвал. И прямо передо мной.

Три фигуры. Плотные, молчаливые, перекрывающие путь и отход. Я не успел разглядеть лиц – только смутные очертания в полутьме, угрожающую собранность поз. Воздух сгустился, стал тяжелым, как перед грозой. Ни слова. Только тишина, внезапно ставшая оглушительной, и три пары глаз, сверлящих меня из мрака.