Рассвет русского царства. Книга 2

Глава 18

Василий Федорович Шуйский

Усадьба Морозовых спала. Высокий частокол, крепкие ворота… боярин жил широко и безопасно. До этой ночи.

Тишину разорвал грохот десятков копыт. Отряд в полсотни всадников вылетел из-за угла, мгновенно беря усадьбу в кольцо. Факелы осветили улицу светом.

Вперёд выехал Шуйский, одетый в кольчугу поверх кафтана. Рядом с ним были его братья Андрей и Иван и, помимо дружины Великого князя, вскоре должны были прибыть их собственные воины. Вот только ждать Шуйские не собирались.

— Ломай! — скомандовал Василий Федорович Шуйский.

Дюжина дружинников подхватила заранее заготовленное бревно, уже собиралась ломать ворота, когда Иван обратился с просьбой.

— Давай по-тихому попробуем? — Василий хотел возразить, но Иван тут же продолжил. — Мы так нашумели, а никто не поднял тревогу. Скорее всего, сторожа уснули или вообще напились.

— Тебя не пущу. Пусть кто-то другой лезет через ворота, — произнес он тоном, не допускающим возражений. Ведь по лицу Ивана было видно, что он именно этого и добивался.

Искать добровольцев пришлось недолго. Двое воинов, опираясь о спину лошади, перепрыгнули через двухметровые ворота, и вскоре те были открыты.

Как оказалось, Иван был прав — в сторожке у ворот беспробудным… пьяным сном храпели двое стражников. Которые проснулись лишь когда их начали вязать.

Но не все спали так глубоко. И когда отряд Шуйского ввалился на подворье Морозовых то тут, то там начали мелькать высовывающиеся головы слуг.

— Именем Великого князя! — рявкнул Шуйский, поднимая коня на дыбы. — Григорий Васильевич Морозов, сдавайся!

— Тревога! — закричал кто-то и тут же зазвенел колокол. — Тати пришли сгубить боярина!

И почти сразу начался хаос. Воины Морозова начали выскакивать в одних портах и пытались оказать сопротивление, но их сминали числом и умением. Свистели нагайки, звенела сталь, кто-то истошно кричал. Но исход уже был предрешен.

Шуйский спрыгнул с коня у крыльца терема. Дверь распахнулась, и на пороге появился сам Григорий Морозов. Он был в ночной рубахе, но с саблей в руке.

— Василий? — узнал он Шуйского. — Ты? В моем доме? Как тать ночной⁈

— Как судья, Григорий, — обнажая клинок ответил Шуйский. — Брось саблю. Твой заговор раскрыт!

— Врешь! — взревел Морозов и бросился в атаку.

Шуйский успел бросить своим братьям.

— Не лезьте… сам!

Морозов был старым воином и саблей владел отменно, но годы брали свое. Шуйский легко отбил выпад, ушел в сторону и плашмя ударил боярина по запястью. Сабля звякнула о доски крыльца. И в ту же секунду двое дружинников, что на всякий случай страховали Шуйского, скрутили Морозова, заломив ему руки за спину.

Чуть позже из дома начали выводить домочадцев. Жена Морозова выла, волоча ноги. Сыновья, мрачные и побитые, шли молча. Один из них, Пётр, жених Алёны, попытался вырваться, но получил удар древком копья под колени и рухнул на мокрую землю.

Шуйский подошел к связанному боярину. Тот тяжело дышал, глядя с ненавистью на Василия.

— Ты пожалеешь, Шуйский, — прошипел он. — Сегодня я, завтра ты. Иван всех нас сожрет.

— Может и так, — спокойно ответил Василий. — Но тебя он сожрет первым. За отраву он ещё мог пожалеть твоих родных. Но за измену все примерите пеньковую верёвку на шею.

Морозов дернулся, и в его глазах на миг мелькнул животный страх. Он понял: игра проиграна окончательно.

— В телеги, — приказал Шуйский. — Всех. Мужчин по одному в темницу. Женщин можно вместе, но не позволять им разговаривать меж собой.

Иван Васильевич сидел не на троне, а в тяжёлом дубовом кресле, ссутулившись и сцепив пальцы в замок.

Он собрался этих крыс давить. Вернее, пока одну…

Рядом с креслом стояли двое бояр. Первый, Великий князь Тверской, Михаил Борисович, брат Марии Борисовны. Вторым был Шуйский Василий Федорович.

Григория Морозова втащили двое здоровенных рынд. Боярин, ещё вчера один из столпов московской знати, сейчас выглядел жалко. Ночная рубаха порвана, седые волосы всклокочены, на лице ссадины. Его швырнули на каменный пол, как мешок с гнилой репой.

Он ударился коленями, охнул, но голову поднял.

— Великий князь… — прохрипел он. — За что? Ночью, как татя… Я верой и правдой…

Иван Васильевич даже не пошевелился. Только пальцы сжались чуть крепче.

— Верой и правдой, говоришь? — с ненавистью спросил он. — А отрава для моей жены, то тоже часть твоей верной службы, Григорий? — Морозов дёрнулся, словно получил пощёчину. Он открыл рот, чтобы возразить, но Иван перебил его, не повышая голоса. — Молчи. Не лги мне. Готликов заговорил… Дааа, тот самый, — заметив, как дёрнулся Морозов, продолжал давить на психику Великий князь, — который, ты думал, что погиб, выполняя твой приказ. Вот только жив он. Пока…

— Меня оболгали… я…

— И Франческо тоже поёт соловьём, — перебил Морозова Великий князь. — Мы знаем всё. Я хочу знать только одно, за сколько серебренников ты меня продал.

Морозов сглотнул. Он понял, что отпираться бессмысленно. Игра была сыграна, и он проиграл… всё.

— Две тысячи… — выдавил он, глядя в пол, — рублей серебром!

— И оно того стоило? — Иван подался вперёд. — Хотя, это не важно. Ты сейчас будешь раскаиваться, молить о пощаде.

— Вели…

— Замолкни! — воскликнул Иван Васильевич. — Кто? Назови мне имя, кто заплатил тебе?

— Деньги поступили от ландмейстера Иоганна фон Менгдена, главы Ливонского ордена.

Василий Фёдорович Шуйский, стоявший по правую руку от князя, шагнул вперёд. Его лицо, обычно спокойное и даже немного добродушное, сейчас напоминало застывшую маску палача.

— Позволь, Великий князь, — тихо попросил он, указывая на пол, где лежал Морозов.

Иван коротко кивнул. Тогда Шуйский присел на корточки к лежащему Морозову. Он не стал кричать. А просто посмотрел в глаза бывшему другу и соратнику.

— Скажи, Григорий, — начал он, — а когда ты веру православную продал?

— Что? — Морозов вскинулся, в его голосе прорезалось искреннее возмущение. — Я? Никогда! Я крест целую…

— Щёлк, — звук пощёчины был звонким, и голова Морозова мотнулась в сторону. Шуйский бил не наотмашь, а коротко, стараясь унизить его.

— Не прикидывайся дураком, Гриша, — ледяным тоном произнёс Василий Фёдорович. — Или ты думаешь я не знаю про заговор? Про то, как вы хотели подложить под нашего государя подстилку папскую? Софью Палеолог?

Морозов замер, прижимая ладонь к горящей щеке. Его глаза забегали.

— Откуда… — прошептал он, уставившись на него широко раскрытыми глазами.

— Щёлк, — прилетел второй удар, и из разбитой губы боярина потекла тёмная струйка крови.

— Глазки не отводи! — рявкнул Шуйский. — Смотри на меня! Ты думал мы слепые? Думал, Менгден тебе одному письма шлёт?

Иван Васильевич нахмурился. Он явно не понимал всех деталей.

— Василий, — подал голос Великий князь. — О чём ты? Какая Софья?

Шуйский выпрямился, вытирая ладонь о полу кафтана, словно испачкался о грязь.

— Помнишь, Иван Васильевич, напали на меня по дороге из Нижнего? Мы взяли языка. Новгородца. Он перед смертью пел, как миленький. Вот только одного я не понимаю, Григорий, — произнёс он, глядя на поверженного врага сверху-вниз. — Зачем меня-то живым брать велели? Новгородец сказал, приказ был строгий: Шуйского не убивать, только вязать. Зачем я вам сдался? Убили бы, и концы в воду.

— Говори! — пнул Морозова, Великий князь.

Морозов скорчился, застонал, но ответил. Терять ему было уже нечего.

— Ты… ты нужен был, Вася, — прохрипел он. — Потому что умный. И власти у тебя много и влияния на него.

— Ты что несёшь падаль! — со всего размаха пнул Шуйский, Морозова. Слова тот произнёс опасные, и в интересах Василия, чтобы Великий князь пропустил их мимо ушей. — Я тебе язык вырву, если ещё раз что-то подобное скажешь!

— Спокойнее, Василий, — положил руку на плечо своего воеводы Иван. — Думаешь, я не понимаю, что он рассорить нас пытается. Но вот только ты мне служишь верно, тогда как он заговоры строит.

— Великий князь Иван Васильевич, — положил руку к груди напротив сердца Шуйский, — ты же знаешь, я никогда…

— Знаю, — спокойным тоном ответил Иван. — И давай не будем тратить время, и послушаем, что он нам ещё расскажет. — Он присел рядом с Морозовым. — Так зачем вам понадобился Шуйский?

— Менгден сказал… если мы объединимся… Если два сильнейших рода встанут рядом… Мы любого государя в бараний рог согнём. Мы уговорили бы Ивана… или заставили. Софья — это не просто баба. Это союз с Римом, это сила против Орды… Мы думали, ты поймёшь. Ты же не дурак, Вася. Ты всегда выгоду видел.

— То есть ты хотел убрать Марию Борисовну, а потом, через боярскую смуту, навязать новый брак? С племянницей последнего византийского императора, что сейчас в Риме под крылом Папы сидит.

В палате повисла тишина. Такая плотная, что казалось, её можно резать ножом.

Шуйский усмехнулся.

— Знаешь, я понял, что ты не просто предатель. Ты дурак. Ты решил, что властью можно торговать, как гнилой рыбой на торгу.

Тем временем Иван Васильевич вернулся в кресло.

— Довольно, — бросил он. — Я услышал достаточно, и вот мой приказ! Морозовых в темницу. Всех. Жену, братьев, племянников. Всех, кто носит фамилию Морозов. Имущество — в казну. Земли — в казну. Холопов… — он задумался, что с ними делать. — Потом решу.

Морозов завыл и пополз к ногам князя, пытаясь поцеловать сапог.

— Государь! Пощади! Бес попутал! Не губи род!

Иван с брезгливостью отдёрнул ногу и, отступив, пнул и попал Морозову в нос.

— А детей? — вдруг спросил Шуйский.

Иван замер.

— Всех, Василий. Я сказал — всех. Я выжгу это семя, чтобы даже памяти о предателях не осталось. Дети вырастут и захотят мстить. Мне не нужны новые заговоры через двадцать лет.

Морозов зарыдал в голос, ударяясь лбом о пол.

— Дети-то при чём, ирод⁈ Петрушка, Васька… они же малые! Побойся Бога! — Морозов уже понял — ему конец, и не стеснялся в выражениях.

Шуйский шагнул наперерез решению государя. Это было крайне рискованно.

— Государь, — твёрдо сказал Василий Фёдорович. — Не бери грех на душу. Дети не виноваты в грехах отцов. Если ты сейчас сгноишь в темнице младенцев — народ не поймёт. Церковь возропщет. Назовут тебя Иродом, и будут правы.

Иван сузил глаза.

— Ты смеешь мне указывать? — возмутился Иван Васильевич.

— Я смею давать совет, — не отступил Шуйский. — Ты казнишь виновных. Григория, его братьев — тех, кто знал и молчал. Но детей… отдай их мне.

— Тебе? — брови князя поползли вверх. — Зачем тебе волчата?

— Я сделаю из них верных псов государевых, — ответил Шуйский. — Я возьму их на поруки. Воспитаю в своём доме. Они забудут имя Морозовых, если надо будет. Но они будут жить и служить тебе. И будут знать, что жизнью обязаны твоему милосердию… и моему слову.

Иван молчал долго. Он сверлил Шуйского взглядом, пытаясь найти в его словах… что? Великий князь и сам не понимал. Наконец он громко вздохнул.

— Ты ручаешься? Головой?

— Головой, — кивнул Шуйский. — И честью рода.

— Будь по-твоему. Детей забирай. Но если хоть один из них косо посмотрит в мою сторону… ты ответишь.

— Благодарю, государь.

Иван махнул рукой страже.

— Уведите эту падаль. В нижние казематы. Допрос продолжить. Я хочу знать каждое имя, каждый золотой, переданный из ордена.

Морозова поволокли к выходу. Он уже не сопротивлялся, висел на руках стражников. Но при этом Шуйский заметил, перед тем как двери закрылись, благодарность в глазах Морозова за то, что тот сохранил его детей, внуков и племянников от смерти.

Митрий Григорьевич.

В палате пахло не ладаном и не лекарствами, а свежей липовой стружкой.

Я сидел у окна, стараясь не делать резких движений — грудь всё ещё напоминала о себе тупой, ноющей болью, стоило мне только глубоко вздохнуть или повернуться.

— Ну? — нетерпеливо спросил Иван. Маленький княжич стоял рядом. — Готово?

— Терпение, — пробормотал я, подгоняя последний шарнир. — Поспешишь — людей насмешишь. А у нас дело серьёзное, военное! — нагонял пафоса я.

Я вставил крохотный деревянный штифт в коленный сустав фигурки, капнул смолы для фиксации и подул.

— Вот теперь — готово.

И я протянул игрушку Ивану. Это был всадник. Грубоватый, конечно, времени на тонкую резьбу не было, но зато функциональный. Ноги и руки у него крепились на простейших шарнирах, позволяя сгибать их в коленях и локтях.

Иван схватил солдатика с благоговением.

— Он гнётся! — восторженно выдохнул мальчик, сгибая деревянную ногу. — Смотри, Настя! Он как живой!

Анастасия, сидевшая на ковре у постели матери, подняла голову и улыбнулась, разделяя радость брата. Дети Марии Борисовны пришли полчаса назад и, чтобы не расстраивать Ивана, я попридержал подарок для старшей сестры.

Хоть девушке уже было двенадцать лет, но от Марии Борисовны я знал, что та ещё играет в куклы. Поэтому не стал мудрить и решил угодить и ей.

Я встал с лавки, убирая платок с опилками, и достал заранее спрятанную куклу.

— Держи, княжна, — улыбнулся я. — Только не корми её кашей, дерево разбухнет.

Девушка посмотрела на меня округлившимися от удивления глазами и прижала куклу к груди, просияв так, словно ей вручили полцарства.

— Спасибо, Митрий!

— А конь? — тут же переключился Иван, деловито осматривая всадника. — Ему же конь нужен!

— Конь сохнет, — кивнул я на подоконник, где стояла фигурка лошади. — И заметь, княжич, всадник с коня снимается. Хочешь — в атаку скачет, хочешь — в пешем строю рубится. Только раскрасить я их не успел. Угля у нас много, а вот с красками беда.

— Я сам! — загорелся Иван. — У меня есть краски! Мне дядька Михаил из Твери привозил! Я ему кафтан красным сделаю!

Мария Борисовна наблюдала за детьми с кровати. Состояние её настолько улучшилось, что вчера мы почти час гуляли на улице. Сегодня, правда, она проснулась уставшей, но это было нормально. Я чего-то подобного ожидал.

По-хорошему ей бы сегодня отдыхать, но каким-то образом… хотя правильнее будет сказать, что властью великокняжеской, меня прогнули и даже слушать не стали, когда дети решили проведать мать.

А пока мы, можно сказать отдыхали, в стенах Кремля происходили страшные вещи…

Вдруг дверь скрипнула, и в палату вошёл Ярослав. Вид у него был такой, словно он только что вернулся с похорон.

— Доброго здравия, Мария Борисовна, — глухо произнёс он, кланяясь.

— И тебе, Слава, — сразу посерьёзнев, кивнула она. — Иван, Настя, идите к нянькам. Вам пора обедать.

— Мама, — обратилась к Марие Борисовне, Настя. — Позволь мне остаться?

— Нет, — серьёзным тоном ответила мать.

Было видно, что Настя немного расстроилась, но спорить не стала. Как только дверь за детьми закрылась, Ярослав тяжело опустился рядом со мной на лавку.

— Ну? — спросил я, продолжая вертеть в руках кусок липы, хотя работа уже не шла. — Что там?

— Ужас, — коротко бросил Ярослав. — Дядя Вася с лица спал. Иван Васильевич лютует так, что бояре боятся глаза поднять.

Он помолчал, глядя в пол, потом добавил:

— Архиепископа взяли. Иону.

Мне ничего это имя не говорило. Только по названию должности я понял, что взяли кого-то из верхов церковной власти. Но вот Мария Борисовна знала и ахнула, при этом прижав руку к груди.

— Иону? Владыку Ростовского? — переспросила она. — Друга митрополита?

— Его самого, — Ярослав криво усмехнулся. — Оказывается, он знал. Не про яд, может быть, но про заговор. Про письма в Литву. Митрополит Феодосий, говорят, в ногах у государя валялся. Плакал, Христом Богом молил не трогать священнослужителя, грозил карой небесной.

— И что государь? — спросил я.

— А ничего, — Ярослав поднял на меня пустые глаза. — Сказал: «Если пастырь волкам ворота открывает, то он не пастырь, а предатель». И велел сорвать с него облачение и в железо заковать.

— Не простит он, — тихо сказала Мария Борисовна, глядя в окно. — Никого не простит.

— А Морозовы? — спросил я. Новости до нас почти не доходили. По факту я был лекарем Марии Борисовны, но также и её телохранителем. И, как я понял, меня настоятельно просили не покидать великую княгиню. Тут стоит оговориться про просьбу — я немного сгладил углы. Меня поставили перед фактом и всё. В общем, всё, что мы знали, было получено благодаря Ярославу.

Вот и сейчас я хотел узнать как можно больше.

— Григорий Васильевич всё подписал, — голос Ярослава дрогнул. — Всё, что дядя Вася спрашивал, и даже больше, лишь бы младших детей не трогали. Он… он сломался. Его даже пытать не пришлось толком.

— А Пётр? — спросил я и, кажется, наконец-то понял причину плохого настроения княжича.

Ярослав нахмурился. Мне было известно от него, что Пётр Морозов был его другом. Они вместе росли, вместе учились владеть саблей, Пётр должен был стать мужем его сестры Алёны. Для Ярослава это было не просто «дело государственной важности», это было предательство братства.

— В темнице, — выдавил он, — в соседнем помещении от отца.

Он резко повернулся к Великой княгине.

— Мария Борисовна… Мария… можешь…

— Что я могу, Слава? — её голос стал холодным.

— Попроси за Петра! — выпалил он. — Ну при чём тут он? Это всё отец его, старый интриган! Петька, он же молодой, он просто слушался отца! Он не мог желать тебе зла! Мы же с ним… он же Алёну любит!

Мария Борисовна смотрела на него с жалостью, но жалость эта была безжалостной.

— Ты думаешь он не знал?

— Откуда⁈ — вскинулся Ярослав. — Старики шептались по углам, а он…

— Нет, — перебила она его, не повышая голоса. — Он знал.

Ярослав замер.

— Я помню тот день, — продолжила Мария Борисовна, глядя куда-то сквозь стену. — Это было три месяца назад. Мне тогда только-только стало хуже, первые приступы начались. Григорий Морозов пришёл к Ивану, якобы проведать. И Пётр был с ним. — Она перевела взгляд на Ярослава. — Григорий тогда сказал: «Государь, есть лекарь чудный, итальянец Франческо, он многих на ноги поставил». Иван сомневался, не хотел чужака ко мне пускать. А Григорий всё лил тёплые речи ему на уши. И Пётр… — она сделала паузу, словно собираясь с силами. — Пётр подошёл тогда, поклонился мне и сказал: «Мария Борисовна, доверьтесь батюшке моему. Франческо — великий лекарь, он боль, как рукой снимет». Он смотрел мне в глаза, Слава, и улыбался. Он знал, кого они мне советуют. Он знал, что Франческо — человек Менгдена. И он уговаривал меня принять смерть из его рук.

В комнате повисла тишина. Слышно было только, как за окном каркает ворона.

Мы уже знали, что первую порцию яда Мария Борисовна получила от ключницы. Но потом отраву подсыпал уже сам Франческо, а ключница Дуняша просто контролировала, как Великая княгиня его принимает.

Ярослав сидел, словно громом поражённый. Вся его защита, вся вера в друга, в «невинную жертву обстоятельств», рассыпалась в прах. Одно дело подчиняться отцу. Другое — лично, с улыбкой, подводить женщину к гибели.

— Он… — прошептал Ярослав. — Он стоял и улыбался?

— Да, — ответила Мария. — И когда мне стало хуже, он тоже приходил. Справлялся о здоровье. С той же улыбкой.

Ярослав медленно поднялся. Его шатало.

— Прости, — хрипло сказал он. — Прости, Мария Борисовна. Я… я не знал.