Ювелиръ. 1809

Глава 10

Взгляд сверлил треснувший сапфир. Так хирург смотрит на безнадежного пациента, взвешивая риски терминальной стадии. Четыре эскиза на столе — бесполезный груз, жалкие попытки компромисса. Замазать, спрятать, схитрить… Камень отвергал ложь, вопя о своей болезни каждым бликом на грани разлома.

Если терапия бессильна — режь.

Эта мысль вдруг показалась мне интересной. В травматологии неправильно сросшуюся кость ломают заново ради верной геометрии. Мой камень был сломан изнутри. Трещина стала линией фронта, и оборонять ее дальше не имело смысла.

Бумажный ком из эскизов полетел в корзину. Чистый лист лег на столешницу. Рука, забыв о сомнениях, провела одну жирную черту. Прямо через центр овала.

Разрез.

Вместо маскировки дефекта — возведение его в абсолют. Превращение уродливого шрама в идеальный конструктивный шов. Разделив сапфир на две равные части, я уничтожу саму память о его целостности.

Опираясь на трость с серебряной саламандрой, я поднялся и направился в мастерскую. Полумрак остывающих печей отступил перед светом единственной рабочей лампы. Луч выхватил из темноты станок для резки камня — моего «франкенштейна».

Сапфир лег в тиски. Нежно, через прокладки из мягкой замши — стекло подложки не простило бы грубости. На вал встал диск — тончайший, медный, шаржированный алмазной пылью. Тоньше бритвы, опаснее скальпеля.

Шарканье войлочных тапок возвестило о появлении Кулибина. Следом, привлеченный светом, тенью скользнул Илья. Они молчали, боясь спугнуть момент, и только Степан, возникший в дверях последним, одобрительно хмыкнул в бороду, оценив наглость замысла.

— Воды, — попросил я, заметив мастеров.

Но быстрее сориентировался Кулибин, который мгновенно материализовался рядом с кувшином. Он сходу понял зачем вода. Тонкая струйка ледяной влаги ударила в медь. Привод отозвался низким гулом. Медный круг растворился в воздухе, превратившись в сверкающий фантом.

Касание.

Раздался визг — высокий, пронзительный, будто живому существу резали плоть без наркоза. Вода мгновенно закипела молочной белизной от каменной взвеси. Подача диска шла чуть ли не по микрону. Мутная жижа скрыла трещину от глаз, зато пальцы, сжимающие рукоять, прекрасно считывали вибрацию. Я превратился в продолжение механизма, улавливая малейшую дрожь станины. И по привычке работал между ударами сердца.

Камень сопротивлялся. Благородный корунд отказывался уступать меди, нагреваясь вопреки потоку воды.

— Еще!

Кулибин увеличил напор. Ледяная вода текла по рукам, рукава отяжелели, но холод оставался где-то на периферии сознания. Все внимание поглотил клей. Та самая предательская прослойка между сапфиром и стеклом. Стоит вибрации усилиться — пересохший состав сдастся. Слои разойдутся прямо под режущей кромкой, и диск, зажатый в осколках, разнесет камень в драгоценное крошево.

Тональность звука сменилась. Стала глуше, мягче. Диск вошел в стекло. Критическая точка. Стекло податливее, режется быстрее — одно неверное движение рукой, и провал неизбежен.

— Держи, — шепот предназначался Степану.

Кузнец понял задачу мгновенно. Его огромная ладонь легла под свисающую часть камня, став надежным пьедесталом. Он обеспечивал абсолютную статику.

Минуты растянулись в часы. Воздух пропитался запахом мокрой пыли и разогретого масла. Четверо мужчин вокруг маленького станка творили необратимое. Уничтожали реликвию ради рождения шедевра.

Последний миллиметр. Тонкая перемычка, удерживающая камень в единстве.

Щелк.

Едва слышный звук потонул в шуме механизмов. Диск провалился в пустоту.

Я вырубил привод. Медный круг, замедляясь, утратил призрачность и снова обрел плоть металла. Ватная тишина заложила уши.

Тиски разжались. Степан медленно развел ладони.

В его руках лежали две половинки.

Ровные и идеальные. Срез матовый, как морозное окно, но безупречно гладкий. Ни сколов, ни отслоений. Клей выдержал. Сапфир смирился. Мы прошли по лезвию, умудрившись не пустить кровь.

— Господи… — выдохнул Илья, так и не желая осознавать содеянное. — Мы его… надвое. Святыню.

— Пополам — слово для мясников, Илья, — колени предательски дрожали от адреналинового отката. — Мы его освободили.

Подхватив один фрагмент, я поднес его к свету. Вместо ущербного, больного минерала в пальцах лежала Деталь. Совершенная в своей геометрии.

— Теперь полируй, — сапфир перекочевал в ладонь камнереза. — До зеркала. Срез обязан сиять так же, как и лицевая сторона. Бывшая изнанка становится фасадом.

Илья принял камень с благоговением, как святые дары. Кулибин и Степан смотрели с ожиданием. Конструкция будущего изделия оставалась для них загадкой, однако масштаб затеи они уже уловили.

— Теперь самое интересное, — мокрые руки прошлись по фартуку. — Прятки закончились. Мы строим заново. И мне понадобится весь ваш талант, господа. Потому что наше творение будет двигаться.

Про икону, свет и складные створки говорить было рано. Сейчас имела значение лишь одна победа: страх перед материалом остался в прошлом. Мы подчинили его своей инженерной воле. Я впервые делал вещь еще не совсем понимая, как она будет работать. Нужно обозначить моим мастерам фронт работы.

Чертежи накрыли верстак, углы бумаги, норовившей свернуться в трубку, я придавил молотками. Дерзкий даже для двадцать первого века замысел, в окружении инструментов века девятнадцатого, граничил с сумасшествием.

Складень. Забудьте о петлях, которые разболтаются через месяц. Только рельсы.

— Внимание, — авторучка прошлась по бумаге. — По внутреннему краю каждой половинки пустим золотую раму. «Экзоскелет», назову его так. Он обхватит камень корсетом, не давая ему рассыпаться.

— Золото слишком мягкое, — буркнул Степан, щурясь на эскиз. — Потянется. Нужен сплав жестче, с медью.

— Верно. Но главное здесь, — ручкаь ткнула в основание, — скрытые направляющие. Створки не распахиваются, подобно ставням. Они отъезжают. В стороны и чуть назад. Плавно. Бесшумно.

Кулибин сдвинул очки на лоб, явив миру красные от бессонницы глаза.

— Рельсы? Счетовод, ты меня без ножа режешь. Золото по золоту скользить откажется — задерет, закусит. Сталь нужна. Каленая, полированная.

— Будет тебе сталь, Иван Петрович. Пружину от английских часов пустим в расход. Выпрямим, перекалим.

— А трение? — не унимался старик. — Маслом смажешь — потечет, пятна пойдут. Сухое трение — заскрипит так, что у Государя зубы сводить начнет.

— Самшит. Сделаем вставки из полированного самшита. Жирный, плотный, скользит как по льду. У меня припрятан старый резец, рукоять которого из настоящего кавказского самшита. Пустим в дело.

Кулибин пожевал губами, просчитывая варианты.

— Самшит… Ну, может и сладится. Ладно, тащи свою рукоятку.

Мастерская превратилась в филиал ада точной механики. Стук молотков уступил место тонкому, противному визгу надфилей и шуршанию шлифовальной шкурки. Воздух пропитался металлической пылью, канифолью и жженым деревом.

Проектировка «скелета» напоминала игру в прятки с физикой. Рычаги, шестеренки, направляющие — каждой детали предстояло раствориться в золотом декоре, став невидимой, но прочной.

Степан тем временем укрощал золото. Проволока тянулась через фильеры, пластины плющились в вальцах, припой плавился под мощной лупой на штативе. Огромные руки кузнеца, исполосованные шрамами, работали с нежностью, которой позавидовала бы любая кружевница. Ажурная, жесткая оправа вцепилась в хрупкий «бутерброд» из сапфира и стекла мертвой хваткой.

Кулибин ворчал без остановки, склонившись над своим токарным станочком и вытачивая микроскопические оси из стали.

— Это ж не работа, это схима, — бубнил он, утирая пот со лба. — Зубчик толщиной с комариный нос… Тьфу. Глаза сломаешь. В Бедлам меня сдадите после этого заказа, точно говорю.

— Не ворчи, Иван Петрович, — кусок самшита лег перед ним. — Точи вкладыши.

— Точи-точи… — передразнил он меня.

В разгар этой возни скрипнула дверь. На пороге возникла Варвара Павловна. В руках сверток ткани, лицо осунувшееся, под глазами залегли глубокие тени. Движения механические, словно у заводной куклы на последнем обороте пружины.

Сверток лег на чистый край стола. Развернулся. Темно-синий бархат на подкладке из белого муара.

— Вот, Григорий Пантелеич, — голос звучал тускло. — Нашла. Самый лучший, генуэзский. Для футляра.

Я оторвался от верстака.

— Спасибо, Варвара Павловна.

Уходить она не спешила. Стояла, глядя на разобранный механизм, на сияющие половины сапфира, на наши руки. В ее взгляде сквозила такая тоска, что стало не по себе. Так смотрят на собственную жизнь, уходящую из-под ног.

Воронцов и её выбор оставались тяжелой тучей висящей между нами, однако сейчас было не время для душеспасительных бесед.

— Вам… помочь чем-нибудь? — тихо спросила она. — Может, чаю? Или свет поправить?

— Чаю бы не помешало, — отозвался Кулибин, не отрываясь от дела. — В горле пересохло.

— Сейчас, — она встрепенулась, обрадовавшись хоть какому-то осмысленному действию. — Сейчас принесу. С лимоном.

За ней закрылась дверь.

Кулибин проводил её долгим взглядом, покачал головой.

— Мается баба, — резюмировал он, проверяя ось. — Ох, мается. Жалко ее.

Я вздохнул. Ну как я сейчас ей помогу?

Мы вернулись к работе.

Сборка напоминала нейрохирургию. Золотая рама, стальные рельсы, самшитовые вкладыши — подгонка требовалась идеальная, без права на люфт.

Половинка камня вошла в оправу туго. Крепления зажаты — осторожно, на грани сопротивления материала. Конструкция встала на рельсы, самшит получил порцию графитовой пыли.

Легкий толчок пальцем.

Створка поехала. Тяжело, вязко, но плавно. Без звука. Она скользнула в сторону и чуть назад, освобождая пространство в центре.

— Есть.

— Еще бы, — прокряхтел Кулибин. — Самшит — это вещь.

Скелет готов. Механическое сердце забилось. Оставалось главное — наполнить образовавшуюся пустоту смыслом. Дать ей свет.

Взгляд уперся в центр композиции, где пока зияла дыра. Там будет икона. И она обязана не просто присутствовать — она должна сиять. Как чудо.

На верстаке стыла пустая оболочка — скелет складня. Механика работала безупречно, сапфир скользил по самшиту как по льду, но без «сердца» изделие оставалось дорогой, мертвой игрушкой. Зияющая пустота в центре требовала смысла.

— Икона.

Взгляд уперся в пустую рамку. Резать золото? Легко. Гранить камень? Пожалуйста. Но писать лики святых… Здесь мои компетенции заканчивались. Иконопись — не ремесло, а молитва, запечатленная в красках. Канон строг: любое отклонение — ересь. Вздумай я сам вырезать Христа, Митрополит даже смотреть не станет на работу. Увидит «отсебятину» и швырнет ее мне в лицо. А мне требовалось благословение, а не анафема.

Нужна помощь. Но где искать мастера, способного выдать микроскопический шедевр? Иконописцы работают медленно, постятся, ждут вдохновения свыше. Времени на это не было.

В памяти всплыл Савелич.

Ушлый торговец. У этого купца можно найти все: от подковы коня Петра Великого до пуговицы с мундира Павла. Если вещь существовала в природе и имела цену — рано или поздно она оседала в закромах Савелича.

— Ефимыч! — крик потонул в меховом воротнике тулупа. — Сани!

Лавка пряталась в кишках пригорода. Хозяин, напоминающий выцветшего паука, восседал в углу среди антикварных завалов, перебирая что-то в сундуке.

— Мастер Григорий! — скрипуче возрадовался торговец. — Какими судьбами? Опять за редкими камнями?

— Нет, Савелич. Мне нужно чудо. Икона. Византия. Или очень старая Русь. Перламутр, кость, камень. Качество — музейное. Размер — с ладонь.

Глаза старьевщика сузились.

— Музейное? Это дорого, мастер.

— Плачу щедро. Ты знаешь. Но товар нужен сейчас.

Кряхтя, старик слез со своего насеста и скрылся за пыльной портьерой. Скрежет замков, шум выдвигаемых ящиков… Минуту спустя он вернулся, прижимая к груди плоский сверток в промасленной ветоши.

— Есть одна вещица… — шепотом произнес он, словно нас подслушивал кто. — Староверы принесли. С Керженца. Говорят, до раскола писана. А может, и раньше. Греческая работа.

Тряпка скользнула в сторону.

У меня перехватило дыхание. Насколько я далек от красот иконописи — меня зацепило.

На морщинистой ладони покоилась перламутровая пластина. Черная от времени, тронутая патиной — на первый взгляд, невзрачный мусор. Но мой взгляд сразу уловил нюансы. А стоило поднести лупу…

Резьба такой тонкости издевалась над человеческими возможностями. «Сошествие во ад». Христос, попирающий врата, Адам, Ева, пророки — десятки фигур на пятачке материала. Лица размером с булавочную головку транслировали эмоции: надежду, животный страх, благоговение.

Сам перламутр оказался непрост. Не молочно-белый, а с глубоким, розовато-золотистым отливом. Будто заря, навечно застывшая в минерале.

— Сколько? — вопрос прозвучал глухо, не отрывая взгляда от шедевра.

— Пять тысяч.

Савелич назвал цену, за которую можно купить небольшой особняк, не моргнув глазом. Торговаться он не собирался, прекрасно зная стоимость своего сокровища.

Я поднял глаза.

— Беру. Наличности нет. Выпишу вексель на предъявителя. Под залог месячной выручки «Саламандры».

Старик кивнул. Мое слово котировалось выше золота.

— Пишите, мастер. Вам — вера полная.

Ручка скрипнула по бумаге. Рука не дрогнула. Деньги я верну. Выбью с Церкви. С процентами.

Через час я был в мастерской.

Основа лежала передо мной. Канон, освященный веками, требовал деликатности: не испортить, но вдохнуть новую жизнь, подарив достойную оправу.

Устроившись за верстаком, я приступил к реанимации. Мягкая щетка в мыльном растворе осторожно снимала вековую грязь. Перламутр светлел на глазах, обнажая забытые детали: складки хитона, каждое перо на крыльях ангелов.

Следующий этап — свет. Сам по себе полупрозрачный материал при задней подсветке дает теплый, живой огонь. Однако этого мало. Требовалось «Божественное сияние» — эффект совершенно иного порядка.

Лист золота лег на деревянную подложку. Моя стихия. Штихель заскользил по металлу, снимая стружку изящными завитками. Рождался орнамент — виноградная лоза, символ жизни. Однако оклад не был сплошным: я оставлял окна в нимбе Христа и в лучах, расходящихся от центра.

— Илья, — позвал я мастера. — Хрусталь готов?

Камнерез высыпал на стол горстку прозрачных чешуек, тонких, словно слюда.

— Полировал на воловьей коже. Чище слезы.

Начался монтаж хрусталя в окна оклада. Закрепка микроскопическая, на чистом трении. Камни вставали в золото намертво, сливаясь с металлом.

Впереди маячила эмаль. Самый рискованный этап.

В ход пошли порошки. Желтый — для света. Небесно-голубой — для фона. Эмаль — дама капризная, ошибок не прощает. Стоит перегреть — потечет, превратившись в грязное месиво. Недогреешь — останется шершавой и мутной.

Кашица ложилась под тончайшей кистью, дыхание замерло само собой. Рука не дрожала, повинуясь мышечной памяти.

В углу утробно гудела муфельная печь, набирая градус. Стоило открыть заслонку, как лицо обдало злым жаром. Оклад на подставке отправился в пекло.

Минута. Две. Взгляд прикипел к смотровому окошку, боясь упустить момент перехода. Эмаль плавилась, трансформируясь из порошка в стекло. Цвета менялись: желтый краснел, голубой чернел. Нормальная физика процесса. Истинный колер вернется при остывании.

Главное — вовремя вынуть.

— Сейчас, — шепнул Кулибин, стоявший за спиной с хронометром.

Щипцы выхватили оклад, перенеся его на асбест. Металл остывал, издавая тихие щелчки. Эмаль твердела, возвращая свои цвета. Прозрачная, чистая, как вода в горном ручье.

— Пронесло, — выдохнул Степан.

Теперь сборка «пирога».

Снизу — перламутровая икона. Сверху — золотой оклад с эмалью и хрусталем. Совпадение требовалось абсолютное: лик Христа должен смотреть точно в отверстие, а нимб — идеально накладываться на хрустальное окно.

Подгонка заняла час. Приходилось подтачивать края, микроскопически гнуть золото.

Наконец слои легли единым целым.

Оставался последний штрих. Рефлектор.

Из-под рук Кулибина вышла серебряная вогнутая чаша. Три часа полировки крокусом и маслом превратили серебро в черное зеркало.

Мы приступили к финальной сборке, напоминавшей стыковку модулей космического корабля, только в миниатюре.

Сначала — основание. В массивный золотой корпус с гравировкой лозы лег рефлектор. Чаша вписалась в гнездо безупречно.

Затем — икона. «Сэндвич» из перламутра, золота, эмали и хрусталя закрепили на четырех микроскопических стойках, подвесив в воздухе. Зазор в два миллиметра между перламутром и рефлектором образовал камеру света. Именно там должен рождаться эффект.

Сверху накрыла рама с механизмом — золотая решетка, скрывающая пружины и рычаги.

И, наконец, кульминация. Сапфировые створки.

Пинцет зажал деталь. Пальцы влажные, но хват жесткий.

Первая половинка камня. Темно-синяя, матовая на срезе. Подводка к направляющим. Самшитовый вкладыш, пропитанный графитом, должен войти в стальной паз с допуском в сотую долю миллиметра.

— Осторожно, — прошипел Степан, нависая скалой. — Не перекосить бы.

Металл коснулся дерева. Легкое усилие.

Щелк.

Створка встала на место. Скольжение по рельсу вышло мягким, с тем благородным сопротивлением, которое отличает элитную механику от ширпотреба.

Вторая половинка.

Щелк.

Они сошлись в центре. Идеально. Золотая рама обхватила половинку камня, наглухо закрыв торец среза. Теперь никто не мог увидеть предательский шов склейки сбоку. Снаружи осталась только чистая синева сапфира. Перед нами лежал монолит. Темный, непроницаемый сапфировый овал в золоте. Никто не догадался бы, что внутри скрыта тайна, и уж тем более — что этот камень прошел через распил.

— Ну? — Илья утер пот со лба. — Пробуем?

Палец нащупал скрытую кнопку, замаскированную под головку херувима в нижнем орнаменте. Нажатие.

Пружины, освободившись из плена рамы, толкнули рычаги, передавая усилие на створки.

Зрелище гипнотизировало. Вместо банального распахивания сапфировые полусферы поплыли. Сначала чуть в стороны, затем назад, огибая корпус по сложной траектории и уходя на задний план. Створки превратились в кулисы, обрамляющие сцену.

Центр открылся, блеснув золотом оклада в свете лампы.

Впрочем, чудо свершилось лишь наполовину.

— Гасите свет, — команда прозвучала резко.

Кулибин задул фитили. Мастерская погрузилась во тьму, серые питерские сумерки за окном только сгустили мрак.

В руке появилась свеча. Обычный воск, живое пламя. Я поставил её позади складня, ровно напротив хитрого отверстия, спрятанного в орнаменте задней стенки. Там ждала своего часа собирающая линза, выточенная из горного хрусталя.

Свет пламени нырнул внутрь корпуса. Ударился о вогнутое зеркало рефлектора, сфокусировался в пучок и ударил в икону с тыльной стороны.

Икона вспыхнула.

Эффект не имел ничего общего с банальной подсветкой. Свет рождался не снаружи, а в недрах изображения.

Пронзенный лучом насквозь, тонкий слой древнего перламутра обрел глубину и объем. Тела святых налились теплом, по жилам запульсировала кровь, складки одежд заиграли тенями. Лик Христа, вырезанный безвестным мастером десять веков назад, перестал быть рисунком. На нас смотрело живое лицо, озаренное внутренним огнем.

Однако главное чудо творил хрусталь.

Сработав как призма, вставки в нимбе и лучах поймали фокус рефлектора, усиленный желтой эмалью. Сияние, чистое и неземное, ударило от фигуры Спасителя, пронизывая пространство.

Сапфировые кулисы, ушедшие на задний план, вступили в игру, обеспечив идеальный контраст. Густая синева камня стала фоном — глубоким, бархатным, бесконечным. Как ночное небо перед рассветом. Как открытый космос.

Золото оклада, эмаль, свет и тьма слились в единый аккорд. «Сошествие во ад». Свет, разрывающий тьму. Жизнь, торжествующая над смертью.

На ювелирном верстаке воплотился «Небесный Иерусалим».

В мастерской — тишина. Мы задержали дыхание.

— «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его», — цитата из Евангелия далась Кулибину с трудом, голос сорвался на шепот. Старый механик, веривший только шестеренкам и рычагам, столкнулся с чудом. Я даже не знал, что он знает Евангелие.

Степан медленно вытер пот со лба. Его широкий, размашистый крест рассек воздух.

— Это… это не мы сделали, Пантелеич, — прохрипел кузнец. — Руки наши, зато воля… воля пришла свыше. Нам… помогли.

Глядя на творение, я ощутил, как по спине бегут мурашки. Неожиданно. Циник и прагматик из двадцать первого века создал вещь, заставившую поверить меня самого.

Мы спрятали трещину. Уничтоженный камень стал краеугольным камнем замысла. Мы заставили физику и оптику служить вере.

Оставив душную мастерскую, я медленно спустился по лестнице во внутренний двор. За спиной — открытая дверь. Сюртук остался наверху, холод сразу пробрал сквозь тонкую рубашку, но мне было все равно.

Лицо само повернулось к небу.

Мокрый питерский снег падал на щеки. Обычный снег. Но мне казалось, что это падают звезды.

Неужели получилось?