Ювелиръ. 1809

Глава 13

Февраль 1809 г., Петербург

В спальне стоял пряный дух мускуса. Сквозь бархатные портьеры, отрезавших нас от серости петербургского утра, настойчиво просачивался ритм столицы. Где-то на Невском, перекрывая шум ветра, нервно звякнул колокольчик, захрустели полозья по свежему насту, донеслись гортанные крики сбитеньщиков. Городская машина уже запустила свои шестеренки, требуя смазки в виде действий, однако выбираться из теплого одеяла, казалось преступлением.

Элен пошевелилась, устраиваясь на моем плече с кошачьей грацией. Сползшее одеяло обнажило безупречную белизну спины, холод комнаты, выстуженной за ночь, ее не трогал. Тонкий палец выводил на моей груди невидимые вензеля — сложные, запутанные, под стать ее мыслям.

— Знаешь, — ее голос был тихим, сонным. — Сперанский ведь не просто так тебя опекает, Гриша. Он в тебя верит.

Я хмыкнул, глядя в потолок.

— Брось. Михаил Михайлович — человек-схема. Я для него — полезная шестеренка. Инструмент. Сломаюсь — заменят.

— Ты напрасно недооцениваешь Михаила Михайловича, — ее голос прозвучал тихо, с той особой задумчивостью, что бывает у женщин, знающих больше, чем говорят вслух. — Его опека — не прихоть вельможи. Он делает на тебя ставку.

С губ сорвался сухой смешок. Лепные амуры на потолке скалились из теней, словно поддерживая мой цинизм. В углу, прислоненная к креслу, тускло блеснула бронзовая голова саламандры на моей трости — единственный свидетель, который никогда не предаст.

— Ставку… Элен, оставь этот романтизм. Сперанский — технократ до мозга костей, пусть и рядится в сюртук реформатора. Я для него не фаворит, а высокоточный инструмент.

— Как ты близорук, — она приподнялась на локте, и водопад темных волос, щекоча, занавесил мне обзор. — Твой взгляд скользит по поверхности: приказы, патенты, ассигнации. Ты видишь механизм, но не видишь мастера, который крутит ручку. А я смотрю туда, куда не заглядывают даже министры, — за плотно закрытые двери будуаров и кабинетов.

Она замолчала.

— Неужели ты полагаешь, что казус с сапфиром — нелепая случайность? Что проворовавшийся казначей в панике сунул тебе брак, а Сперанский просто решил замять скандал?

— Звучит как наиболее вероятный сценарий. Принцип Оккама: не плоди сущностей. Политика компромиссов и затыкания дыр.

Элен рассмеялась. Так смеются над наивностью ребенка, который верит, что фокусник действительно распилил даму.

— Компромиссов… Ох, Гриша, в своей мастерской ты бог, ты чувствуешь драгоценности, но в паутине двора ты слеп, как новорожденный крот. Весь «свет» уже неделю гудит о «Византийском сапфире». В каждом салоне, где подают чай на фамильном серебре, от Английского клуба до гостиной Нарышкиных, только и разговоров: Саламандре подсунули проблему. Идут ставки, милый. Ставки — справишься ты или сломаешь святыню — достигли таких высот, что на кон можно выставить пару имений в Тамбовской губернии.

— Откуда сведения? — мышцы сами собой напряглись, превращая тело в пружину. — Передача камня шла тайно. Казначей трясется за свою шкуру, я молчу, в мастерской — только проверенные люди.

— Эх, Григорий Пантелеевич, — ее ноготь с силой провел по моему плечу, словно ставя клеймо. — Люди Сперанского сами посеяли эти зерна. Аккуратно, намеками. Шепнули кому следует, что камень «с пороком», что там «древнее проклятие». Напомнили, как старик Дюваль отказался от заказа, сославшись на подагру, хотя все знают — он просто побоялся ответственности. Сперанский создал ажиотаж.

Сонную одурь как рукой сняло. Я рывком сел, спустив ноги на холодный паркет. Одеяло жалкой грудой сползло на пол. Голова заработала в режиме форсажа, переваривая входящие данные.

— Цель? Зачем ему мой публичный крах? Решил устроить показательную порку своему протеже, чтобы отвести удар от себя?

— Напротив. Это не просто интрига, Гриша, это грандиозная конструкция. Масштабнее, чем твоя ювелирная лавка или даже вся Экспедиция заготовления государственных бумаг. Сперанский готовит атаку против церковных феодалов. Ты же должен был слышать, что он намерен перетряхнуть монастырские землевладения, ввести образовательный ценз для иереев, превратить их в винтики государственной машины. Синод в ярости. Старцы, помнящие еще матушку Екатерину и золотой век вольности, ненавидят реформатора лютой, ветхозаветной ненавистью. А тебя — как его любимца, как живое воплощение бездушного прогресса — они ненавидят вдвойне.

Она заглянула мне в глаза, и от серьезности ее взгляда стало не по себе.

— Сперанскому нужен реестр. Список. Ему необходимо выявить тех, кто готов саботировать государственное дело ради личной желчи. Твой камень — это лакмусовая бумажка. Оселок. Иерархи, казначеи, чиновники, которые сейчас потирают ладошки в ожидании твоего фиаско, — они сами подписывают себе приговор. Сперанский все фиксирует. Каждое злорадное слово, каждая палка в твои колеса ложится в документы, которые лягут на стол князю Голицыну. Грядет чистка в среде Синода, Гриша. А ты — наживка на крючке, брошенная в мутную воду.

Я был обескуражен от цинизма этой схемы. Я почувствовал себя козленком, привязанным к колышку на опушке, чтобы выманить тигра. Эффективный менеджмент, чтоб его.

— Наживка, — процедил я сквозь зубы. — А если хищник сожрет наживку вместе с крючком? Если я облажаюсь? Камень лопнет, меня отправят на каторгу за святотатство, а Сперанский просто вычеркнет одну строчку в расходах и найдет другого исполнителя?

— Не сожрет, — улыбка Элен была смесью гордости и фанатичного восхищения. — Михаил Михайлович убежден: ты справишься.

— На чем основывается этот оптимизм? Он юрист, а не ювелир. Он ту трещину в микроскоп не разглядывал.

— Он видел твой станок. Твою машину. Он говорил об этом.

Она чуть изменила позу и голос, и вдруг передо мной на секунду возник сам госсекретарь — сухая, отрывистая речь, рубящие жесты:

— «Этот человек дал нам защиту ассигнаций, какой нет ни у Банка Англии, ни у парижских фальшивомонетчиков. Если он сумел обуздать стихию, он найдет способ скрепить распадающуюся материю камня. Я верю в его гений больше, чем в молитвы всего Синода. Он сделает невозможное, потому что его мозг не знает слова „нельзя“».

Я даже рот приоткрыл от удивления. Сперанский сказал это? Человек-функция, привыкший оперировать параграфами уложений и сухими цифрами бюджета?

— Это доверие, Гриша, — серьезно произнесла Элен, возвращая меня в реальность. — Высшей пробы. Он рискует головой. Если ты провалишься, враги завопят: «Вот ваш хваленый прогресс, он лишь рушит святыни!». Но он поставил на тебя. Не как на расходный материал, а как на главный калибр в своей артиллерийской батарее.

Откинувшись на подушки, я уставился в потолок. Масштаб замысла завораживал своей наглостью. Я-то, наивный, думал, что борюсь с криворукостью старых мастеров и жадностью церковников, а оказалось, что моя мастерская — передовой редут в войне за реформу империи.

— Главный калибр… — пробормотал я, чувствуя, как тяжелеют плечи. — У любой пушки, Элен, есть неприятное свойство — отдача. Может и лафет разнести.

— Зато ты бьешь без промаха, — она снова прижалась ко мне, и ее тепло начало понемногу растапливать ледяной ком в желудке. — Тебе придется соответствовать, милый. Иначе жернова системы перемелют нас всех, не разбирая чинов.

Мы замолчали. Я думал о том, что политика девятнадцатого века — это поножовщина в темном переулке, где улыбка — прелюдия к удару стилетом.

Но была еще одна мысль, занозой засевшая в мозгу. Откуда она знает такие детали? Дословные цитаты, списки, тайные мотивы госсекретаря? Это не просто салонные сплетни. Это уровень аналитической записки тайной полиции.

Кто же ты на самом деле, Элен? И на кого работает твоя «разведка»?

Элен внезапно отстранилась.

— Скажи честно, Гриша, — голос затвердел, утратив бархатные нотки. — Какова ситуация с сапфиром? Сперанский верит в твой гений, я верю в твою удачу, но камень есть камень. Ему плевать на высочайшие указы. Он просто… имеет свойство лопаться. Ты действительно держишь все в руках? Вчера в Английском клубе, говорят, один гусар поставил тысячу рублей на то, что ты вернешь в казну горсть осколков.

Усмешка сама собой искривила губы. Мне нравилось это чувство — холодное превосходство обладателя ценной информацией.

— Ну и пусть ставят, — лениво протянул я, наслаждаясь моментом. — Деньги лишними не бывают, особенно когда они, подобно воде, перетекают из худых карманов дураков в глубокие карманы умных людей.

— Не играй со мной, — она фыркнула, шутя стукнув кулачком. — Я серьезно. Если ты провалишься, Сперанский наверняка умоет руки. Не знаю спасет ли его это, но все же. Он жесткий прагматик.

Я потянулся к столику. Хрустальный графин звякнул о край стакана, вода пролилась живительной прохладой.

— Все готово, Элен.

Она замерла, словно налетела на риф.

— Что?

— Заказ исполнен. Складень «Небесный Иерусалим» в сборе. Он в мастерской, под замком.

— Готов? — переспросила она, моргнув, будто пытаясь сфокусировать зрение. — Но ведь… срок сдачи еще не скоро! Все уверены, что ты бьешься над ним в агонии, не спишь ночами. Казначей ходит гоголем, распушив хвост, и всем рассказывает, что видел тебя с трясущимися руками.

— Да пусть рассказывает, — я сделал медленный глоток, смывая привкус сна. — Это часть мизансцены. Я сдам работу в последний момент. Пусть они изведутся в ожидании. Пусть поверят в свою победу, расслабятся. А потом я выложу заказ пред их светлы очи.

— Но каким образом? — выдохнула она, и в ее голосе прозвучал суеверный ужас. — Там же трещина! Проклятый дуплет! Он должен был рассыпаться в крошку от одного прикосновения!

— Он и рассыпался бы, — я говорил спокойно, словно объяснял устройство часового механизма. — Но я нанес упреждающий удар. Взял тончайший диск с алмазным напылением и распилил камень надвое. Строго по линии напряжения.

Элен ахнула, ладонь взметнулась к губам, глуша возглас. Глаза расширились до размеров тех самых сапфиров.

— Ты… распилил святыню?

— Я превратил фатальный изъян в ювеирное достоинство. Теперь это две идеальные створки, скользящие по золотым направляющим. Механика вместо неподвижности. Я не стал бороться с природой камня, Элен, я заключил с ней мир.

Она смотрела на меня, как смотрят на сумасшедшего алхимика, у которого вдруг получилось золото. В ее взгляде смешались страх и восхищение.

— Ты… ты чудовище, Гриша, — прошептала она. — Ты держишь в напряжении весь двор, а сам уже все сделал? Распилил и собрал?

— Я мастер, — я пожал плечами, потянувшись к своей трости с набалдашником-саламандрой. — Мое дело — удивлять и выживать.

Она медленно покачала головой.

— Я думала, ты просто талантливый ремесленник. Самородок, которому повезло попасть в милость. А ты расчетливый игрок.

В этот момент в голове зародилась мысль, которая касалась не камня, не Сперанского, а женщины, сидящей передо мной в облаке сбитых простыней. Красивая, умная, страстная. Хозяйка самого влиятельного салона столицы.

Откуда, черт возьми, она знает такие подробности?

Сперанский обронил фразу в узком кругу? Допустим. Но детали? Пофамильный список врагов, градус ненависти в Синоде, точные суммы ставок в Английском клубе? Она знает, о чем шепчутся лакеи в прихожих, о чем говорят секретари, пока их патроны подписывают бумаги, о чем думают жены министров, примеряя новые платья.

Сплетни? Нет, это слишком точно для базарного шума. Сплетни — это мутная вода. То, что она выдает мне, — это отфильтрованный, чистый сгусток фактов.

В памяти всплыли ее небрежные фразы о французском после Коленкуре, точные характеристики Дюваля, осведомленность о моих проблемах с казначейством еще до того, как о них узнал я сам.

Такое ощущение, будто ее салон — это биржа тайн. Паутина. Сюда слетаются все: от болтливых корнетов до мрачных чиновников. Опьяненные вином, картами и уютом, очарованные хозяйкой, они теряют бдительность. Языки развязываются, секреты выливаются вместе с шампанским, а Элен просто собирает жатву.

Но все же… Здесь должна быть система. Не может один человек держать весь этот массив данных в голове. У нее обязаны быть уши и глаза — те самые незаметные лакеи, горничные, кучера, которых никто не берет в расчет. Должен быть кто-то, кто сводит эти ручейки слухов в одну полноводную реку.

Или… этот «кто-то» — она сама? Глава собственной тайной канцелярии?

Я посмотрел на нее новым, сканирующим взглядом. Не как на любовницу, а как на главу теневого ведомства, работающего под идеальным прикрытием будуара.

Она перехватила этот взгляд. И вдруг произошло то, чего я, привыкший к ее маске «железной леди», никак не ожидал.

Элен смутилась.

На ее алебастрово-бледных щечках проступил легкий, предательский румянец. Она отвела глаза, нервным жестом поправила бретельку сорочки, словно пытаясь прикрыться от моей догадки. «Черная вдова», способная одним прищуром осадить нахального генерала, сейчас выглядела как гимназистка, пойманная с запрещенным письмом.

— Что? — спросила она чуть резче, чем следовало, выдавая нервозность. — Почему ты так смотришь? Я не нравлюсь тебе?

— Нет, — медленно произнес я. — Ты безупречна. Просто я вдруг осознал, с кем на самом деле делю постель.

— И с кем же?

— С самой опасной женщиной Петербурга. Ты знаешь всё, Элен. Ты владеешь тайнами, которые не снилась иным министрам.

Она замерла, превратившись в статую. Румянец стал ярче, но подбородок упрямо вздернулся.

— Ты преувеличиваешь, — буркнула она, избегая прямого контакта. — Женщины любят болтать. А мужчины, особенно при мундирах, любят хвастаться — болтать еще больше. Я просто… внимательная слушательница.

— Внимательная, — эхом повторил я, не скрывая иронии. — Это слишком мягкое слово. Ты держишь руку на пульсе Империи, моя дорогая. И этот пульс оказывается бьется в твоем доме.

Она вскинула голову, и в глазах, сквозь смущение, прорезался стальной блеск вызова. Маски были сброшены.

— И что с того? — голос зазвенел напряженной струной. — Знание — это оружие, Гриша. Ты куешь металл, создаешь машины, а я собираю слова. В нашем мире без оружия не выжить, тебя сомнут и не заметят. Особенно женщину, которая осталась одна против стаи волков.

— Я не сужу, — сказал я мягко, накрывая ее холодную ладонь своей. — Я восхищаюсь. Искренне. Мастер мастера видит издалека.

Напряжение покинуло ее тело так же резко, как и появилось. Плечи опустились, дыхание выровнялось.

— Спасибо, — тихо, почти шепотом произнесла она. — Я боялась, что ты решишь… что я использую и тебя. Что ты просто…

— А ты используешь?

Она посмотрела мне в глаза — открыто, без кокетства.

— Нет. С тобой я отдыхаю. Ты — единственная комната в этом городе, где у стен нет ушей. Единственный, кто не пытается купить мои секреты или продать мне свои подороже. Ты просто… есть.

Это было самое честное признание, на которое способны такие люди, как мы, заброшенные судьбой.

— Я рад, — сказал я. — Потому что мне тоже нужен отдых. И совет.

— Совет? — переспросила она, чуть склонив голову к плечу. Тяжелый локон шелком скользнул по ключице.

— Именно. Я шел в твою берлогу за мудростью оракула, а угодил в лапы к медведице. Которая затащила меня в постель и едва не съела.

Элен фыркнула. Напускное смущение испарилось, уступив место искреннему веселью. В уголках глаз собрались лучики морщинок — единственная печать, которую время и опыт посмели поставить на ее лице.

— Медведица? — ее смех рассыпался серебром по полумраку спальни. — Ох, Гриша… Тебе срочно нужен учитель изящной словесности. Или поэт. Сравнивать даму с диким зверем — это… mon dieu, это так по-русски. Впрочем, аллегория не лишена меткости. Я действительно умею кусаться, если меня разозлить. И ревностно охраняю свою территорию.

Она потянулась, грациозно выгнув спину — довольная, сытая хищница, переваривающая ужин.

— Ладно, мой медведь. Выкладывай. Какая буря прибила твой корабль к моим берегам посреди ночи, заставив забыть о приличиях?

Игривость слетела с меня. Я повернулся к ней.

— Беда не моя, — произнес я. — Но она бьет по моим людям. И я не вижу решения.

Скрывать детали не имело смысла, поэтому я выложил перед ней историю Воронцова и Варвары. Описал тот тупик, в который они загнали сами себя и который я вынужден был наблюдать ежедневно.

— Там искрит так, что воздух плавится, — говорил я, не отводя взгляда от пляшущего огонька свечи. — Алексей сделал предложение. По всей форме, честь по чести. Но Варя… она отказала, точнее, взяла паузу. Она умная девочка и прекрасно понимает цену. Став законной женой, она обязана будет покинуть «Саламандру». Таков закон света. Ей придется превратиться из творца в деталь интерьера. В красивую, молчаливую мебель, которая умеет вышивать гладью и разливать чай гостям. Для нее это не брак, а медленная смерть души.

Элен слушала, не перебивая. Ее лицо приняло сосредоточенное выражение.

— А остаться в нынешнем положении она не может, — продолжал я, загибая пальцы. — Слухи уже поползли. «Молодая вдова в доме богатого холостяка». Эта грязь липнет не только к ней, но и к ее дочери. Выбор у нее небогатый: либо любовь и статус ценой потери себя, либо свобода и любимое дело, но с клеймом позора. Было бы мне все равно на нее, я бы не забивал себе голову, но она часть моего дела. Часть «Саламандры». Она мне дорога.

Я развел руками, признавая поражение.

— Я технарь, Элен. Я могу решить задачу с сопротивлением металла, с огранкой камня. Могу придумать, как скрыть дефект в сапфире. Но здесь… здесь я не понимаю что делать. Это сословный капкан — ситуациия, из которой по правилам выхода нет.

Элен минуту смотрела на меня своим пронзительным взглядом, в котором отражались блики свечей. А затем ее губы тронула странная улыбка, лишенная бабьего сочувствия, скорее хищная, предвкушающая.

— Ох, Гриша… — протянула она с легкой снисходительностью. — Ты гений, тут двух мнений быть не может. Ты видишь душу камня. Но в людской породе ты порой слеп.

Она улыбнулась.

— Ты уперся лбом в крепостную стену и пытаешься ее проломить, набивая шишки. А в двух шагах — открытая калитка.

— Чего? Какая калитка? — я нахмурился, не улавливая хода ее мысли. — О чем ты?

— Именно. Ты путаешь понятия, мой милый. Это не трагедия, это задача. И решение очевидно. Ты смотришь на ситуацию снизу вверх, как добропорядочный мещанин, который боится нарушить писаный закон. А нужно смотреть сверху вниз. Как аристократ, который знает: законы пишутся для толпы, а правила существуют, чтобы мы их изящно обходили.

— И каков же маневр?

Элен отрицательно покачала головой.

— Не так быстро, — она прищурилась. — Сведения — самый дорогой товар на рынке, мастер. Ты сам это подтвердил. Я знаю, как разрубить этот гордиев узел, даже не касаясь меча. Я знаю схему, при которой и волки будут сыты, и овцы целы. Твоя Варвара получит и мужа с гербом, и любимое дело, и уважение света. Полный пакет.

Я подался к ней, ловя каждое движение ее лица. Я даже начинаю понимать тех, кого убалтывает эта женщина. Умеет же. Профи.

— Как?

— А какова моя комиссия? — она лукаво улыбнулась, наматывая на палец край батистовой простыни.

Я смотрел на нее и понимал: она играет. Шутница… Но она действительно видит лазейку там, где я вижу только гранит сословных предрассудков.

— Все, что захочешь, — ответил я серьезно. — В пределах физических и финансовых возможностей.

— Возможностей… — она театрально вздохнула. — Какой же ты скучный, когда дело касается сделок. Ладно. Скажи мне только одно: ты ей доверяешь? Этой Варваре?

— Как самому себе, — ответ вылетел мгновенно, без сомнений. — Варя держит ключи от казны «Саламандры». Она знает движение каждого рубля. При желании она могла бы пустить меня по миру за неделю, но преданность — ее главный порок.

Элен удовлетворительно кивнула. Сменив позу и подобрав под себя ноги, она окончательно растеряла сходство с томной любовницей, превратившись в генерала над картой боевых действий.

— Тогда зри в корень. В чем трагедия Варвары? В ее статусе. Она — наемная. Она служит за жалованье. Для дворянского сословия это клеймо, разновидность лакейства. Супруга боевого офицера, столбового дворянина, не может стоять за прилавком или вести гроссбух за зарплату, даже если эта зарплата превышает генеральский оклад втрое.

Она выдержала театральную паузу.

— Однако дворянину вовсе не зазорно владеть делом, Гриша. Взгляни на Демидовых. На Строгановых. На Гончаровых. Кто они? Заводчики. Промышленники. Они не стоят у горна, не марают руки углем — они владеют рудниками, печами, мануфактурами. И это почетно. Это служение Отечеству на ниве коммерции. Ни у кого язык не повернется назвать графиню Строганову торговкой, хотя ее бриллианты куплены на деньги от продажи соли и железа.

Лоб сам собой пошел складками.

— Ты предлагаешь мне подарить ей завод? У меня его нет. Есть мастерская и лавка.

— У тебя намечается создание ювелирной империи, — парировала Элен жестко. — Дроби ее. Выдели часть. Что там у вас сейчас на взлете? Те самые самописцы?

— Перьевые ручки с резервуаром, — уточнил я, начиная улавливать направление ее мысли. — Кулибин наладил поточную линию. Готовы выпускать их тысячами. Иван Петрович уже планирует еще один цех.

— Не цех, — ее палец предостерегающе взлетел вверх. — Мануфактуру. «Императорская привилегированная мануфактура стальных письменных приборов». Чувствуешь разницу? Звучит как музыка, как титул.

— Звучит дорого. И солидно.

— Вот и сделай ее хозяйкой этой мануфактуры. Не управляющей, не приказчицей, а владелицей доли. Компаньоном. Пайщиком.

Элен подалась вперед, ее глаза загорелись.

— Сделай ее равной, Гриша. На гербовой бумаге. Пусть она будет не той, кто исполняет приказы за деньги, а той, кто их отдает по праву. В наше время женщина-промышленник — это скандал, не спорю. Это дерзость, пощечина общественному вкусу. На нее будут коситься в ложах театра. Но это уже не позор лакейства. Это эксцентричность богатой дамы. Причуда. А свет прощает эксцентричность, если за спиной дамы стоят серьезный капитал и твое имя Поставщика Двора.

Мне не очень нравилась эта идея, ведь в соавторах патента я оказался по воле Кулибина и никакого отношения к его цеху не имел. Это его проект. Но сам концепт, идея мне понравились. В этом было что-то действительно интересное.

Я смотрел на нее, чувствуя, как в мозгу с тяжелым скрежетом проворачиваются жернова понимания. Схема была изящной.

— А Воронцов…

— И Воронцов примет это, — отрезала она. — Ему даже будет лестно. Его жена — не бесприданница, которую он облагодетельствовал, а состоятельная женщина, партнер Поставщика Двора. Это придаст ей веса. И никто, слышишь, никто не посмеет назвать ее содержанкой.