Ювелиръ. 1809

Глава 5

Мы с Воронцовым опоздали к началу всего на минуту. Разрезая толпу, мы вырвались к буфету лишь тогда, когда вокруг графа Толстого уже очертился круг отчуждения.

Федор Иванович растерял свое привычное сходство со скучающим львом. Теперь передо мной стояла пружина, готовая разнести механизм в щепки. С лица схлынула краска, а в глазах плескалась пустота. Визави графа, поигрывая ножкой бокала с шампанским, застыл молодой офицер в белоснежном колете Кавалергардского полка.

Воронцов тихо застонал, проклиная Толстого за то, что он выбрал в противники именно этого человека.

Александр Иванович Чернышёв. Ротмистр, флигель-адъютант, восходящее светило нашей дипломатии. Человек, недавно вернувшийся из Эрфурта и, по слухам, сумевший очаровать самого корсиканского чудовища. Он стоял в небрежной позе, чуть отставив ногу в лаковом сапоге, и взирал на Толстого с той убийственной ледяной учтивостью, какой владеют лишь при дворе. Рядом, с приклеенной к тонким губам полуулыбкой, замер французский посол Арман де Коленкур, явно наслаждающийся зрелищем.

— Полноте, граф, — вкрадчивый голос Чернышёва, ронял слова в шушуканье двора. — Я всего лишь выразил искреннее сомнение. Императрица Жозефина воспитана на парижской утонченности. Наш… северный колорит, с его медвежьей грацией и тягой к тяжеловесности, рискует показаться ей чрезмерно грубым.

Слова ротмистра я не сразу понял, пока не услышал комментарий Воронцова о том, что это камень в мою сторону, а наличие рядом французского посла только подтверждало его версию. Изысканная вежливость подчеркивала мысль: для этих господ мы — и я, «мастеровой», и даже родовитый Толстой с его татуировками и диким нравом — оставались дикарями, неумело рядящимися в европейское платье.

— Полагаете, ротмистр, в России дефицит вкуса? — Толстой говорил скупо роняя слова. — Или мы годимся исключительно пушки лить?

— Я полагаю, — Чернышёв сделал маленький глоток, наслаждаясь букетом, — каждому следует заниматься своим ремеслом. Сапоги пусть тачает сапожник. Ювелирное же искусство для первой дамы Европы требует особой породы. А ее, увы, ни за какой патент не приобретешь.

В мою сторону он даже не повел бровью. Стоя в двух шагах, я ощущал себя предметом интерьера, удобным поводом для пикировки, но никак не живым человеком. Демонстративное игнорирование ударило по самолюбию Толстого болезненнее прямой брани. Он воспринял это как пощечину своему протеже.

— Породы… — протянул граф, сузив глаза. — Истинная порода, сударь, видна в умении держать удар. И в уважении к чужому труду. Этих качеств у вас наблюдается меньше, чем у последнего лакея в передней.

По зале пронесся общий вздох. Сравнение флигель-адъютанта с лакеем перечеркивало любые пути к отступлению.

Чернышёв медленно вернул бокал на стол. Лицо его окаменело, превратившись в античную маску.

— Вы забываетесь, граф. Мало того, что неуклюже обронили бокал передо мной, еще и дерзите. Так уж и быть. Спишем вашу дерзость на выпитое шампанское и всем известную… эксцентричность.

— Ничего мы списывать не станем, — Толстой приблизился к оппоненту, сокращая дистанцию. — Я требую сатисфакции. За оскорбление чести достойного человека, чьего мизинца вы, сударь, не стоите.

— Федор! — дар речи вернулся ко мне. Я подошел к нему, вцепился в жесткое сукно его рукава и тихо пробубнил. — Прекрати! Остановись!

Граф даже не шелохнулся. Его взгляд был прикован к противнику, а я в этот миг превратился в досадную помеху, гирю на ноге.

— Вы принимаете вызов?

Чернышёв впервые удостоил меня взглядом. На его физиономии читалось брезгливое любопытство, словно он рассматривал диковинное насекомое: «Из-за этого вот?». Усмехнувшись уголком рта, он вновь повернулся к Толстому.

— Коли вам так не терпится получить пулю, граф — извольте. Завтра. Рассвет. Черная речка. Мне безразлично, кого учить хорошим манерам — вас или вашего безродного протеже.

— До завтра, — бросил Толстой.

Развернувшись, он двинулся к выходу. Разношерстная толпа придворных и офицеров расступалась перед ним, словно воды Красного моря.

Я стоял, чувствуя на себе липкие взгляды, будто меня публично вываляли в грязи. Воронцов рядом приобрел цвет несвежей бумаги.

— Уходим, — прошептал он. — Быстро.

Мы вылетели на гранитную набережную, где ветер с Невы швырял в лицо пригоршни колючего снега. Карета Толстого уже исчезла в пелене метели.

— Конец, Гриша, — хмуро произнес Воронцов, едва мы уселись в карету. — Сперанский нас не похвалит. Но это еще полбеды. Ты хоть осознаешь, кого Федор вызвал?

— Ротмистра Чернышёва. Ты его так назвал, — буркнул я, пряча лицо в воротник.

— Ротмистра… — передразнил Воронцов с горечью. — Это связь Государя с Наполеоном! Бонапарт души в нем не чает, зовет на охоту, доверяет. Сейчас он — наша главная ниточка в Париж. Если Федор его убьет — а он убьет, рука у Американца тяжелая, — разразится не просто скандал. Случится политическая катастрофа. Корсиканец решит, что мы намеренно убрали его русского фаворита. Это может навредить, понимаешь?

Историческая память, дремавшая в подкорке, услужливо подбросила факты, складывая мозаику. Чернышёв. 1812 год. Подкупленные французские чиновники. Фальшивые клише для печати карт. Выкраденные мобилизационные планы Великой Армии. Господи, да ведь это тот самый супершпион! Человек, который в одиночку переиграет всю контрразведку Савари и Фуше на их же поле. И если завтра утром он получит свинцовую пилюлю из-за дурацкого спора о моем ювелирном мастерстве…

Россия встретит вторжение слепой.

— Я обязан это остановить, — мой шепот еле донесся до Алексея.

— Каким образом? — Воронцов посмотрел на меня с безнадежной тоской. — Кто ты такой, чтобы вмешиваться в дела чести дворян? Тебе даже в секунданты путь заказан. Для них ты — мещанин, купец. Твое слово весит меньше дорожной пыли. Тебя дальше порога не пустят.

Его слова зацепили, дернули за больное, вскрывая старую рану. Я — никто. Я создал машину, которая должна спасти курс рубля. Получил высочайшую благодарность. Однако для этой касты я так и остался «мастеровым». А ведь Воронцов же чувствовал, что Толстой слишком долго не дуэлился. Ему только повод нужен был. Может он адреналиновый маньяк?

Кулаки сжались, ногти впились в ладони.

Однако внутри меня зашевелилась холодная ярость человека из двадцать первого века, для которого сословные барьеры — техническая задача. Я не привык пасовать перед условностями, будь то законы физики или кодекс дворянской чести.

Глядя на мелькающие, размытые пятна уличных фонарей, я отчетливо понимал: в моем распоряжении одна ночь. Всего несколько часов, чтобы взломать вековые алгоритмы дуэльного кодекса, не имея на руках ни козырей, ни права голоса. Задача казалась нерешаемой. И все же я должен найти выход. Иначе грош цена всем моим знаниям и всему, что я здесь создал.

Когда мы подъехали к моему дому, Воронцов, поглубже кутаясь, заявил.

— Поеду к Толстому, напрошусь в секунданты. А потом поеду к секундантам ротмистра, — сквозь поднятый воротник, бросил он. — Необходимо соблюсти политес. Условия, дистанция, выбор оружия… Будь проклят этот обычай со всеми его параграфами.

В его взгляде, обращенном ко мне, плескалась тоска.

— Прощай, Гриша. Здесь твои таланты бессильны. Это чужой бой.

— Мой, — возразил я, хотя Воронцов уже не слушал.

Карета скрылась в метели, оставив меня одного на продуваемом всеми ветрами пятачке у входа в «Саламандру». Поставщик Двора Его Императорского Величества, любимец императрицы, создатель чудо-машин… и абсолютно беспомощная фигура в вопросах чести.

Поднимаясь наверх, в свой кабинет, в голове стучало одно и то же слово: «Титул». Отсутствие даже самой завалящей дворянской грамоты, ощущалось как кандалы. Имея герб, можно было бы вмешаться, изменить положение, да хотя бы навязать себя в секунданты. Однако мой статус лишал меня права голоса в вопросах, где платой служит кровь. Для этой касты я оставался невидимкой.

«Саламандра» встретила темными провалами окон. Дом спал, не подозревая, что фундамент его благополучия дал трещину. Пройдя в кабинет прямо в шубе, я плеснул себе немного жидкости, что в целях профилактики как-то занес Кулибин. Стекло жалобно звякнуло о край стакана. Жидкость обожгла горло, но холод никуда не делся.

Опустившись в кресло, я уставился в черноту за окном. Там, в морозном мраке, невидимый метроном отсчитывал секунды до рассвета. До выстрела.

Почему мне отказали в дворянстве? Ведь насколько я помню, помимо статуса «поставщика» всегда давалось что-то еще в придачу — деньги, поместья, реже — титулы. Кто играл против меня? Из-за чего я не получил захудалый титул? Из-за козней Аракчеева? Так я ему дорогу не переходил вроде. Осторожность Сперанского? Или сам Александр решил, что «рылом не вышел» для бархатной книги? Причины вторичны. Главное — я с размаху влетел лбом в бетонную стену сословных предрассудков.

Сознание, привыкшее искать выход из любых тупиков, начало перебирать варианты.

Купить титул? Найти обедневшую вдову с родословной? Бред горячечный. Пока высохнут чернила на бумагах, Толстого уже будут отпевать. Да и смотреть на меня станут как на кошелек, возомнивший себя шпагой.

Выслуга? Податься в чиновники? Перекладывать бумажки ради права на личное дворянство? У меня нет времени. В запасе — часов пять, не больше.

Подвиг? Броситься под пули на дуэли, закрыв собой графа? Театрально, красиво, но глупо. Мои руки и голова нужны здесь живыми.

Интрига? Раскрыть заговор, спасти царя? Сценарий для дешевого бульварного чтива. Я не владею тайнами двора, в моем активе только то, что осталось в памяти из школьных учебников.

Мысль споткнулась. Учебники. История.

Чернышёв.

Прикрыв глаза, я попытался выудить из глубин памяти конкретику. Даты битв, фамилии генералов — все это информационный шум. Нужна суть. Функция. Кто он в системе?

Всплывали разрозненные теги. Париж. Наполеон. Пожар в посольстве… нет, это позже. Ключевое звено — 1812 год. Карты. Фальшивые топографические карты, из-за которых Великая Армия зашла в логистический тупик. И архитектор этой дезинформации, человек, вхожий в ближний круг Бонапарта.

Чернышёв.

Будущий военный министр. Отец-основатель русской военной разведки. Если завтра рука Федора не дрогнет и свинцовая пуля разнесет этот гениальный череп…

Вдоль позвоночника проползла ледяная сороконожка — именно так ощущался озноб. Масштаб катастрофы проявился с четкостью. Предстояла не вульгарная дуэль двух разгоряченных шампанским петухов. Это был выстрел в несущую конструкцию будущего. Гибель Чернышёва ослепит Россию перед лицом Европы. Наполеон не получит свою порцию дезинформации. Война пойдет по иному сценарию. Уверен, более кровавому.

Я обязан остановить этот механизм. Только я знаю все это.

Но какой рычаг есть у ювелира против кодекса чести?

Взгляд упал на верстак, где в творческом беспорядке валялись инструменты. Среди надфилей и пинцетов лежал предмет, прикрытый ветошью. Прототип. Задача, над которой я бился последние сутки, отдыхая от капризов заказчиков.

Чернышёв — карьерист до мозга костей. Умный, жесткий, лишенный сентиментальности. Он принял вызов не из оскорбленного самолюбия, а по расчету: отказ запятнал бы мундир. Однако умирать на взлете карьеры в его планы точно не входит.

Ему точно не нужны пустые извинения. Ему требуется актив, перевешивающий репутационные риски. Нечто, делающее отмену дуэли или примирение более выгодной сделкой, чем удовлетворение амбиций.

У меня нет титула. Зато в моем распоряжении есть технологии. Знания, которые котируются на рынке выше дворянских грамот. Я могу предложить ему товар, аналогов которому нет ни в одном арсенале Европы. Преимущество. Абсолютное оружие.

Или… я могу сыграть на его главном активе. На Франции.

За окном кабинета сгущалась предрассветная мгла, в то время как на столе, захлебываясь в лужице воска, догорала свеча. Тени на стенах вытянулись, напоминая скрещенные пики, а маятник настенных часов с безжалостной методичностью рубил оставшееся время на секунды. До рокового рассвета оставалось не более трех часов.

В голове рождалась мысль, которая могла помочь разобраться в ситуации. У меня мало данных. Нужно все правильно расположить по полочкам.

Толстого уже не затормозить. Граф вошел в тот боевой транс, когда отключается высшая нервная деятельность, уступая место рефлексам убийцы. Воронцов же, скованный понятиями чести, будет следить за соблюдением параграфов дуэльного кодекса, а не за сохранением жизней. Уравнение сводилось к единственной переменной — к Чернышёву.

Кто он на самом деле, этот лощеный ротмистр?

Фамилия громкая, часто мелькавшая в университетских учебниках. Военный министр при Николае I? Кажется, так. Однако это далекое будущее. А сейчас?

«Любимец Наполеона». Странная характеристика. Корсиканец терпеть не мог фаворитов, зато прагматично ценил полезные инструменты. Следовательно, Чернышёв для него — функциональная единица. Либо же император Франции лишь считает его таковым, угодив в расставленные сети.

Бездействие смерти подобно. Но какова стратегия?

Чернышёв — далеко не идиот. Он циничный профессионал, умеющий просчитывать ходы наперед. Нужна ли ему эта дуэль? Едва ли.

При этом он карьерист до мозга костей. Ему нужны слава, влияние, триумфальное возвращение в Париж. Бесславная смерть на Черной речке в бизнес-план восходящей звезды дипломатии явно не вписана.

Следовательно, он тоже лихорадочно ищет выход. Лазейку, позволяющую не нажимать на курок, сохранив при этом лицо.

Я снова вернулся к той же мысли. Чернышева нужно чем-то «купить».

Какой аргумент я могу выложить на стол? Извинения? Он их отвергнет, восприняв как проявление трусости. Угрозы? Глупо и неэффективно. Подкуп? Он богат, да и честь за деньги не продают так явно.

Требуется актив, способный перевесить его гордыню. Нечто более ценное, чем секундное удовлетворение от убийства Толстого.

Чернышёв — разведчик. Ему жизненно необходимо видеть дальше других. Ему нужно технологическое преимущество.

Кроме того, ему нужно вернуться в Париж победителем. С уникальным даром для Жозефины, который заткнет рты всем столичным злопыхателям.

В сознании начал кристаллизоваться наглый план, граничащий с безумием. Я не в силах остановить дуэль силой оружия. Однако я могу предложить сделку, от которой невозможно отказаться. Я вновь и вновь обдумывал эту мысль. Мозг просто устал от этого дня.

Перегруженная нервная система просто вырубила сознание, как аварийный рубильник. Возвращение в реальность вышло резким: стоило разлепить веки, как в кресле напротив обнаружился Воронцов. За эту ночь он будто постарел. Лицо осунулось, под глазами залегли глубокие тени, а пальцы бездумно крутили давно погасшую трубку. Он только что вернулся с переговоров.

— Ну? — я с трудом подавил зевок, растирая лицо ладонями. — Условия согласованы?

— Согласованы, — голос Алексея звучал уныло. — Дистанция — десять шагов. Стрельба до решительного исхода. Подобные условия, Гриша, превращают поединок чести в банальный, хладнокровный расстрел.

Опустившись на стул напротив, я впился взглядом в друга.

— Как держится Чернышёв?

— Безупречно. Холоден, вежлив, даже отпускал остроты. — Воронцов скривился, словно от зубной боли. — Однако, пока я добирался сюда, успел перекинуться парой слов со старым знакомым из Коллегии иностранных дел.

Подавшись вперед через стол, он понизил голос до заговорщического шепота:

— Ротмистр — фигура сложная. Это личный курьер между Александром и Наполеоном. И возит он не только официальные депеши. Ходят упорные слухи о поручениях… весьма деликатного свойства. Его связи в Париже заставляют нашего посла зеленеть от зависти.

Мозаика сложилась окончательно. Чернышёв — несущая конструкция в здании нашей внешней политики.

— Выходит, его гибель… — начал я.

— … обернется катастрофой, — перебил Воронцов. — Мы потеряем человека, знающего изнанку французского двора. Сперанский мне голову оторвет, и будет прав. Однако мои руки связаны. Кодекс чести, будь он трижды проклят, не оставляет лазеек.

Откинувшись на спинку кресла, Алексей прикрыл глаза, демонстрируя крайнюю степень истощения.

— Толстой уперся рогом. Я пытался воззвать к разуму, пока он проверял замки на пистолетах. Бесполезно. Забрало упало, мозг отключился. Твердит про «оскорбление подопечного» и «честь мундира». Сейчас он жаждет крови.

Ситуация вышла патовая. Два упрямца встретились на узком мосту над пропастью. Один ослеплен яростью, другой скован гордыней. А в пропасть вместе с ними летит безопасность империи.

Подойдя к окну, я увидел, как на востоке небо начинает наливаться свинцовой серостью. Рассвет приближался. Скоро экипажи направятся к Черной речке, противники займут позиции, и кто-то упадет в окрашенный красным снег. Причем, учитывая стрелковую подготовку Толстого, в снегу окажется именно Чернышёв.

Измеряя шагами кабинет, я натыкался на углы мебели, подгоняемый невидимым метрономом в висках: так-так-так. Время утекало сквозь пальцы.

— Леша.

Воронцов приоткрыл один глаз.

— Что еще?

— Едем. К дому ротмистра Чернышёва.

— С ума сошел? Зачем?

— Объясню по дороге. Поднимайся!

Спустя пять минут наша карета уже вылетела за ворота, взбивая копытами снежную кашу. Я кутался в воротник, спасаясь от утреннего мороза, но внутри все горело лихорадочным огнем. Воронцов, выслушав мой сбивчивый план, смотрел на меня хмуро, переваривая информацию. Идея ему явно не нравилась, но других вариантов у нас не осталось.

Мы мчались сквозь спящий Петербург, чтобы предложить самому хладнокровному человеку в городе сделку, у которой, по моим расчетам, просто не существовало разумной альтернативы.