Ювелиръ. 1809

Глава 16

Утро следующего дня застало меня в плену одной-единственной мысли — заказа Жозефины. Едва покончив с завтраком, я умчал в кабинет. Склонившись над столом, я впивался взглядом в эскиз, и кончики пальцев нетерпеливо зудели от желания немедленно взяться за дело, превратить замысел в металл и камень.

Внезапный порыв воздуха от бесцеремонно распахнутой двери прошелся по ногам. Чертежи на столе тревожно затрепетали. Я не поднял головы: так беспардонно, без стука, в мою святая святых мог вломиться лишь один человек в целом Петербурге. И размеренные шаги, от которых жалобно скрипнул паркет, лишь утвердили меня в этой догадке. Граф Толстой.

В один миг мир сузился до конуса света. За его границами остались и вой ветра в печной трубе, и тяжелое сопение графа. Существовал лишь я, лист бумаги и магия рождающейся на нем линии. Авторучка послушно выводила чертеж.

«Зеркало Судьбы». Подарок для императрицы Жозефины. Достойная задача безумца. Ведь ей, креолке, нужен артефакт, психологический якорь. Выбор этого эскиза идеально ложился в характер заказчика. А ведь я именно так всегда и поступал — выбирал заказ, если он давал простор для воображения, исходя из потребностей заказчика. Именно так сделаны все мои заказы. Зачем же менять свой подход? Да, она из стана врага, но пока еще может послужить нашим интересам. И над этим надо будет еще подумать.

Материалом послужит обсидиан. Вулканическому стеклу предстояло пройти бесчисленные часы полировки, чтобы обратиться в срез бездонной ночи. Снаружи — строгий овал в тонкой золотой оправе, ловящий смутные, призрачные тени. Вся суть и магия, будет сокрыта от глаз, в самой структуре зеркала. Японская техника «маккё», волшебное зеркало. На его невидимую, тыльную сторону ляжет едва ощутимый рельеф — микроскопические, в сотые доли миллиметра, неровности. Во время финальной полировки давление на притир создаст на лицевой стороне уловимые лишь для света изменения кривизны. И тогда отраженный от черной глади солнечный луч преобразится. Перестанет быть просто пятном света, став проекцией. Изображением. Разумеется, Его профилем.

«Ищи его свет, и ты увидишь» — послание, зашитое в этой безделушке. Чистая физика, помноженная на психологию суеверной креолки. Для нее — знак свыше. Для него — тончайшая лесть, перед которой не устоит даже император.

— Чего хотел этот фигляр?

Нетерпеливый голос Толстого вырвал меня из мира точных расчетов и оптических иллюзий. Нехотя оторвавшись от чертежа, но не выпуская ручки из пальцев, я смерил графа взглядом и позволил себе самую лучезарную из своих фальшивых улыбок. Небрежный жест указал на край стола, где в открытом футляре покоился дар мсье Дюваля.

— Федор Иванович, вы не поверите! Свершилось чудо! — Мой тон сочился таким приторным восторгом, что от него могли бы завянуть цветы на подоконнике. — Мэтр Дюваль… он прозрел! Представляете? Явился сюда с повинной. Утверждает, гордыня его обуяла, бес попутал. Раскаивался так, что слеза прошибала, уверял, что был слеп и не видел моего гения. Теперь же, говорит, все осознал и желает одного — мира и вечной дружбы.

Устроив небольшую театральную паузу, я с наслаждением наблюдал, как каменеет и без того гранитное лицо графа.

— И в знак своего искреннего, чистосердечного раскаяния, — я повысил голос, вкладывая в каждое слово максимум пафоса, — он преподнес мне свой личный инструмент! Швейцарская сталь, слоновая кость! Говорит, в моих руках эти резцы сотворят больше чудес. А? Каков жест!

Ни единый мускул не дрогнул на лице Толстого. Его тяжелый взгляд скользнул по футляру с полнейшим равнодушием и вернулся ко мне. Он даже не подошел ближе, что было совершенно нехарактерно — к хорошей стали граф питал известную слабость. Значит, его люди уже поработали. Не знаю, как они это провернули — вскрыли карету Дюваля, усыпив его по дороге, подкупили лакея… Неважно. Главное, он в курсе, что подарок с двойным дном. И сейчас он ждет и проверяет меня. Наверное.

— И вы, мастер, поверили в эту комедию? — Голос графа был холоден.

Вот теперь можно было и отложить работу. Авторучка со стуком легла на бумагу. Откинувшись на спинку кресла, я сложил руки на груди и посмотрел на Толстого с выражением оскорбленной невинности, какое бывает только у херувимов на церковных фресках. Граф сидел напротив, он явно был напряжен.

— Отчего же комедия, Федор Иванович? — спросил я с обезоруживающей наивностью. — Почему вы так уверены, что человек не может быть искренен? Разве люди не способны меняться? Вдруг и вправду совесть в нем заговорила?

Кресло позади графа чуть к стене не отлетело. Толстой вскочил, буквально вырос, заполнив собой все пространство между мной и дверью. Тень от его фигуры разом накрыла мой стол.

— Меняться⁈ — рявкнул он. — Ты послушай меня, мастеровой! Такие, как этот хмырь, не меняются! У змеи можно шкуру содрать, однако яд внутри останется! Совесть? Он не знает это слово!

Он говорил долго, яростно, вколачивая слова. Ругал меня за простодушие, за то, что я убаюкан сладкими речами. В своем праведном гневе он был великолепен. А я, слушая его, с трудом подавлял улыбку. В этом огромном убийце, в эдиком «Американце» сейчас отчаянно кудахтала заботливая наседка, пытающаяся уберечь своего непутевого цыпленка. И эта его грубая, прямолинейная забота льстила. Да, это его работа. Но мне кажется, что не только.

Когда поток его красноречия достиг апогея, я спокойно поднял руку, прерывая его на полуслове.

— Федор Иванович, успокойтесь. Это была шутка. Разумеется, я не поверил ни единому его слову.

Мои слова его остановили. С лица Толстого медленно схлынула краска, обнажив неподвижную маску. Он не произнес ни слова; его большая, покрытая шрамами рука поднялась и буднично легла на рукоять пистолета. Пальцы обхватили ее без спешки, уверенно, как старого знакомца. И от этого деловитого спокойствия по загривку поползли мурашки.

Кажись я перегнул. Шутка затянулась, и этот огромный, непредсказуемый человек был в шаге от того, чтобы перевести наш разговор в плоскость, где главным аргументом служит кусок свинца. Пора было спешно давать задний ход.

Не понимает он шуток, видать.

— Впрочем, подарок и вправду с подвохом, — торопливо бросил я, мгновенно меняя шутовской тон на деловито-заговорщический. — Дюваль не был бы собой, если бы не оставил маленькую гадость на память. Есть там один секрет.

Слово «секрет» подействовало как заклинание. Граф моргнул, словно стряхивая с себя туман гнева. В глазах, метавших молнии, проступило иное выражение — любопытство охотника, наткнувшегося на свежий след. Медленно опустив ладонь, он подошел к столу и взял в руки футляр.

Громовержец исчез. Передо мной стоял хищник, изучающий ловушку. С пугающим пристрастием он осмотрел каждый резец. Взвешивал на ладони, проверяя баланс, проводил подушечкой пальца по лезвию, щурился на свет, выискивая малейший изъян. Его руки обращались с тончайшим инструментом с почти ювелирной деликатностью. Пусто. Разумеется, он ничего не нашел. С досадой цыкнув, граф захлопнул крышку и вопросительно уставился на меня.

Я встал, опираясь на трость, подошел и взял из футляра один из штихелей с рукоятью из слоновой кости.

— Вся соль — в деталях, Федор Иванович. Смотрите.

Я показал ему торец рукояти, где под лупой можно было бы разглядеть крошечную, едва заметную точку. С усилием провернув навершие, я услышал тихий щелчок. Стык, безупречно замаскированный под естественный рисунок кости, подался. Скрутив две половинки рукояти, я обнажил аккуратно высверленную полость. Тайник.

Изнутри на сукно стола выпал маленький, плотно свернутый листок бумаги.

При виде тайника тело Толстого снова напряглось, и рука его опять метнулась к пистолету.

— Что это? — прорычал он.

Выдержав паузу, я с наслаждением растягивал момент. Вот же импульсивный он сегодня. Взяв записку двумя пальцами, я медленно, с максимальным драматизмом, развернул ее. Граф подался вперед, всем своим видом выражая готовность увидеть шифровку, план заговора, а то и компрометирующее письмо.

На белом листке не было ничего подобного. Там красовалась неумело, почти по-детски, нарисованная забавная рожица с высунутым языком. Под ней — одно-единственное слово, выведенное моим почерком: «Упс».

Сперва Толстой уставился на рисунок, затем медленно перевел взгляд на меня. В его глазах плескалось вселенское непонимание — так, должно быть, смотрят на человека, который посреди великосветского бала вдруг начинает кукарекать. Для него это была бессмыслица. А для меня — акт хулиганства. Привет из двадцать первого века, где мемы и абсурдные шутки давно стали универсальным языком. Я и не собирался посвящать его в детективную историю с фальшивым векселем, обращенным в горстку пепла. Эта рожица была моим личным трофеем. Символом того, что из навязанной мне игры я вышел не по правилам.

— Это… — я изобразил легкое смущение, — просто баловство, Федор Иванович. Когда обнаружил тайник, стало любопытно, поместится ли туда записка. И не будет ли она греметь или шуршать. Решил проверить на практике.

Глядя на него, я добавил в голос доверительных ноток:

— А тот факт, что даже ваши орлы, которые, я уверен, этот футляр осмотрели от и до, ничего не заметили, доказывает лишь одно: тайник сделан мастерски. Дюваль, конечно, подлец, но не без таланта.

Из горла графа вырвался сдавленный звук — некое ворчание, в котором слышалось невольное уважение к вражеской хитрости. Он снова взял в руки резец, но теперь смотрел на него иначе.

— Значит, даже мои проморгали… Ловко, чертяка, сработано, — пробормотал он.

Напряжение спало. Что-то еще проворчав о том, что у меня слишком много свободного времени на подобные глупости, граф задумчиво отошел к окну.

Неловкую тишину нарушил скрип двери. На пороге, будто выросший из сумрака, стоял Кулибин. Весь в саже, по лицу ручейками стекал пот, зато вид у него был донельзя довольный.

— Готов твой чугунный гроб, Пантелеич, — прохрипел он, вытирая руки просмоленной ветошью. — Ставим. Можешь прятать свои бумажки.

Еще один шутник. Не повезло сегодня Толстому.

Стоявший у окна граф, изображавший оскорбленную добродетель, резко обернулся. Маска скуки слетела с его лица в одно мгновение. В глазах графа вспыхнул огонек неподдельного, мальчишеского интереса.

— Гроб? — переспросил он, вмиг забыв о наших пикировках. — Шкаф тот несгораемый, что ли? Ведите. Пора принимать работу.

Спускаясь в подвал, мы словно погружались в другой мир. В нос ударил запах сырости — резкий контраст с вылизанными верхними этажами. В самом дальнем углу, на свежезалитом бетонном основании, стоял чужеродный монстр из будущего, мой сейф. Несколько дюжих рабочих, кряхтя и отдуваясь, как раз заканчивали его установку.

На фоне кирпичной кладки этот черный параллелепипед выглядел как броненосец, случайно заплывший в бальную залу. Ни единой линии для красоты, ни малейшего намека на изящество — просто грубая, утилитарная мощь.

Подобно опытному кавалеристу, осматривающему скакуна, Толстой обошел сейф кругом. Стучать по броне он не стал — ее прочность он знал и без того. Его интересовало другое: подгонка, качество сборки. Пальцы в перчатке скользнули по стыку двери и корпуса, где толстый металл прилегал к металлу.

— Зазора нет. Ломом не подцепить, — констатировал он с одобрением. — А ну-ка, покажи нутро.

Он требовал демонстрации, как человек, привыкший, что его приказы исполняются беспрекословно. Подойдя к массивному латунному лимбу с выгравированными делениями, я взялся за рифленое колесо.

Код: три вправо, два влево…

Внутри сейфа что-то тихо, с маслянистым звуком, щелкнуло. Я потянул за рукоять. Дверь, весившая не меньше центнера, поддалась на удивление легко, открываясь с мягким шипением вытесняемого воздуха.

— Без ключа, — пробормотал Толстой, заглядывая внутрь. — Хитро. А ловушка на месте? Стекляшка та?

— На месте, ваше сиятельство, — вмешался Кулибин, скромно державшийся в тени. — Взведена и готова к бою. Тронь — и заклинит намертво.

Граф удовлетворенно кивнул, его взгляд скользнул по внутренним полкам. Он видел хорошо продуманный редут, готовый к долгой обороне. Выпрямившись, он смерил меня долгим, оценивающим взглядом.

— Сколько стоит такая игрушка? — спросил он, явно не из праздного любопытства.

Мы с Кулибиным переглянулись. Этот вопрос был ожидаем, и ответ на него мы подготовили.

— Для вас, ваше сиятельство, — начал старик, вытирая руки, — бесплатно. А для казны…

Он вздохнул, собираясь с мыслями для главной части представления.

— Мы тут с Пантелеичем покумекали. Вещь для государства первейшей надобности. Банки, казначейства, штабы военные… Везде, где бумаги важные да деньги казенные хранят. Гонять кустарщину — дело долгое и ненадежное. Посему мы готовы патент на сие изобретение передать в казну. Безвозмездно.

Толстой удивленно вскинул брови.

— А вам-то какая корысть?

— А нам, — подхватил я, — хватит и малого. Скромных отчислений. С каждого шкафа, сделанного по нашему чертежу. Пусть казна сама наладит производство на своих заводах, используя свои мощности. Нам чужого не надо. Нам бы свое, по справедливости.

Толстой слушал с абсолютно непроницаемым лицом, не выдав ни единым мускулом, что понял суть нашего маневра. Он смотрел на Кулибина, который, в свою очередь, говорил, глядя прямо в глаза графу. Старый механик обращался не к «Американцу», а к графу Толстому, государственному человеку, который вечером будет составлять свой доклад. В этом обмене взглядами наше послание упаковывается для отправки по самому надежному каналу в империи. Толстой — наш почтовый ястреб.

Толстой хмыкнул и собрался уже что-то ответить, как сверху, по ступеням, пронесся дробный топот. В дверном проеме, тяжело дыша и цепляясь за косяк, возник Прошка. Он буквально ввалился. Рот его был приоткрыт в беззвучном крике, в вытаращенных глазах застыл священный ужас.

— Там… там… — задыхаясь, просипел он, тыча пальцем куда-то вверх, в сторону жилых покоев. — Гости!

Я недовольно поморщился. Только этого не хватало — выслушивать капризы очередной княгини, которой срочно понадобилось «что-нибудь эдакое», с чем не справилась сама мадам Лавуазье. Такое бывало редко, но было. Время для светских визитов не самое неподходящее.

— Прохор, отдышись, — ровным голосом скомандовал я. — Кто там? Скажи Варваре Павловне, пусть займет их беседой на пять минут. Мы сейчас поднимемся.

Мальчишка замотал головой с такой силой, что, казалось, она вот-вот оторвется от плеч. Набрав в грудь воздуха, он выпалил на одном дыхании:

— Да не Варвара Павловна! Там… сама Вдовствующая императрица! Ждут! В торговом зале!

Слова Прошки будто заморозили сам воздух. Рядом со мной Кулибин замер, перестав дышать. В дальнем углу рабочие застыли, и упади сейчас молоток, его грохот прозвучал бы пушечным выстрелом.

Мария Федоровна. Здесь. В моей мастерской. Без предупреждения. Такой визит ломал все мыслимые устои, нарушал протокол. Императрицы не ездят по ремесленникам.

Мысли в голове сбились, заскрежетали. Полный паралич логики. Руки грязные, сюртук домашний, не парадный… Почему никто не предупредил⁈ Мой вопрошающий взгляд впился в Толстого.

Граф стоял с абсолютно невинным, почти ангельским выражением лица. Он слегка пожал плечами, дескать знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Но если присмотреться очень-очень внимательно в самых уголках его глаз плясали лукавые чертенята.

Ах ты ж…

— Я ведь тоже умею шутить, мастер, — с едва уловимой усмешкой, произнес он. — Иногда.