Ювелиръ. 1809

Глава 6

Окна второго этажа особняка Чернышёва на Миллионной горели тревожным желтым огнем. Дом не спал, он находился в ожидании развязки.

— Я останусь внизу, — голос Воронцова едва перекрыл скрип отворяемой слугой двери. — Придержу секундантов, если нагрянут раньше срока. Иди.

Кивнув, я пошел на широкую мраморную лестницу. Слуга послал кого-то доложить о моем приходе. Трость с саламандрой глухо цокала по ступеням, задавая ритм. На удивление я был спокоен.

В кабинете, несмотря на поздний час, царила парадная атмосфера. Чернышёв, облаченный в домашний халат поверх белоснежной сорочки, выглядел безупречно: ни щетины, ни выбившегося локона. Стол перед ним занимал открытый ящик с дуэльными пистолетами. Ротмистр проверял замки — спокойно, методично, осматривая на возможные недостатки.

При звуке шагов он поднял голову. Взгляд наполнен смертельной скукой.

— А, мастер Саламандра. — Он даже не потрудился встать. — Ждал секундантов графа, а явились вы. Решили лично вымаливать прощение для своего цепного пса?

Щелчок взводимого курка царапнул сознание.

— Зря. Честь не продается, мастер. У вас минута, чтобы исчезнуть, прежде чем лакеи спустят вас с лестницы.

— Мольбы и откупные оставьте для дешевых водевилей, Александр Иванович. — Я прошел вглубь комнаты, опираясь на трость, и остановился у края стола. — Мы будем говорить о деле. О вашей карьере.

Он хмыкнул, но оружие осталось в руке. Дуло смотрело в сторону, правда палец лежал на спуске.

— О ювелирном? Боюсь, вы опоздали. Мой вкус, как выяснилось, слишком тонок для ваших… поделок.

— Насчет топора и грубости на балу — вы были правы.

Бровь Чернышёва дрогнула, поползла вверх. Признание ошибок — редкий гость в этих стенах.

— Правы в том, — продолжил я, не давая ему перехватить инициативу, — что Петербург лишь играет в Париж, не понимая правил. Здесь копируют покрой камзола, упуская суть. Вы же… вы только что оттуда. Видели Тюильри, дышали тем же воздухом.

Пауза повисла ровно на секунду — достаточно, чтобы слова осели как надо в извилинах ротмистра.

— Вы убеждены, что в России невозможно создать вещь, достойную Жозефины. Справедливо. Пока мы обезьянничаем, мы обречены на вторые роли. Но я здесь, чтобы доказать обратное. И не ради Толстого и даже не ради себя. Ради вашего триумфального въезда в Париж.

Чернышёв наконец отложил пистолет. Ледяная маска скуки треснула, сквозь нее проступил интерес. Зацепил наконец-то.

— Моего триумфа? Смело. С каких пор карьера дипломата зависит от ремесленников?

— В Париже встречают по одежке, а провожают по уму. Но чтобы вас вообще встретили, нужен ключ. Отмычка к высшему свету. Вас ведь так и не приняли за своего, вы — русский, белая ворона при дворе.

Из моего кармана на свет появился сложенный вчетверо лист плотной бумаги. Разгладив сгибы, я накрыл им, словно козырной картой, разбросанные счета ротмистра. Там была начерчена схема человеческих слабостей — сухая выжимка из учебников истории будущего, переплавленная в оперативные данные.

— Жозефина Богарне. — Мой палец, увенчанный перстнем, ударил в первое имя. — Креолка. Суеверна до дрожи, окружает себя гадалками и знамениями. Золото для нее — вульгарность, Александр Иванович. Ей нужна мистика, упакованная в оправу. Тайна. Талисман. Нечто выбивающееся из обыденности.

Палец скользнул ниже по строкам.

— Наполеон. Корсиканец. Фаталист. Ищет знаки своего величия в истории Рима, хочет, чтобы Россия признала его равным Цезарю. Не силой пушек, так силой символов.

Я поймал взгляд Чернышёва. Он еще не понял что к чему.

— Вы едете туда дипломатом, одним из сотен. Почтальоном царя. А хотите стать своим. Хотите, чтобы Бонапарт видел в вас человека, понимающего его душу, а не просто носителя мундира.

В кабинете стало тихо. Брезгливость исчезла с лица ротмистра, сменившись настороженным вниманием. Так смотрят на опасного равного, знающего непростительно много.

— Вы рассуждаете не как мастер, — взвешивая каждое слово, произнес он. — Психология Тюильри… Откуда? Вы там не бывали.

— Я умею читать. И, что важнее, умею слушать. Камень и металл зачастую говорят о людях больше, чем их исповеди. Я предлагаю вам, Александр Иванович, концепцию. Большую Игру.

Подавшись вперед, я оперся на набалдашник трости, нависая над столом:

— Вы можете пристрелить Толстого. Стать героем светского скандала на неделю. Либо вы разыграете партию, которая сделает вас некоронованным королем Парижа еще до пересечения границы.

Чернышёв молчал. Но я видел, что заинтересовал его. Тщеславие — самый надежный крючок. Он был азартным.

Внутри меня разжалась пружина. Клиент созрел, металл расплавлен — теперь осталось лишь отлить нужную форму.

Чернышёв откинулся на жесткую спинку кресла, и маска оскорбленного аристократа сползла, обнажив суть: передо мной сидел человек, лихорадочно взвешивающий шансы на выживание.

— Игру… — Он задумчиво провернул на пальце тяжелый золотой перстень. — И какую же роль вы мне отводите, мастер? Движущейся мишени, молящей о пощаде?

— Роль триумфатора, Александр Иванович. Причем безальтернативную.

Я позволил себе чуть улыбнуться.

— Давайте без иллюзий. Вызов принят, формальности соблюдены. Но что принесет утро? Вы выйдете к барьеру против графа Толстого. Вы хоть понимаете, кто такой Федр Толстой?

Чернышёв скривился, словно от зубной боли:

— Бретер. Скандалист.

— Убийца, — жестко обрубил я. — Профессиональный. Я наблюдал его работу: он отменно стреляет. «Американец» выжил там, где целые гвардейские полки удобряли землю. У вас нет шансов, ротмистр. Математически — ноль. В честном поединке Толстой не будет состязаться в благородстве, он вас просто убьет. Прострелит сердце или снесет череп — исключительно под настроение.

С лица Чернышёва схлынула краска. Храбрый офицер не обязательно должен быть идиотом, и разницу между штыковой атакой и расстрелом у барьера он уловил мгновенно.

— Вы пришли меня пугать? — процедил он сквозь зубы.

— Я пришел спасти жизнь. И не только вашу. — Я понизил голос до заговорщицкого шепота. — Гибель — трагедия для семьи. Победа — трагедия для карьеры. Допустим, случится чудо, и вы убьете Толстого. Что дальше? Гвардия не простит смерти своей легенды из-за «эстетических разногласий». Вас ждет суд, разжалование, ссылка. Парижа вы не увидите даже на гравюрах.

Он молчал. Аргументы ложились плотно, как кирпичи в стену, отсекая пути к отступлению. В этом и был замысел — раскрыть последствия для карьеры, мокнуть его в то, что произойдет в будущем и предложить решение.

— Но есть третий вариант. Элегантный выход, который я предлагаю.

Опершись кулаками о столешницу, я поймал его взгляд, фиксируя внимание.

— Сценарий таков: дуэль состоялась. Вы у барьера. Вы не дрогнули. Но вместо того чтобы марать руки кровью пьяного дикаря, вы… проявляете великодушие. Защитник утонченного вкуса, европейский рыцарь, вступившийся за честь французской короны, дарит жизнь варвару. Не из страха — из высочайшей брезгливости.

Чернышев аж чаще задышал. И только этим себя выдал. Все же он хорош.

— Вы стреляете. Демонстративно. Сбиваете ветку над его головой. Или шапку. Нужен красивый жест. Поступок человека, стоящего над схваткой. Европа против Азии.

Я видел, как он примеряет эту роль, словно новый мундир. Сидело идеально.

— Петербург погудит и забудет, — продолжал я, забивая последние гвозди в эту конструкцию. — Зато Париж… О, Александр Иванович, там такие перформансы ценят на вес золота. Слух дойдет до Жозефины, до самого Бонапарта. «Русский офицер рисковал жизнью ради чести французского двора, но пощадил невежду». Это откроет двери, запертые для официальных послов. Вы станете героем салонов, своим человеком, понимающим их ценности глубже, чем они сами.

Чернышёв резко поднялся. Зашуршав халатом, он прошелся по кабинету и остановился у темного окна, вглядываясь в свое отражение.

— Это… — он запнулся, подбирая слово. — Это цинично, мастер. Превратить поединок чести в фарс. В спектакль.

— Это политика, — отрезал я. — Уж не мне это вам объяснять. И единственный способ выйти из истории не в гробу и не в кандалах, а на белом коне.

Он резко развернулся на каблуках:

— А Толстой? Вы думаете, этот медведь согласится подыгрывать в вашей пьесе? Если я выстрелю в воздух, он просто прицелится тщательнее и отправит меня к праотцам. Для него это дело принципа.

Вот он, критический узел схемы. Главное возражение.

— Толстой — человек чести, — ложь вылетела легко, как выдох. — Своеобразной, дикой, но чести. Он не станет стрелять в противника, дарующего жизнь. Это против кодекса. Это будет уже не дуэль, а казнь. Он взбесится, да. Будет рвать и метать. Но не убьет. Уж я позабочусь, чтобы он не выстрелил, если смогу договориться с вами.

— Вы в этом уверены? — Взгляд Чернышёва буравил меня насквозь. — Готовы поставить свою голову на то, что он не выстрелит?

— Я ставлю больше. И репутацию, и, если угодно, собственную жизнь. Ведь если он вас убьет, мне в этом городе тоже не жить — обвинят в подстрекательстве и соучастии. Мы в одной лодке, Александр Иванович.

Чернышёв хмыкнул и вернулся к столу. Взял пистолет, взвесил на ладони, словно проверяя баланс.

— Хорошо, — наконец произнес он. — В вашем плане есть… изящество. Французский шик. Я сделаю это. Покажу этому солдафону, что такое настоящий стиль.

Он посмотрел на меня уже как сообщник на сообщника.

— Но если он выкинет фортель… Если я увижу, что он целится всерьез… У меня тоже твердая рука, мастер.

— Договорились. — Я коротко кивнул, фиксируя сделку и сдерживая победный вопль.

— И еще, — он прищурился, сканируя меня внимательным взглядом. — Откуда вы знаете все это? Про мои амбиции? Про Париж, про дипломатию? Вы ведь не ювелир, верно? Кто вы?

Чернышев смотрел на меня строго, но отвечать я не собирался.

— Я просто мастер, который умеет работать с материалом, — ушел я от ответа, коснувшись набалдашника своей трости. — И с людьми.

Внизу грохнула входная дверь, и этот звук заставил нас вздрогнуть. Следом по лестнице послышались властные шаги, не чета мягкой поступи лакеев. Так ходят только те, кто привык открывать любые двери ногой.

Рука Чернышёва дернулась к пистолету, но рефлекс угас так же быстро, как и возник. В проеме, игнорируя и стук, и приличия, возникла фигура в дорожном плаще, по подолу которого расплывались пятна свежей грязи.

Сперанский.

Лицо серое от бессонницы, но глаза горят. Он ворвался в пространство кабинета, мгновенно заполнив его собой.

Чернышёв подскочил, опрокинув стул. Гвардейская выправка сработала быстрее разума.

— Ваше превосходительство! — выдохнул он. — Не ждал…

Пистолеты удостоились лишь скользящего, равнодушного взгляда. Цепкие глаза Сперанского прошлись по мне, задержались на разложенных схемах и вновь впились в ротмистра. Я тоже встал.

— Вижу, у вас гости, Александр Иванович? — Недовольно буркнул он. — Мастер Григорий? Любопытно. Не знал, что вы настолько сблизились на почве… изящных искусств.

Воздух в комнате наэлектризовался. Чернышёв метнул в мою сторону подозрительный взгляд. Но в следующую секунду плечи ротмистра расправились.

— Мы обсуждали… нюансы французского этикета, Михаил Михайлович, — произнес он, в уголках его губ заиграла дерзкая усмешка. — Мастер любезно просветил меня, что в Париже нынче в моде не столько стрельба, сколько… красивые жесты. И что защита чести дамы порой ценится выше простреленного черепа.

Сперанский сузил глаза. Медленно, палец за пальцем, стягивая перчатки, он не сводил глаз с хозяина дома.

— Вот как? — Бровь поползла вверх. — И вы нашли этот довод… убедительным?

— Весьма. Мы пришли к консенсусу: завтрашнее утро на Черной речке должно стать премьерой. Спектаклем, о котором будут шептаться в кулуарах Тюильри.

Взгляд статс-секретаря переместился на меня. Впервые я видел в этих глазах искреннее изумление.

— Сами додумались? — тихо спросил он. — Или подсказал кто?

— Интуиция, ваше превосходительство, — ответил я, не до конца понимая сложившуюся ситуацию.

Хмыкнув, Сперанский прошел к креслу и рухнул в него, вытянув ноги. Вся его поза транслировала глубокое раздражение архитектора, чей чертеж едва не испортили строители-дилетанты.

— Значит, интуиция… Что ж, Александр Иванович, признаю: вы меня удивили. Я мчался сюда вправлять вам мозги, а оказалось, за меня это уже сделал ювелир.

Он прожег Чернышёва тяжелым взглядом:

— Вы хоть понимаете, что натворили, ротмистр?

Улыбка сползла с лица офицера, сменившись бледностью.

— Я… я лишь защищал честь…

— Честь! — фыркнул Сперанский, недовольно. — Вы едва не пустили под откос процесс, который мы готовили полгода!

Мы с Чернышёвым переглянулись. Я кажется так и не понял что происходит.

Потирая виски, Сперанский заговорил тише:

— Нам нужен был повод, Александр Иванович. Громкий, скандальный предлог, чтобы вы отправились в Париж не скучным курьером, а героем-романтиком. Мучеником, пострадавшим за свои симпатии к Франции. Мы срежиссировали это. Я подобрал вам идеального оппонента — поручика Загряжского. Надежного, спокойного малого. Дуэль сегодня, пустяковый повод, выстрелы в воздух, шампанское — и вы уезжаете героем.

Я раскрыл рот недоуменно слушая Сперанского.

— А вы… вы умудрились сцепиться с Толстым! С «Американцем»! С сумасшедшим, у которого отсутствует инстинкт самосохранения!

Чернышёв опустил голову. И я начал понимать всю подоплеку. Чернышев угодил в капкан, который сам же и взвел, приняв случайность за перст судьбы. Коленкур стал отличным зрителем. Брошенная фраза, ссора — всё сошлось, только вместо безопасного Загряжского судьба подсунула ему машину для убийства.

— Но… — Сперанский вздохнул, и гнев улетучился так же внезапно, как налетел. — Должен признать: вышло даже лучше. Загряжский — это водевиль. Толстой — это высокая драма. Если выживете после дуэли с ним… да еще и защищая имя Жозефины… В Париже вам будут целовать следы. В такую постановку никто не поверит — слишком велик риск.

Он перевел взгляд на меня.

— А вы, мастер… Вы влезли не в свое дело. Но раз уж вы здесь и оказались таким… прозорливым…

Подавшись вперед, Сперанский понизил голос:

— Дуэль состоится. Отмена вызовет подозрения. Чернышёв сыграет свою роль — благородного рыцаря. Но остается Толстой. — Его взгляд стал тяжелым. — Граф не в курсе сценария. Я не буду ему приказывать, он итак выполняет мой последний приказ, — тут он многозначительно посмотрел на меня, — максимально добросовестно, даже слишком. Для него этот спектакль будет хорошей встряской. И он прикончит Александра Ивановича, если вы не вмешаетесь. Вы, мастер, заварили эту кашу, втянув его в тонкую дипломатическую игру. Вам ее и расхлебывать. Да, вы сделали это невзначай, но это уже не имеет значения. Расхлебывайте.

— Каким образом?

— Методы меня не волнуют, — отрезал статс-секретарь. — Лгите, угрожайте, умоляйте. Сделайте так, чтобы завтра утром палец графа нажал на спуск, но пуля ушла куда угодно, кроме тела ротмистра.

Он резко встал, натягивая перчатки.

— У вас мало времени, Григорий Пантелеевич. Если Чернышёв погибнет — счет я предъявлю вам.

Кивнув ротмистру, Сперанский вышел. Вот так, сам того не ведая, я прикоснулся к государственной тайне.

Мы остались вдвоем. Чернышёв обессиленно осел в кресло, промокая лоб рукавом халата.

— Ну что, мастер? — прохрипел он. — Мы оба набедокурили. Но теперь мы повязаны одной веревкой.

Ответа не требовалось. Мои мысли уже переключились на следующую проблему. На «Американца».

— Я сделаю это.

Развернувшись, я зашагал к двери. Внизу ждал Воронцов. И мне предстояло подобрать слова, чтобы объяснить ему, почему мы должны солгать нашему другу.

Воронцов подскочил и направился ко мне. Он видел Сперанского, поэтому гадал как теперь сложились переговоры с учетом этого фактора. Покрытые инеем лошади нетерпеливо выбивали копытами дробь по мерзлой мостовой, выдыхая густые облака пара. Воронцов, зарывшись носом в воротник шубы, уселся в карету.

— Ну? — Голос хрипел.

Рухнув на сиденье, я спрятал руки в рукава. Адреналин, державший меня в кабинете ротмистра, отступил, меня накрывала волна отката.

— Договорились.

Воронцов уставился на меня, словно я заговорил на китайском.

— Договорились? С Чернышёвым? Гриша, у тебя горячка. Этот павлин скорее пустит себе пулю в лоб, чем пойдет на мировую с «лавочником». А там еще и Сперанский в эту историю влез, верно?

— Это не мировая, — я качнул головой. — Это сделка. Дуэль состоится. Но кровь не прольется. Он выстрелит в воздух.

Алексей присвистнул, выпуская облачко пара.

— Как ты его сломал? Шантаж?

— Политика, Леша. Как я и предполагал, достаточно объяснить ему последствия, который он и сам понимал. Ему просто нужен был посредник, который не уронит его чести и сможет закрыть проблему. Я просто разложил пасьянс: мертвый Толстой ему невыгоден, а живой, но униженный великодушием — трамплин для карьеры в Париже. Ты не смог его убедить, потому что он еще не осознавал масштаба проблемы. Ну и Сперанский вовремя заглянул на огонек.

— А он что?

— Он знал. Он все знал с самого начала и благословил этот цирк. Так что теперь у нас новая проблема, похуже прежней. Чернышёв свою роль сыграет. А вот Федор…

Лицо Алексея потемнело.

— Федор у себя на Фонтанке. Я заезжал к нему перед тем, как ждать тебя. Там все скверно, Гриша. Вместо пьяного угара и битья посуды — тишина. Сидит, пистолеты чистит. Молчит. Хуже не придумаешь. Он настроился убивать.

— На Фонтанку, — скомандовал я кучеру.

В квартире графа Толстого царил неестественный, пугающий порядок. Все лишнее убрано, поверхности чисты. На столе — пара дуэльных пистолетов, пороховница и горсть пуль. Алтарь войны.

Хозяин квартиры сидел к нам спиной — в одной рубахе, игнорируя могильный холод, ползущий от окон. Скрип двери не заставил его даже шелохнуться.

— Я же сказал, Алексей, попы не нужны. — Голос звучал механически. — Я готов.

— Это не поп, Федор. — Воронцов шагнул через порог. — Это Григорий.

Голова графа поворачивалась медленно. Осунувшееся лицо, ввалившиеся глаза — передо мной был человек, уже шагнувший за черту. Реально берсеркер.

— Зачем ты здесь? — Безэмоционально спросил он. — Хочешь посмотреть на убийства?

— Я был у Чернышёва.

Толстой сжал губы в тонкую линию. В тусклых глазах вспыхнул недобрый огонек.

— Ходил унижаться? Просил за меня?

— Ходил ставить условия.

Пройдя к столу, я сел напротив. Толстой следил за каждым моим движением.

— Слушай внимательно, Федор. Чернышёв признал ошибку. Погорячился, сболтнул лишнего, рисуясь перед французом.

— И что? — Граф криво, зло усмехнулся. — Пришлет извинения с лакеем на надушенной бумаге?

— Нет. Мундир не позволяет извиняться. Но стрелять в тебя он не хочет. Он обещал: пуля уйдет мимо.

— Мимо? — Густые брови сошлись на переносице. — Струсил?

— Решил не брать грех на душу. Убивать человека из-за спора о вкусах — это не дуэль, Федор. И он это понимает.

Подавшись вперед, я взглянул в его глаза, усиливая контакт.

— А теперь подумай. Завтра утром ты у барьера. Он поднимает ствол к небу. Стоит перед тобой, открытый, по сути безоружный. И ты… ты хладнокровно всаживаешь пулю ему в сердце?

Желваки на скулах Толстого заходили ходуном.

— Ты бретер. Ты убивал людей десятками. Но ты убивал тех, кто дрался. Кто жаждал твоей крови. А застрелить человека, который дарит тебе жизнь… как это называется? Это по чести?

Удар пришелся в самое уязвимое место его искореженного кодекса.

— Ты хочешь, чтобы я тоже палил по воробьям? — прорычал он, в голосе прорезалась ярость. — Чтобы мы разошлись, как два балаганных шута? После того, как он смешал меня с грязью?

— Я хочу, чтобы ты не марал руки, — отрезал я. — Пусть живет. Пусть знает, что ты мог его убить, но пощадил. Презрение, Федор, ранит больнее свинца. Швырни ему жизнь как подачку.

Толстой вскочил, с грохотом опрокинув стул. Он заметался по комнате, сшибая углы. Его натура требовала разрядки, крови, действия.

— А если он соврал? — Граф навис надо мной. — Если он выстрелит мне лоб? Я буду стоять истуканом и ждать, пока он меня прикончит?

— Он не выстрелит. Я даю слово. Сперанский — свидетель и гарант.

При упоминании фамилии статс-секретаря Толстой дернулся.

— Ах, вот оно что… Политика. Вас всех повязали одной цепью.

Он смотрел на меня с ненавистью. Но я разглядел то, что в его взгляде уже не было того монолитного желания убивать. Фундамент его уверенности дал трещину.

— Хорошо, — выдохнул он наконец, и плечи его опустились. — Будь по-твоему, мастер. Если пуля уйдет в молоко… Если я увижу, что он не целится… Я его не трону. Но если ствол хоть на вершок качнется в мою сторону…

— Я понял. Спасибо, Федор.

— Уходи. — Он отвернулся к окну, пряча лицо. — Поверить не могу, мастеровой учит правилам чести.

— Там не все так гладко, — добавил Воронцов.

— Идите уж, — махнул рукой Толстой.

Мы вышли на лестницу. Воронцов привалился к стене, отирая со лба крупную испарину.

— Ты безумец, Гриша. Ты понимаешь, что он сейчас чувствует? Ты отобрал у него победу.

— Я подарил ему жизнь, — ответил я, начиная спуск. — И не только ему.

Город встречал нас морозным рассветом. Эта ночь изменила расклад сил. По крайней мере, я на это надеюсь. Осталось дождаться итогов дуэли.