Ювелиръ. 1809

Глава 7

Петербургское утро было привычно хмурым под стать настроению. От сырости, ползущей с Невы, ныли суставы, и даже растопленные печи казались жалкой декорацией, не способной отогнать могильный холод. Запершись в кабинете, я гипнотизировал маятник часов. Время превратилось в вязкую смазку, заклинившую шестеренки мироздания. Восемь ударов. Девять.

Пока я машинально протирал бархоткой серебряную голову саламандры на набалдашнике трости, на окраине решалась судьба моей здешней «легенды». Ставки были высоки: либо я сохраню статус респектабельного мастера, либо, в случае трагического исхода, растеряю весь полученный авторитет перед Сперанским.

Внизу послышался шум открывающейся входной двери, заставив меня вздрогнуть. Следом по лестнице зазвучали шаги, будто кто-то волок наверх мешок с сырым песком.

Когда створки кабинета распахнулись, на пороге возник Федор Толстой. Измятый мундир покрывала корка подсохшей грязи, лицо приобрело землистый оттенок, а под глазами залегли глубокие тени. Амбре, ворвавшееся в комнату вместе с графом, представляло собой убойный купаж сгоревшего пороха и вчерашнего перегара — видимо, «Американец» успел принять допинг для успокоения, или же заливал стресс уже по факту.

Швырнув треуголку на диван, он прошел к столу и налил себе воды из графина. Стекло жалобно звякнуло о зубы, вода выплеснулась на сукно скатерти.

— Ну? — не выдержал я.

Осушив стакан залпом, Толстой с грохотом опустил его на столешницу и повернулся. В его взгляде была какая-то вымороженная пустота.

— Дышит твой француз, — прохрипел он, словно горло ему драли кошки. — И я дышу.

Воздух, застрявший в легких, наконец-то нашел выход. Невидимый пресс, плющивший грудную клетку последние несколько часов, ослабили хватку.

— Подробности?

Ввалившись в кресло и вытянув грязные сапоги, граф с силой потер лицо ладонями, будто пытаясь стереть налипшую паутину.

— Паскудно все, — буркнул он. — Туман такой, хоть ножом режь, холодина собачья… Секунданты с постными физиономиями гробовщиков, шаги отмеряют. Десять шагов. Убойная дистанция, на такой даже слепой не промахнется.

Он уставился в одну точку, заново прокручивая в голове события утра.

— А Чернышёв… сукин сын, стоит отдать ему должное. Держался как на плацу перед императором. Я, грешным делом, думал: сейчас вскинет ствол и влепит мне свинца промеж глаз. Плевать ему на твои дипломатические увертюры.

— Он выстрелил?

— Выстрелил, — кривая усмешка исказила губы Толстого. — Первым. Жребий, каналья, ему выпал.

Внутри меня что-то ухнуло вниз. Холодная испарина выступила на спине. Толстой сказал, что дышит Чернышев, но это не значит, что он не ранен смертельно.

— Поднимает пистолет. Вижу — черное жерло смотрит мне прямо в душу. Секунда… другая… Вечность прошла. А потом — бах!

Граф нервно дернул щекой, отгоняя фантомный звук выстрела.

— Пуля прошла… вот так, — он показал пальцами крошечный зазор, едва ли в вершок над макушкой. — Ветку с сосны срезала, как бритвой. Та шлепнулась рядом. Красиво, стервец, сработал. Театрально. Стоит, дымит стволом и смотрит на меня… со снисхождением. Мол, пользуйся, убогий, моей милостью.

— А ты?

Пальцы Толстого впились в подлокотники.

— А я… я стоял там, как оплеванный. Он подарил мне жизнь. Понимаешь, Гриша? Этот надушенный пижон швырнул мне жизнь, как кость собаке! И я обязан был…

Вскочив, он принялся мерить шагами кабинет, задевая стулья.

— Я поднял пистолет. Взял его лоб на мушку. Видел бы ты, как он изменился в лице… Побелел, как полотно, но с места — ни на дюйм. Ждал. Верил, что я выстрелю. И я хотел, видит Бог, как я хотел нажать! Указательный палец сам собой дергался, с крючком играл.

— Однако выстрела не последовало… Так?

— Не последовало, — он разозлился. — Твои проклятые слова в голове всплыли. Про честь. Про то, что стрелять в безоружного, который уже разрядил пистолет в воздух — это удел трусов… Тьфу. Опустил ствол и вогнал пулю в сугроб. У самых его лакированных штиблет. Грязью и снегом его обдало знатно. Хоть какое-то моральное удовлетворение.

Толстой замер у окна, глядя на серый петербургский пейзаж.

— Я крикнул ему: «Я удовлетворен. Но в следующий раз, сударь, цельтесь ниже. Шапка денег стоит».

— Реакция?

— Поклонился. Без слов. И направился к карете. Мы даже руки друг другу не подали. Разошлись.

Граф резко развернулся ко мне. В его взгляде злость мешалась с чудовищной усталостью человека, перегоревшего изнутри.

— Ты меня спеленал, мастер. Ты из честного поединка балаган устроил. Но… ладно. Жив он, и черт с ним. Я бы его убил. Точно убил бы. Либо гнил бы в Алексеевском равелине до скончания века.

Он безнадежно махнул рукой.

— Пусть катится в свой Париж. Пусть шаркает ножкой по паркетам. Но если я еще раз услышу от него хоть слово…

— Не услышишь, — уверенно произнес я, откинувшись на спинку и прикрыв глаза. — Он урок усвоил. И ты, полагаю, тоже.

— Урок… — проворчал Толстой, кривясь, как от зубной боли. — Урок в том, что с вами, штатскими умниками, каши не сваришь. Вы все так запутаете, сплетете такую сеть, что и пострелять честно дворянину нельзя.

Он снова подошел к столу, плеснул воды, но пить не стал.

— Ладно. Дело сделано. Все целы, ты — миротворец, Сперанский будет в восторге. Пойду я. Напьюсь до положения риз. Имею полное моральное право. Ваня за меня побудет.

Он двинулся к выходу, тяжело ступая, но у самого порога задержался, не оборачиваясь.

— Гриша.

— Слушаю.

— Ты прав был. Стрелять в того, кто опустил оружие — это паскудство. Даже если напротив стоит такой франт, как Чернышёв.

Слова благодарности застряли у него в горле, но они и не требовались. Все понятно по интонации.

— Отоспись Федор Иванович. Завтра будет новый день.

Дверь за ним закрылась. Оставшись в одиночестве, я втянул носом воздух. В кабинете отчетливо пахло въедливой гарью сгоревшего пороха, но дышать мне стало определенно легче. Моя тонкая ювелирная работа с человеческими судьбами на этот раз удалась, и ни одна лишняя деталь не выпала из механизма истории. Думаю, я еще не раз повидаюсь с Чернышевым.

Когда «дуэльная лихорадка» спала, жизнь в «Саламандре» вошла в колею, напоминающую след от тяжелого осадного орудия. Титул Поставщика Двора работал лучше современной маркетинговой стратегии: бренд раскрутился. Городовые, едва завидев мой экипаж, ломали шапки, а чиновники в приказах, раньше смотревшие сквозь меня как через мутное стекло, теперь уважительно кивали. Клиентура повалила валом — купчихи, жаждущие заполучить безделушку «как у матушки-императрицы», несли ассигнации пачками, обеспечивая мне стабильный положительный баланс и отсутствие кассовых разрывов.

Однако главным маркером изменившегося статуса стала не выручка, а корреспонденция. Утренний визит личного курьера взбодрил лучше крепкого кофе. На плотной бумаге, источающей тонкий цветочный аромат, рукой Вдовствующей императрицы было начертано всего несколько строк, но весили они больше, чем весь золотой запас лавки:

«Рада слышать, что ваш последний „заказ“, касающийся чести двух достойных господ, выполнен столь изящно. Истинный мастер умеет и гранить камни, и сглаживать острые углы человеческих страстей. Храните этот талант, он вам пригодится».

Перечитав записку дважды, я задумчиво постучал пальцами по столешнице. Мария Федоровна знала. Ей были известны все переменные уравнения: дуэль, моя роль модератора, сделка с Толстым. Источник утечки оставался загадкой — то ли Сперанский доложил по команде, то ли у вдовствующей императрицы своя агентурная сеть, работающая эффективнее Третьего отделения, которого, впрочем, еще не создали. Этот монарший интерес вызывал смешанные чувства: льстил самолюбию и одновременно холодил разум. Я окончательно превратился в фигуру, за которой пристально наблюдают игроки высшей лиги.

Впрочем, почивать на лаврах и рефлексировать времени не было. Дверной колокольчик звякнул, впуская в мастерскую фигуру, абсолютно чуждую этому царству блеска и суеты. Монах, похожий на нахохлившегося ворона, замер у порога. Я как раз находился в зале, вел беседу с мадам Лавуазье.

— Мастер Григорий? — его бас заполнил помещение. — Вашего присутствия ожидают в Святейшем Синоде.

Неожиданно. На кой я там нужен? Вызов в Синод — это не приглашение на купеческое чаепитие с баранками. Одевшись строго, по-деловому, я прихватил трость и кивнул Ивану — молчаливую гору мышц от Толстого. Иван не задавал лишних вопросов, функционируя в режиме охранного дрона: следовал за мной тенью, и одного его вида хватало, чтобы окружающие переходили на шепот.

Здание на Сенатской пропиталось запахом ладана, въевшимся в штукатурку. Оставив Ивана у дверей, где он, скрестив ручищи на груди, мгновенно превратился в живой барельеф, я проследовал в приемную. Там, перебирая четки с методичным стуком, меня поджидал старый знакомый — архимандрит Феофилакт, дядя князя Оболенского.

— Мир вам, Григорий, — произнес он, не отрывая взгляда от костяшек. — Донеслись слухи, что племянник мой хвалится знакомством с вами на каждом перекрестке. Утверждает, будто вы теперь под крылом самого двуглавого орла.

— Стараюсь соответствовать стандартам качества, отче.

— Похвально. Тем не менее, польза бывает разная — земная и духовная. Владыка митрополит желает поручить вам дело, требующее чистоты души.

Кабинет митрополита Амвросия напоминал штаб главнокомандующего, только вместо карт на стенах висели иконы. Сам владыка, старый и очень плохо выглядевший дедок, встретил меня пронзительным взглядом, сканирующим самую суть.

— Приближается Светлая Пасха, — начал он без лишних дипломатических реверансов. — Церковь желает преподнести Государю дар, символизирующий нерушимое единство веры и престола.

По его кивку дьякон, возникший из полумрака, поднес тяжелый ларец.

— Материал для сего дара — исключительный. Он хранится в Особой кладовой Казначейства, но принадлежит истории всего православия.

Вот так. Без предисловий. Сходу в карьер.

Крышка откинулась.

Едва сдержав разочарованный вздох, я уставился на содержимое ларца. На подушке из выцветшего бархата покоился огромный сапфир, темно-синий.

— Сей камень, — голос митрополита приобрел торжественные нотки, — впитал молитвы константинопольских патриархов. Он свят. И мы вверяем его твоим рукам, мастер. Оправа требуется достойная святыни — смиренная, однако величественная.

Вместо благоговения включился профессиональный сканер. Цвет насыщенный, коммерческий, огранка — архаичная «роза», типичная для восточных камней той эпохи. Тем не менее, интуиция тревожно дзынькнула. При боковом освещении, падающем из узкого окна, в глубине минерала проскользнул странный блик. Слишком стеклянный. Слишком жирный. У настоящего корунда иной коэффициент преломления, иная «игра» света, даже при такой примитивной огранке. А здесь какая-то безжизненная масса.

— Владыка, — осторожно начал я, подбирая слова. — Камень древний, с тяжелой судьбой. Проводилась ли геммологическая… то есть, тщательная оценка его нынешнего состояния? Нет ли скрытых трещин или внутренних напряжений? Старые самоцветы капризны, могут не пережить оправу.

Митрополит нахмурился, морщины на его лбу пролегли глубже.

— Камень покоился в казне полвека. Он цел и невредим. Твоя задача — не рассуждать и искать изъяны, а работать во славу Божию. Примешь его завтра, строго по описи. И помни: ты отвечаешь за него головой.

Я мог бы сказать много чего. Но это не тот случай, когда стоило грубить. Промолчу, мне не жалко. Я поклонился.

Когда я покинул кабинет, Иван бесшумно отлепился от стены и зашагал следом. Его тяжелая поступь отдавалась под сводами Синода, заставляя пробегающих мимо монахов испуганно вжиматься в ниши.

Вечером, узнав о заказе, Толстой одобрительно хмыкнул, разливая бордо.

— Ну, Гриша, ты даешь. Церковный подряд, да еще такой камень… Это высшая лига. Теперь ты точно под Богом ходишь, а заодно и под Синодом. Сам Аракчеев зубы сломает, если вздумает тебя кусать.

Он поднял бокал, в котором играло пламя свечи.

— За твой триумф. Ты это заслужил.

Я пригубил вино, но вкус его показался кислым. Тревога не уходила, наоборот — она нарастала, как давление в паровом котле. Завтра приемка. И все мои профессиональные рецепторы вопили, что с этим «заказом» дело нечисто.

Укладываясь спать, я долго ворочался. Тяжелое предчувствие беды — то самое, которое я научился безошибочно распознавать еще в прошлой жизни, — уже скреблось в дверь моей уютной спальни.

Рабочий ритм «Саламандры» сегодня сбился из-за властного, требовательного грохота в парадную дверь. Во двор, панически распугивая местных голубей, по-хозяйски вкатилась карета. Черный лак, агрессивная позолота, четверка лоснящихся лошадей — экипаж всем своим видом транслировал послание о власти, для которой ожидание является личным оскорблением.

Едва я вышел на крыльцо, Иван занял стратегическую позицию у косяка, мгновенно превратившись в монументальный заслон. Вид скрещенных на груди рук-кувалд подействовал на кучера отрезвляюще: занесенный было для удара кнут, предназначавшийся замешкавшемуся Прошке, медленно опустился.

Из недр кареты, кряхтя, выбрались двое. Первым на брусчатку ступил протоиерей — фигура масштабная, облаченная в рясу из сукна высшего качества, с ухоженной бородой и лицом человека, привыкшего повелевать судьбами паствы. В кильватере за ним семенил казначей Лавры — суетливый, дерганый субъект с бегающими глазками, прижимающий к животу ларец так, словно внутри покоился палец Иоанна Крестителя.

— Мир дому сему, — пророкотал протоиерей, вплывая в приемную с грацией ледокола. Тон его недвусмысленно намекал, что само его присутствие освящает эти стены. — Мы с поручением от Владыки. Принимайте, мастер.

Казначей водрузил ношу на стол, поспешно вытирая вспотевшие ладони о ткань рясы.

— Опись, документ о приемке, — затараторил он, выкладывая бумаги веером. — Подпишите здесь и здесь. И, ради Христа, побыстрее, нас ожидают в Консистории.

Игнорируя суету, я взял авторучку и задумчиво повертел ее в пальцах.

— Спешка, отец, не уместна. Открывайте.

Маленький человечек дернулся, словно от удара.

— К чему эти церемонии? Там стоят сургучные печати Казначейства. Камень прошел проверку. Неужто у вас, милейший, нет доверия к официальным экспертам?

— В моем ремесле доверие — непозволительная роскошь. Я верю лишь своим глазам и инструментам. Открывайте.

Протоиерей, нахмурившись, величественно кивнул, казначей щелкнул замком.

Крышка поднялась, явив миру сапфир. На белом атласе камень смотрелся королем: темный, насыщенный индиго, старинная огранка, создающая иллюзию бездонной глубины.

Вооружившись пинцетом и асферической лупой, я подвинул камень так, чтобы лучи солнца попали прямо в сердцевину. Первичный визуальный скан выдал отличный результат: глубокий цвет, бархатистый блеск, достойный королевской сокровищницы. Однако стоило изменить угол атаки луча и заглянуть чуть глубже, как восторг сменился настороженностью.

Внутри кристалла происходила оптическая аномалия. Световой поток, легко пронзивший верхнюю грань, на определенной глубине «споткнулся», изменив коэффициент преломления. Я сфокусировался на рундисте — пояске камня. Едва заметная, тоньше человеческого волоса, линия опоясывала сапфир по периметру.

Многократное увеличение безжалостно обнажило подноготную «святыни». Передо мной лежал не монолит, а классический ювелирный «сэндвич», именуемый дуплетом. Верхний слой — тончайшая пластина благородного сапфира, служащая витриной, а под ней — дешевая подложка из стекла или низкосортного светлого корунда. Между этими слоями, предательски желтея, пролегал клеевой шов. Именно там, в деградировавшем от времени связующем составе, таилась смерть изделия: микроскопические пузырьки воздуха и сетка усталостных трещин. Клей, высохший за века, держал две половины камня на честном слове. Любое термическое воздействие при пайке оправы, вибрация при закрепке или даже резкий перепад температур в помещении — и сапфир распадется на два бесполезных куска.

Выпрямившись, я отложил лупу и перевел взгляд на казначея.

Тот старательно избегал зрительного контакта, изучая пейзаж за. На виске у него пульсировала синяя жилка. Он знал. Я уверен. Этот маленький человек прекрасно знал, что привез мне мертвеца, надеясь спихнуть его на мои руки до того, как начнется необратимый распад.

— Закрывайте, — тихо произнес я.

— Подписываете? — казначей сунул мне документы.

— Нет. Я отказываюсь.

Протоиерей медленно повернул голову в мою сторону.

— Что вы изволили сказать?

— Я сказал, что не возьму этот камень в работу. Он имеет критический, неустранимый дефект.

— Дефект⁈ — голос казначея сорвался на визг. — Да как вы смеете! Это священная реликвия! Ей пятьсот лет!

— Именно, — парировал я, сохраняя ледяное спокойствие. — Пятьсот лет. За это время органика деградировала. Это дуплет, отче. Склейка. Конструкция держится исключительно на инерции. Коснись я его инструментом — и он рассыплется.

Лицо протоиерея налилось кровью, приобретая багровый оттенок. Его воля, привыкшая ломать хребты несогласным, внезапно наткнулась на стену.

— Вы обвиняете Церковь в подлоге? — прогрохотал он, понизив голос до угрожающего баса. — Вы отдаете себе отчет в своих словах? Это личный заказ Владыки. Дар Помазаннику Божьему. Ваш отказ будет расценен как бунт.

— Мой отказ — это акт профессиональной честности и инстинкт самосохранения, — отрезал я. — Я не самоубийца, чтобы брать на себя ответственность за то, что уже сломано до меня.

— Ничего там не сломано! — казначей окончательно утратил самообладание. — Эксперты смотрели! Сам Дюваль смотрел! Все подтвердили — чистейшей воды камень! Вы просто цену набиваете! Или… или у вас кишка тонка работать с такими вещами? Испугались?

Попытка взять «на слабо» была примитивной.

— Если Дюваль смотрел, пусть Дюваль и делает, — холодно заметил я. — Я составляю письмо в котором укажу митрополиту свой отказ. С формулировкой: «Скрытый дефект материала, несовместимый с обработкой».

Казначей подскочил к столу, накрыв бумагу влажной ладонью. Его лицо перекосило от животного ужаса. Если этот документ увидит свет, если бумага пойдет по инстанциям — его карьере, а возможно и свободе, придет бесславный конец.

— Не пишите, — прошипел он, брызгая слюной. — Горько пожалеете. Мы вас в порошок сотрем. Думаете, ваш жалкий патент спасет? Против Церкви пошли?

— Иван, — негромко позвал я.

Телохранитель отлип от косяка и сделал шаг вперед. Половицы жалобно скрипнули под центнером живого веса. Казначей отдернул руку, словно коснулся раскаленного утюга.

— Забирайте камень, — устало скомандовал я. — И покиньте помещение.

Протоиерей смерил меня взглядом, в котором читалось обещание вечных мук — причем начать он планировал еще при жизни.

— Гордыня, мастер, — произнес он веско, чеканя каждое слово. — Страшнейший из грехов. Вы отвергли руку, которая вас кормила. Теперь ждите удара бичом.

Они забрали ларец. Казначей суетился, захлопывая крышку с такой осторожностью, будто боялся детонации. Гости ретировались, не прощаясь, и входная дверь хлопнула, поставив жирную точку в нашей дипломатии.

Оставшись один, я посмотрел на свои руки. Я поступил правильно. Как профессионал, уважающий свое ремесло. Как человек, не желающий быть крайним. Однако на душе было пакостно, словно я только что собственноручно зарыл свой успех.

Зайдя в мастерскую, я застал Кулибина, склонившегося над механизмом.

— Убыли? — спросил он, не поднимая головы.

— Убыли. Вместе с грузом.

— Видел, дверь была открыта. Зря ты так, Пантелеич, — старик покачал седой головой, откладывая инструменты. — С клиром ссориться — последнее дело. У них память долгая, как летопись, а руки длинные, как у опричников.

— Там склейка, Иван Петрович. Гнилая, на соплях. Я не мог подписаться под этим.

— Мог не мог… — проворчал он, протирая руки ветошью. — Теперь жди гостей. И придут они не с просвирками.

Я знал, что он прав. Но разве я мог поступить по иному?

Вечерняя мгла заползла в каждый угол «Саламандры», заглушив привычные звуки мастерской. Работа встала: мастера, чуткие к переменам атмосферного фронта — как погодного, так и политического, — разошлись по домам, оставив меня наедине с воющим за стенами ветром. Гнетущую тишину двора разорвал дробный, нервный перестук копыт. Фельдъегерь.

Началось. Кислая мина на моем лице говорила без слов о моем настроении.

Пакет с личной печатью Сперанского шлепнулся на столешницу. Сломав хрустнувший сургуч, я впился взглядом в острый, летящий почерк государственного секретаря:

«Мастер. Конфликт с Лаврой перерос рамки цехового спора. Клир в волнении, слухи о грядущих реформах лишают иерархов сна. Им необходим жест доброй воли, знак уважения. Этот заказ — мост, который мы наводим над пропастью. Ваш утренний демарш воспринят как вызов. Как публичный плевок».

Отбросив бумагу, я выругался. Опять большая политика вламывается в мою жизнь без стука.

«Я прошу вас, — продолжал Сперанский, и я прекрасно понимал цену этому слову в устах столь гордого человека. — Примите заказ. Мне безразлично сапфир там, стекло или булыжник. И, кстати, об этом следует молчать — скандал с фальшивкой ударит по авторитету Церкви, задев осколками и Трон. Мне важно, чтобы к Пасхе Митрополит получил дар из рук Поставщика Двора. Это вопрос государственной важности. В случае отказа я не смогу защитить вас от гнева духовенства. И от разочарования Государя».

Письмо полетело в сторону. Дилемма вырисовывалась простая: стать соучастником грандиозного подлога или врагом системы.

Внизу скрипнула входная дверь, и лестница отозвалась тяжелыми шагами. Не ювелирный дом, а проходной двор, какой-то.

На пороге кабинета возник давешний казначей. От его утренней спеси не осталось и следа: он прижимал к груди проклятый ларец, как мать — больное дитя.

— Принимайте, — просипел он сорванным голосом. — Приказ.

Водрузив ношу на стол, он посмотрел на меня взглядом загнанной в угол крысы, в котором ненависть мешалась с животным ужасом.

— И не дай Бог… — прошептал он. — Если вы его испортите…

— Открывайте, — оборвал я его стенания.

Щелчок замка.

Откинув крышку, я склонился над бархатом, ожидая увидеть утреннюю картину, но реальность оказалась куда хуже. День тряски по петербургской брусчатке и температурные качели сделали свое черное дело. По линии склейки — там, где благородный сапфир стыковался с дешевой подложкой, — змеилась едва заметная глазу, но очевидная для профессионала трещина. Конструктивная целостность была нарушена. Камень «поплыл», начав необратимый процесс распада прямо в коробке.

Казначей тоже это заметил. Охнув, он схватился за сердце, словно получил удар.

— Что это? — взвизгнул он, тыча пальцем в ларец. — Утром этого не было!

— Вы его растрясли, — сухо констатировал я. — Деградировавший клей не выдержал вибрации. Физика, отче, бессердечная наука.

— Это вы! — брызгая слюной, заорал он. — Вы не взяли его и потому пришлось таскать его туда-сюда! Подписывайте немедленно!

Дрожащая рука казначея сунула мне под нос документы. Взгляд прикипел к трещине. Поставив подпись, я де-юре и де-факто принимаю на баланс труп. Мне придется заниматься некромантией: реанимировать рассыпающуюся стекляшку, маскировать агонию материала и молиться всем богам, чтобы этот «шедевр» не дезинтегрировался прямо в монарших руках. Провал гарантировал каторгу и крах бренда, который я выстраивал с таким трудом.

Однако отказ… Сперанский выразился предельно ясно: дипломатический иммунитет снят. Меня обвинят в саботаже, в оскорблении чувств верующих, и, весьма вероятно, повесят на меня эту самую трещину. Слово перепуганного клирика против слова зарвавшегося мастерового.

Камень, даже умирая, оставался по-своему прекрасен. И он бросал вызов. Самый страшный, самый технически сложный вызов в моей карьере ювелира двух столетий.

— Подписывай! — прошипел казначей, видя мои колебания.

Я взвесил авторучку в руке. Тяжелое, налитое свинцом ответственности.

У меня было два пути, и оба вели по краю пропасти. Один — к опале, другой — к безумному технологическому риску.

Встретившись глазами с казначеем, я увидел что этот человек боялся больше моего.

Принять бой? Или захлопнуть крышку, вышвырнуть его вон и будь что будет?

Рука замерла.