Ювелиръ. 1809

Глава 2

Внутри накренившейся кареты каждый удар топора по обшивке фургона резонировал в грудной клетке тошнотворной вибрацией. Били по дубу и железу, однако казалось — крушат мои собственные кости, ломая их одну за другой. Вжавшись в грязный пол и накрывая собой Кулибина, я слушал, как снаружи, всего в десятке шагов, с деловитой яростью уничтожают механизм, в который я вложил душу. Ситуация патовая. Мир сжался до клаустрофобической коробки, наполненной какофонией смерти: глухое уханье, напоминающее аритмию великана, треск ружейных выстрелов и противный, комариный визг свинца, рикошетящего от оковки колес.

Снаружи ревел ад. Ледяной петербургский ветер, прорываясь сквозь щели, смешивался с запахом пороховой гари и конского пота, создавая удушливый аромат. Фигуры нападавших превращались в зловещие тени, пляшущие на фоне белого снега.

Внезапно живой щит подо мной зашевелился. Иван Петрович, кряхтя и бесцеремонно отпихивая меня локтем, пополз к выходу. В его глазах плескалась лютая, абсолютно холодная ненависть. Это был взгляд инженера, у которого отнимают его творение.

— Не дам! — прохрипел он, его голос сорвался на визг. — Не тронь, ироды! Душегубы!

Выбравшись на сиденье, механик лихорадочно шарил глазами по салону. Взгляд метнулся в разбитое окно, на грязную мостовую, где в лужах подтаявшего снега валялся мусор. И тут в выцветшей радужке сверкнула искра. Мысль сработала быстрее инстинкта самосохранения.

Ни слова не говоря, старик с неожиданной прытью вышиб сапогом остатки искореженной дверцы. Игнорируя свист пуль, он вывалился в снежную жижу. Пригибаясь к земле, как заправский пластун, Кулибин метнулся к опрокинутым саням, где из развороченной брусчатки торчал увесистый, с две ладони, булыжник — тяжелый, холодный привет от петербургских каменотесов. Секунда — и камень уже в его руках. С шеи полетел засаленный шерстяной шарф, тут же превращаясь в импровизированную обмотку для гранита. Движения старика были быстрыми, скупыми, пугающе точными. Я не успел даже отреагировать на то, как шустро он все это провернуть. А кричать ему было уже поздно, только привлеку к нему внимание.

Но какого лешего он творит?

Вернувшись под прикрытие каретного бока, Кулибин извлек из-за пазухи свою заветную плоскую флягу. Округу тут же накрыло резким, сивушным духом первача. Жидкость щедро полилась на шерсть, пропитывая ткань насквозь.

Около кареты, привалившись спиной, лежал один из наших, он был ранен.

— Дай-ка сюда, — рыкнул он, вырывая пистолет из ослабевших пальцев стонущего гвардейца.

Я наблюдал за этим, силясь понять логику. Целиться он не стал. Взвел курок, откинул крышку пороховой полки и, поднеся ствол вплотную к пропитанной спиртом ткани, нажал на спуск.

Вспышка кремня высекла сноп золотых искр. Пары спирта, смешанные с морозным воздухом, вспыхнули с жадным шипением. «Снаряд» в руке изобретателя превратился в огненный шар. Пламя, оранжевое и живое, мгновенно перекинулось на грубые перчатки, лизнуло рукава кафтана. Кулибин взревел — боль обожгла пальцы, однако ярость оказалась сильнее огня.

Вот же безумец! Горючее. Запал. Да это же классическая зажигательная граната! «Коктейль Молотова», рожденный в 1808 году на заснеженной улице Петербурга. Старый гений, знать не знавший о финской войне и партизанской тактике, только что изобрел оружие пролетариата, повинуясь чистому наитию.

Не теряя времени, Иван Петрович выпрямился в дверном проеме во весь свой исполинский рост, превращаясь в кошмарную фигуру мстителя с пылающими руками.

— Получай, ирод! — его голос перекрыл шум схватки.

Огненный болид, вращаясь в воздухе и разбрызгивая горящие капли, описал дугу над головами сражающихся. Физика сделала свое дело: камень ухнул точно в центр группы, кромсавшей фургон.

Эффект превзошел любые ожидания. Пропитанная шерсть — сработала как напалм. Брызги горящего спирта веером разлетелись по сторонам. Один из налетчиков, облаченный в промасленный овчинный тулуп, вспыхнул, как факел, пропитанный серой. Тонкий, пронзительный вопль, похожий на крик раненой лошади, разрезал морозный воздух, заставляя стынуть кровь в жилах даже у тех, кто привык к звукам бойни. Этот звук заглушил выстрелы, став доминантой момента.

Живой факел рухнул в сугроб, катаясь и тщетно пытаясь сбить пламя, въедающееся в шкуру и плоть. Остальные в страхе отшатнулись от фургона. Еще двое, на чью одежду попали огненные брызги, лихорадочно хлопали себя по бокам, забыв о топорах. Слаженная работа погромщиков рассыпалась в хаос. Атака захлебнулась, увязнув в первобытном страхе перед огнем.

Кулибин же, словно не замечая сотворенного им кошмара, с утробным рычанием сунул дымящиеся руки в глубокий сугроб. Снег вокруг его пальцев зашипел, превращаясь в пар, пока старик яростно обтирал обожженную кожу о ледяную корку и полы собственного тулупа.

Вид вздувшихся волдырей на пальцах механика и бешеный, почти звериный блеск в его глазах сработали лучше нашатыря. Ступор, державший меня в тисках, рассыпался в крошево. Сидеть в углу, ожидая, пока тебя нашпигуют свинцом или зарубят топором, — стратегия для самоубийц. Пусть я не солдат и с кремневым ружьем управлюсь хуже, чем мартышка с очками, зато инженерные нейроны в моем мозгу еще не атрофировались. Мое оружие — оптимизация процессов.

Пока Кулибин, рыча от боли и натуги, шарил по мостовой в поисках нового камня, в голове сложилась схема. Старик теряет драгоценные секунды. Он не может быть одновременно заводом по производству боеприпасов и артиллерийским расчетом. Ему нужен второй номер. Заряжающий.

— Иван Петрович, жги! — гаркнул я. Голос прозвучал чуждо, с металлическим скрежетом.

Вынырнув наружу, я сорвал с пояса многострадального гвардейца нож. Вернувшись в относительно безопасное нутро кареты, я безжалостно полоснул по роскошной обивке. Дорогой бархат, за который наверняка было уплачено золотом, с противным треском поддался лезвию, превращаясь в расходный материал войны. Лоскут размером с пол-аршина — то, что нужно. Следующий шаг. Я пробежал мимо Кулибина и схватил очередной булыжник, наблюдая за попытками врагов потушить товарищей.

Пальцы, одеревеневшие от холода, путались в ткани, но мозг гнал их вперед. Обмотать. Затянуть узел. Крепко, на совесть, чтобы «рубашка» не слетела в полете.

— Готово! — я сунул полуфабрикат Кулибину.

Механик схватил камень, плеснул на него спиртом — щедро, не жалея стратегического запаса. Щелчок курка, искра, вспышка. Второй огненный метеор, гудя пламенем, ушел по дуге к фургону, где нападавшие, едва оправившись от первого шока, пытались перегруппироваться для новой атаки.

У нас заработал конвейер смерти. Мы действовали как единый, отлаженный механизм, где нет места лишним движениям. Я кромсал ножом бархат, выдирая куски прямо с «мясом» конского волоса, шарил по ледяным камням, сбивая кожу на костяшках до крови. Кулибин, превратившийся в демона мести, поджигал и метал. Казалось, его обожженные руки потеряли чувствительность. Одержимость целью глушила болевые рецепторы. Третий снаряд. Четвертый.

Участок гранитной набережной стал филиалом преисподней. Снег вокруг фургона почернел и пузырился, превращаясь в грязную воду. Одежда на нескольких бандитах тлела, заставляя их метаться и кататься по земле, забыв о топорах. Морозный петербургский воздух наполнился тошнотворным миксом: едкая гарь пороха смешивалась со сладковатым смрадом паленой шерсти и горелого мяса. Наша импровизированная артиллерия возвела вокруг машины огненный вал, пройти через который решались только безумцы.

В разгар этой пиротехнической вакханалии к нам пробился граф Толстой. Вид у него был живописный: мундир на плече висит лохмотьями, лицо черно от копоти, по щеке, прокладывая дорожку в грязи, змеится струйка крови. Заметив нас — меня, потрошащего обшивку, и Кулибина, заносящего для броска пылающий булыжник, — он остановился. Маска хладнокровного командира треснула, уступив место детскому изумлению. Двое штатских, старик и ювелир, вели свою собственную, дикую войну.

Однако боевой опыт взял свое. Граф мгновенно просканировал обстановку: враг в замешательстве, строй рассыпан, внимание приковано к огню. Идеальный тайминг для контратаки.

Палаш Толстого, уже красный от работы, взлетел вверх.

— За мной! — рев, способный перекричать канонаду, отразился от фасадов особняков. — В бой!

Команда сработала. Уцелевшие гвардейцы, воодушевленные видом бегущего командира и понимающие, что огненный ад расчистил им путь, с отчаянным «Ура!» рванули вперед.

Дальше началась мясорубка. Короткая схватка, лишенная всякого романтического флера. Налетчики, осознав, что внезапность утеряна, а добыча защищена стеной огня, дрогнули. Строй рассыпался, превратившись в стадо. Они бросали оружие, оставляли раненых, пытаясь раствориться в темных переулках. Тщетно. Озверевшие от гибели товарищей егеря настигали их, вколачивая в снег. Один из нападавших, споткнувшись о труп, рухнул на колени, вскинув руки в мольбе о пощаде. Подбежавший егерь даже не замедлил шаг — влажный хруст, и сабля поставила точку.

Желудок скрутило спазмом. Я отвернулся. Кулибин без сил осел на изодранное сиденье. Свою вахту мы отстояли. Теперь работали профессионалы.

Через пару минут все стихло. По набережной слышались стоны недобитых и тяжелое дыхание победителей. Однако покой был обманчив. Сквозь шум ветра пробился новый звук — сухой треск, напоминающий уютное потрескивание дров в камине. Только уютом здесь и не пахло.

Я с ужасом выглянул в разбитое окно.

Фургон горел.

Ирония судьбы во всей красе: один из «снарядов» Кулибина, пущенный дрожащей рукой, угодил не в бандита, а прямиком в деревянное колесо, смазанное дегтем.

Огонь, раздуваемый ветром с Невы, жадно облизывал железную оковку и уверенно подбирался к дубовой обшивке.

— Туши! Снегом его! Живо! — истеричный вопль кого-то из егерей разрезал воздух.

Началась суматоха. Солдаты метались, швыряя в очаг пригоршни грязного снега. Тщетно. Ледяная каша шипела, мгновенно испаряясь, а пламя, нажравшись спирта, ползло выше, грозя уничтожить то, ради чего мы здесь чуть не умерли.

Огонь — это реакция окисления. Нет кислорода — нет горения. Задушить!

— Шинели! — заорал я, срывая с плеч свой новенький фрак. — Снимайте шинели! Накрывайте!

Рванув к фургону, я, задыхаясь от едкого дыма, с силой швырнул дорогую ткань на очаг, прижимая ее к горящей обшивке. Сукно мгновенно задымилось, потянуло паленой шерстью, зато огонь под ним забился в агонии и начал стихать.

Егеря замерли, глядя на меня как на умалишенного.

— Что встали, истуканы⁈ — рявкнул подошедший Толстой. Лицо графа представляло собой маску из крови и сажи, но соображал он быстро. — Приказ слышали⁈ Шинели долой! Живо!

Зычный командный рык подействовал. Хаос сменился слаженной работой. Солдаты, сдирая с себя тяжелые суконные шинели, бросились к машине. Мы набрасывали плотную ткань на огонь, топтали ее сапогами, перекрывая доступ воздуху, и тут же засыпали сверху плотными охапками снега. Минута бешеной возни — и все было кончено. От борта фургона валил густой, вонючий дым, но открытого пламени больше не было. Мы победили. Снова.

Наступила короткая передышка. Толстой, небрежно перетянув рану на голове оторванным рукавом, провел перекличку. Итог неутешительный: семеро убитых, трое тяжелых. Из двух десятков гвардейцев в строю осталось меньше половины. Я оказывал помощь Кулибину, огрызком своей рубахи бережно перевязывал ему руки.

— И этих посчитай, — бросил он унтер-офицеру, кивнув на трупы в черных тулупах.

Десять тел. Улов богатый.

Унтер, присев над одним из убитых, сдернул с него шапку и брезгливо поморщился.

— Я его знаю, ваше сиятельство! Это ж Рябой, с Лиговки. Головорез известный, клейма ставить негде.

Он перевернул ногой следующего.

— И этот наш, местный…

Тем временем один из выживших собирал трофеи. В охапке, сваленной к ногам графа, среди примитивных кремневых ружей и тесаков, были интересные экземпляры. Но отдельно лежали, как потом выяснилось, личное оружие графа Толстого.

Его арсенал — шесть пистолетов. Подойдя ближе, я присвистнул. Пара двуствольных красавцев. Лондон, высший класс. Профессиональный взгляд ювелира мгновенно выхватил детали: гравировка, достойная королевской коллекции, идеальная врезка металла в дерево, безупречный баланс. Убийственная роскошь ценой в небольшое имение в руках лиговской шпаны.

Толстой молча забрал оружие. Никаких эмоций. Я с холодным любопытством наблюдал за его действиями. Методично, с отстраненной, деловитой скоростью граф принялся перезаряжать трофеи. Засыпать порох, забить пулю, взвести курок. Один за другим. В этих скупых движениях — смертоносная сосредоточенность профессионала, готовящегося ко второму раунду. Закончив, он так же буднично рассовал арсенал по пустым седельным кобурам своего уцелевшего жеребца.

— Уходим, — бросил он, вскакивая в седло. — Быстро.

На набережной уже начали собираться зеваки. В окнах близлежащих особняков задергались занавески, на набережную начали осторожно выползать первые любопытствующие — сонная, жадная до чужих бед чернь и слуги, посланные господами на разведку. Петербург требовал зрелищ, но давать ему это представление в наши планы не входило. Следовало исчезнуть. Немедленно.

Приблизившись к фургону, я оценил масштаб бедствия. Зрелище не для слабонервных: правый борт представлял собой обугленное месиво, стыдливо прикрытое грязными, дымящимися лохмотьями — тем, что осталось от казенных шинелей и моего щегольского фрака. Из-под груды мокрого сукна, шипя, вырывались клубы пара — снег продолжал борьбу с остаточным жаром. Подошедший следом Кулибин протянул руку к черному дереву. Его перевязанные пальцы дрожали, касаясь вздувшейся краски с той же смесью ужаса и брезгливости, с какой касаются чумного больного. Лицо механика, посеревшее от копоти и пережитого шока, будто состарилось на десятилетие. Он поднял на меня взгляд, в котором читался один-единственный вопрос: «Жива?»

Ответа у меня не было. Внутри все сжалось от предположения. Вскрывать? Прямо здесь, посреди улицы, превращая миссию в балаган для толпы? Технически это безумие. Сбить массивные замки, которые наверняка деформировались от температуры, — задача на добрых полчаса. А потом пытаться заколотить всё обратно? Нет, исключено.

Однако главная проблема крылась глубже. Что, если под обугленной обшивкой мы найдем груду металлолома? Термическая деформация, перекос осей, потекшая смазка. Если мы откроем ящики сейчас и увидим труп машины — даже не представляю нашу с Кулибиным реакцию. Не хочу даже думать об этом. Уж лучше жить в неведении до последнего момента.

— Не надо, Иван Петрович, — произнес я, перехватывая его руку, тянувшуюся к запору. — Сейчас это бессмысленно. Потеряем темп. Вскрытие проведем на месте, в Монетном дворе. Там есть инструменты и, главное, нет лишних глаз.

Граф Толстой, завершивший инспекцию своего трофейного арсенала, подошел к нам.

— Мастер прав, — за его внешним спокойствием угадывалась сжатая пружина. — Уходим. Живо.

Короткие, лающие команды офицера привели остатки отряда в движение. Раненых, стонущих и ругающихся, спешно погрузили в уцелевшую карету. Тела погибших егерей уложили рядом с мрачным почтением — мертвые сраму не имут, но и места занимают много.

— А этот мусор, — граф небрежно кивнул в сторону сваленных в кучу трупов в черных тулупах, — грузите на те сани. Это доказательство. Полагаю, господину Сперанскому будет любопытно взглянуть на «подарки» от неизвестных доброжелателей.

Искалеченный кортеж медленно тронулся с места. Колеса загрохотали по брусчатке, увозя нас прочь от места бойни. Внутри салона было тихо. Иван Петрович, откинувшись на подушки и закрыв глаза, беззвучно шевелил губами — то ли молился, то ли проклинал врагов. Я же, глядя в окно, ощущал пустоту. Адреналин уходил, оставляя взамен ноющую боль в мышцах и иррациональное предчувствие катастрофы. Мы выиграли бой, но война с обстоятельствами только начиналась.

У Монетного двора нас уже ждали. Слухи о стрельбе в центре столицы распространяются быстрее холеры. Суматоха, встревоженные лица офицеров охраны, беготня адъютантов. Нас пропустили без волокиты, проведя через анфиладу залов. Сперанский и Император еще не прибыли — у нас была фора.

Зал, отведенный для демонстрации, подавлял своими масштабами. Высокие сводчатые потолки, теряющиеся в полумраке, строгие портреты императоров, взирающие со стен с немым укором, и пустота. Идеальная акустика для провала.

Кулибин, мгновенно забыв об усталости и ожогах, превратился в фурию. Он лично руководил разгрузкой, покрикивая на солдат, которые недостаточно нежно несли тяжелые ящики.

— Ломы! — рычал он, метаясь вокруг установленного в центре зала груза. — Да поживее, черти криворукие!

Крышки поддавались с жалобным стоном и треском. Отшвырнув солдат, мы с механиком одновременно кинулись к машине. Я бросился к «программируемому» блоку, он — к основной станине.

Это была хирургическая операция, а не осмотр. Пальцы с трепетом касались холодного металла, проверяя люфты, зазоры, натяжение. Я скользил по дискам-копирам, искал малейшие следы деформации. Кулибин, словно слепой, ощупывал рычаги и тяги.

— Удивительно… Цела… — выдохнул он.

— Блок в норме, — отозвался я, чувствуя, как немного отпускает. — Геометрия не нарушена.

Броня фургона в сочетании с толстым слоем войлока сотворила чудо. Они приняли на себя и ярость топора, и температуру горения. На массивной чугунной станине виднелось несколько глубоких царапин да пара вмятин в местах особо сильных ударов, но функционал не пострадал. Мой ювелирный блок и вовсе остался девственно чист.

Толстой наблюдал за нашей суетой.

— Хотел бы я попробовать то пойло, что вы пили, Иван Петрович, — мрачно, но с уважением произнес он. — После такой встряски…

— Все ушло на угощение для незваных гостей, ваше сиятельство, — буркнул Кулибин, не оборачиваясь и продолжая осматривать машину. — До последней капли.

Итоговая сборка заняла не больше десяти минут. Вскоре машина возвышалась посреди зала. Лишь запах гари, въевшийся в древесные детали, напоминал о том, через какой ад ей пришлось пройти. Она выглядела целой. Но выглядеть и быть рабочей — в механике понятия разные.

Кулибин подошел ко мне вплотную. Его лицо снова приобрело землистый оттенок.

— Надо проверить, — прошелестел он едва слышно, чтобы звук не долетел до ненужных ушей. — До приезда Государя. А ну как не сработает? После такой тряски… после перепада температур… Настройка могла уйти. Хоть на волосок, на долю линии. И всё…

Я перевел взгляд с него на наше детище. Старик был прав. Рисковать, запуская механизм впервые после аварии на глазах у Комитета министров и самого Александра — преступная небрежность. Один скрип, заедание, либо фальшивая нота в работе сложнейшей кинематики — и все наши труды пойдут прахом.

Нужен тестовый прогон.

Я оглянулся на Толстого. Граф перехватил мой взгляд. Кажется, объяснять ничего не требовалось — боевой офицер прекрасно понимал, что такое проверка оружия перед боем. Он тряхнул головой, развернулся и, подойдя к массивным дверям зала, встал поперек прохода, положив ладонь на рукоять палаша. Живой засов. Он дарил нам несколько драгоценных, спасительных минут.

Ну что, проверим?