Ювелиръ. 1809

Глава 4

Свалившийся на голову титул «Поставщик Двора Его Императорского Величества» вместо ожидаемого золотого парашюта обернулся стопудовой наковальней на шее. Надеялся, что гербовый орел на вывеске распугает шавок, однако вышло ровно наоборот: блеск золота сработал подобно куску сырого мяса, брошенному в псарню.

Рутина душила беспощадно. Заказы пошли валом, напоминая мутный, всесметающий сель, где каждой купчихе третьей гильдии срочно требовалось «что-то от Саламандры» для утирания носа соседке. Пришлось спешно нанимать людей и расширять штат. Я метался между столом с эскизами и верстаком, изо всех сил стараясь удержать марку.

Во дворе, в мастерской, тоже творилась чертовщина: Иван Петрович, похоже, объявил войну сну. Его «чугунная дура» — двигатель — рычала и плевалась копотью чуть ли не круглые сутки, заставив дворника Ефимыча сменить крестное знамение на отборный мат. Сам Кулибин бродил с безумным блеском в глазах, однако я предпочитал не лезть. Пусть развлекается.

Вымучивая эскиз для княгини Юсуповой, я уже готов был взвыть. Баба вздорная, богатая, с полным отсутствием вкуса, требовала «чего-то эдакого, воздушного», при этом настаивая, чтобы «камни были с кулак». Совместить несовместимое не удавалось, и полпачки бумаги уже полетело в корзину, когда скрипнула дверь, впуская гостя.

Кулибин протиснулся боком. Сменив привычную угрюмость на вороватое довольство, он выглядел так, словно только что обыграл в карты самого черта.

— Не спишь, счетовод? — проскрипел он, бухаясь в кресло.

— Пытаюсь, Иван Петрович, — буркнул я, не поднимая головы от стола. — Юсуповой нужен туман из булыжников. Жаль, я не волшебник.

Хмыкнув, изобретатель завозился, извлекая что-то из-за пазухи. На стол шлепнулась пухлая папка — серый казенный картон, источающий запах сургуча и департаментской пыли.

— Глянь.

Отложив карандаш, я вздохнул:

— Опять? Соседи жалобу накатали на шум?

— Читай. — Грязный палец подтолкнул папку ближе.

Развязав тесемки, я обнаружил гербовый лист. «Привилегия на исключительное право производства и продажи самопишущего пера…». Патент. Молодец старик, все-таки дожал бюрократов — Воронцов упоминал о его хождениях по кабинетам. Я уже собирался поздравить и вернуться к своим проблемам, но взгляд зацепился за строчку ниже.

«Авторы и правообладатели: надворный советник Иван Петрович Кулибин и мастер ювелирного дела Григорий Пантелеевич Саламандра. В равных долях».

Замерев, я поднял взгляд на старика, который, прищурившись, методично вытирал руки ветошью.

— Это… зачем? — вопрос прозвучал глупо. — Моя там только идея, и то — на словах.

— Затем. — Отшвырнув тряпку, Кулибин подался вперед. — Полагаешь, я только гайки крутил, пока ты по дворцам шастал?

Из необъятного кармана штанов на стол лег увесистый предмет. Авторучка. На сей раз никакой малахитовой бутафории для монарха — передо мной лежал настоящий инструмент. Вороненая сталь, латунный колпачок, отсутствие гравировки — вещь тяжелая и хищная. Еще проще той авторучки, что он сделал мне.

— Помнишь, ты про капилляр говорил? Чтобы не сохло. Я покумекал… Сделал. И штампы выточил, так что теперь мы их не напильником шкрябаем — прессом давим. Две сотни в неделю вылетают как с куста.

Ноготь изобретателя стукнул по металлу.

— Первая партия на складе, две тысячи штук. Военное министерство уже в очередь встало. Писанины у них много, а перья чинить — казенное время тратить.

Взяв ручку, я ощутил приятную тяжесть и идеальный баланс. Резьба колпачка шла мягко, как по маслу. Господи, да он же не понимает… Или наоборот?

В мозгу будто сработал высоковольтный рубильник. Паркер. Двадцать первый век. Империи, построенные на дешевом пластике и штамповке. Ювелирное искусство обслуживает избранных, канцелярские же товары нужны всем: каждому писарю, поручику, засаленному купчине. Речь шла не о тысячах — о миллионах. На века.

И этот вечно ворчащий на мою «заумь» старый медведь добровольно вписал меня в долю, разделив барыши поровну. Имея полную возможность забрать всё себе, ведь идея без реализации — пшик в любом времени. Сделав все руками и наладив производство, он мог оставить меня с носом, и никто бы слова не сказал. Да, Воронцов говорил мне это, но я не придал этому значения. Сейчас же я был в растерянности. Одно дело знать что где-то что-то там, другое — держать в руках.

— Иван Петрович, — голос предательски сел. — Вы хоть понимаете, что это… Это же золотая жила.

— Понимаю, — дернул щекой старик. — Чай, не лаптем щи хлебаю.

— Тогда почему? В чем подвох?

Нахмурившись, Кулибин почесал бороду, оставляя на седине черные масляные полосы.

— Подвох ему… — проворчал он. — Идея чья была? Твоя. Без подсказки я бы с пружинками всю жизнь колупался. Это раз.

Помолчав, он уставился в окно, где серый дождь полосовал стекло.

— А второе… Ты меня с печи стащил, парень. Дал угол, дал железо. Но не это важно. — Он вздохнул. — Радостно, когда мечты исполняются, понимаешь? Мы с тобой, Григорий, теперь в одной упряжке: телега перевернется — вместе костей не соберем. Зато если в гору пойдет…

Махнув рукой, словно отгоняя назойливую муху, он закончил:

— Короче. Подпиши там, где место для подписи. И давай думать, почем это продавать. Я мыслю, рубля по три за штуку — в самый раз. Казне скинем, конечно.

В горле першило. В мире, где ближнего норовят продать за медный грош, сидел этот немытый гений и по-мужицки, по совести делил со мной империю. Просто так.

Притянув лист, я расписался той самой стальной ручкой, оставляющей жирный, черный след. Я прикинул стоимость материала и усмехнулся. Наверняка себестоимость не больше полутора рублей.

— Три рубля — это благотворительность, Иван Петрович. Пять. И сменные баллоны с чернилами — отдельно. Еще полтинник. Чернила, кстати, предлагаю варить свои, особые, чтобы не выцветали.

Хмыкнув в бороду, Кулибин блеснул глазами — искра в них была не бесовская, а вполне человеческая, жадная до дела.

— Ишь ты, хваткий. Ладно, пять так пять.

Сгребя бумаги, он тяжело поднялся, хрустнув коленями.

— Пойду я. Там у меня клапана притирку проходят, нельзя им остывать.

У двери он замер, обернувшись через плечо:

— А Юсуповой скажи, пусть горный хрусталь матовый берет. Будет ей туман, раз так приспичило.

Дверь захлопнулась, оставив меня одного. Эскиз колье лежал передо мной. Мысли витали далеко от бриллиантов. Удивил старик, удивил.

В конце декабря снегопады зарядили сутками, превратив столичные улицы в непролазное месиво, где вязли даже лихие курьерские тройки. Зато в «Саламандре» было уютно и тепло: печи жарили на совесть. Дух горящей березы густо переплетался с ароматом крепкого кофе и шлейфом французских парфюмов: светские дамы, считавшие теперь своим долгом лично отметиться в мастерской, шли нескончаемым потоком, даже если ничего покупать не собирались. Им больше нужна была галочка в светском расписании. Мадам Лавуазье даже взяла себе пару помощниц, чтобы проще было работать.

Разбирая утреннюю почту, Ефимыч выложил поверх счетов за уголь и металл конверт из плотной, кремовой бумаги. Выдавленный на клапане герб Зимнего дворца смотрелся настолько четко, что, казалось, о его грани можно порезаться.

— Нарочный был, — он потер усы. — Важный, в эполетах. Велел передать лично в руки.

Сломав печать, я пробежал глазами текст. Приглашение на Большой Новогодний бал. Не просьба, а повестка. Явиться, блистать, соответствовать.

Вечером заглянул Воронцов. Алексей давно стал в доме своим: гонял чаи с Варварой Павловной, часами сидел у меня, пуская дымные кольца в потолок. Сегодня, впрочем, он был непривычно молчалив. Хмурился, нервно вертя в пальцах погасшую трубку.

— Случилось чего, Леша? — я не отрывался от чертежа нового пресса для корпусов.

Подняв взгляд, Воронцов отложил трубку.

— Дело есть, Гриша. Личное. Я решил сделать предложение Варваре Павловне.

Новость, конечно, не громом среди ясного неба грянула — слепым надо быть, чтобы не заметить их переглядываний, — но укол все равно прошел чувствительный. Варвара была фундаментом, несущей конструкцией всего быта «Саламандры». Без нее я утону в счетах, склоках и дрязгах за неделю.

— Ты серьезно? — внутри шевельнулся мелочный, гадкий эгоизм. — Леша, ты меня без рук оставляешь. Кто будет с поставщиками лаяться? Кто проследит, чтобы все тикало как часы?

— Наймешь приказчика, — отрезал Воронцов тоном, не терпящим возражений. — Пойми, Гриша. Она дворянка, вдова офицера, а живет здесь… на птичьих правах. Экономка у холостяка. В свете уже шепчутся. Я хочу вернуть ей имя. И дом. У меня под Тулой имение, пусть не дворец, но крыша не течет и доход приносит.

Он смотрел упрямо, по-офицерски:

— Я ее забираю. Свадьба после Рождества. Так что ищи замену. И да, приглашаю на торжество.

Крыть было нечем. Он прав, а я не имею ни малейшего права удерживать её при себе, словно удобную, многофункциональную мебель.

— Рад за вас. — Слова дались легко, хотя было тоскливо. — Честно. Она заслужила. А ты… везучий, Воронцов. Такую женщину из-под носа увел.

Алексей расслабленно откинулся на спинку стула, пряча улыбку:

— Ну, извини. Сам виноват, что вовремя не разглядел.

Дверь с грохотом распахнулась, впуская в тепло кабинета клубы морозного пара. На пороге, занимая собой половину пространства, возник граф Толстой — в распахнутой медвежьей дохе и с пунцовым от холода лицом.

— Ну что, заговорщики? — его бас заставил стекла в шкафах задребезжать. — Слыхали, нас во дворец зовут? Танцевать будем, мастер? Или как?

После той ночи на Мойке Толстой изменился. Не стал добрее или мягче — упаси Боже, остался тем же наглым и хамоватым. Однако из взгляда исчезла брезгливость, с которой он взирал на нас поначалу. Мы вместе нюхали порох, вместе тушили пожар. Теперь я стал для него «своим», человеком, с которым можно идти в разведку, даже если этот человек понятия не имеет, с какой стороны браться за шпагу.

— Танцевать — увольте, граф, — отозвался я. — Ноги казенные, жалко.

Сбросив шубу на кресло, Толстой плюхнулся на диван.

Он хохотнул.

— Ты, кстати, во что рядиться надумал?

— Фрак новый пошил. У Фрелиха.

— Фрелих — дело, — одобрительно кивнул граф. — Но тряпки — вторично. Главное — морду держать.

Подавшись вперед, он согнал с лица ухмылку:

— Там, на балу, стрелять не принято, зато словом убивают наповал. Первое: не кланяйся никому ниже положенного регламента. Ты теперь Поставщик Двора, фигура. Начнешь перед каждой фрейлиной хребет гнуть — засмеют. Смотри на них… как в тире. Прикидывай траекторию выстрела — в лоб, в сердце. Это успокаивает и взгляд делает правильным. Тяжелым.

Воронцов усмехнулся, раскуривая трубку:

— Федор Иванович у нас магистр психологической атаки.

— А то! — Толстой подмигнул. — Второе: Коленкур. У него давно интерес к тебе. Этот лис обязательно полезет с любезностями. Улыбайся, но рот держи на замке. Французы болтливы, их чужое молчание до белого каления доводит. Пусть сам себя накручивает.

Он продолжил загибать пальцы в перчатках:

— И третье. Если кто из «старой гвардии», из екатерининских недобитков, начнет ядом плеваться — не отвечай. Посмотри так… с жалостью. Мол, бедняга, совсем сдал, маразм крепчает. Это их бесит вернее пощечины.

Инструктаж вышел своеобразным. Бретер учил выживанию на паркете, а разведчик Воронцов добавлял тактические детали: кто кому должен, кто с кем спит, чья звезда восходит, а чья закатывается. Я «мотал на ус», составляя в голове карту минного поля.

В день бала «Саламандра» напоминала разворошенное гнездо. Сияющая от счастья Варвара Павловна — предложение явно было сделано по всей форме — лично проверяла мой галстук.

— Осторожнее там, Григорий Пантелеич, — шептала она, одергивая фалды фрака. — Там ведь… зверье.

— Не бойтесь. — Я улыбнулся отражению в зеркале, откуда на меня смотрел подтянутый господин с жестким, колючим взглядом. — У меня надежная защита.

Зимний дворец пылал жаром тысяч свечей. В огромных залах сквозило — гигантские окна выстужали помещения, заставляя дам в декольте зябко кутаться в шали. Зато букет запахов сшибал с ног: воск, пудра, испарина сотен тел и дорогое шампанское.

По Иорданской лестнице мы поднимались треугольником, как штурмовая группа. На острие — я. Справа — Толстой в парадном мундире. Слева — Воронцов, скромный, незаметный.

Зал шумел. При нашем появлении гул на секунду оборвался, чтобы тут же вспыхнуть с новой силой. Нас разглядывали, оценивали, перешептывались.

— Спокойно, — едва слышно выдохнул Толстой. — Дыши ровно. Представь, что они все тебе денег должны. И прощать ты не намерен.

Мы врезались в эту пеструю толпу подобно ледоколу, крушащему торосы. Я шел в центре, чувствуя, как жесткий, накрахмаленный воротник нового фрака впивается в шею.

— Куракин опять весь в алмазах, — пророкотал Толстой, почти не разжимая губ. — Того и гляди, паркет проломит.

Я скосил глаза: старый князь и впрямь напоминал прогуливающуюся икону в драгоценном окладе.

Толпа качнулась, расступаясь и образуя живой коридор. В центре зала, окруженная свитой, царила Вдовствующая императрица Мария Федоровна. Заметив нас, она задержала на мне взгляд, и уголки ее губ дрогнули в едва заметной улыбке.

— Мастер Григорий! — привыкший повелевать голос легко перекрыл многоголосый гул. — Подойдите.

Оставив «охрану» за спиной, я подошел, чувствуя, как десятки глаз сверлят затылок.

— Ваше Императорское Величество. — Поклон вышел почтительным, но без лакейства.

— Рады видеть вас. — Протянутая для поцелуя рука оказалась сухой и горячей. — Говорят, ваша машина творит чудеса? Сперанский докладывал.

— Стараемся соответствовать, Ваше Величество.

— Полноте, — она чуть качнула веером. — Вы теперь наша гордость. — Она прищурилась. — Кстати, считаю, что нужно пополнить мою малахитовую коллекцию, мастер. Как считаете?

— Сочту за честь, Ваше Величество.

Она махнула рукой, дозволяя удалится. Отступив назад, я почувствовал, как напряжение, сковывавшее плечи, немного отпустило. Очередной заказ императрицы.

Впрочем, расслабляться было рано — путь преградил Арман де Коленкур. Посол Франции.

— Мэтр Григорий, — он говорил на безупречном русском. — Мое почтение. Вижу, вы в фаворе.

— Служу искусству, господин посол.

— Искусству… — усмешка тронула тонкие губы. — Кстати, о нем. Мой адъютант, де Флао, оставил вам задаток. Заказ для императрицы Жозефины. Надеюсь, вы о нем не забыли? В суете… государственных дел.

Укол был снайперским. Он знал про машину. Вот уверен, что знал.

— Работа идет, ваша светлость, — парировал я спокойно. — Ищу камень. Особенный. Императрица Франции достойна только лучшего, а такие самоцветы не терпят спешки.

— Понимаю. — Коленкур вежливо кивнул. — Совершенство требует времени. Но помните, мэтр: терпение коронованных особ — ресурс исчерпаемый. Мы ждем.

Обозначив поклон, он растворился в толпе.

Тут же рядом материализовался Толстой.

— Чего хотел француз? — буркнул он.

— Напоминал о долгах. Вежливо.

Стоило нам продвинуться вглубь зала, как взгляд выхватил знакомую фигуру. У мраморной колонны, в гордом и мрачном одиночестве, застыл Дюваль. Заметив меня, мой бывший враг вздрогнул. Впрочем, он быстро взял себя в руки: выпрямился в струну и сухо, подчеркнуто официально поклонился.

Старый лев признал поражение, на что я ответил коротким, сдержанным кивком.

— А вот и наш самородок! — громыхнуло над ухом.

Сквозь толпу, сияя, как начищенный самовар, пробирался князь Оболенский. Несмотря на «сухой закон» императорского бала, возбуждение его граничило с экстазом. Князь был «навеселе».

— Видали? — он развернулся к группе офицеров, широким жестом указывая на меня. — Это я! Я его нашел! В глуши, в грязи разглядел талант! Моя школа!

Не давая опомниться, князь цепко ухватил меня за локоть:

— Григорий! Друг мой! А помнишь фибулу?

Толстой ощетинился было, но я жестом остановил его.

— Помню, князь, — произнес я достаточно громко, чтобы все слышали. — И всегда буду помнить. Ваша… проницательность дала мне шанс.

Оболенский расцвел. Я подарил ему минуту славы, потешил тщеславие. Пусть считает себя моим благодетелем — мне не жалко, а врагов в этом зале и без того достаточно.

— Вот! Слышали⁈ — возликовал князь.

Аккуратно высвободив локоть, я вежливо попрощался и продолжил путь. Бал кружился, шумел, сверкал, но я чувствовал себя чужим на этом празднике жизни. Словно игрок, севший за стол с профессиональными шулерами, я вынужден был следить за каждым движением рук, зная, что крапленые карты уже в игре.

— Неплохо, — шепнул Воронцов. — С Оболенским ты грамотно. Полезный дурак лучше умного врага.

— Стараюсь, — усмехнулся я. — Как там наш «медведь»?

Оглянувшись, мы увидели Толстого у фуршетного стола: граф с нескрываемой тоской созерцал бокалы с соком или чем-то похожим. Вокруг него образовалась зона отчуждения — аура бретера надежно отпугивала желающих поболтать о погоде.

— Скучает, — констатировал Воронцов. — Ему бы сейчас в атаку, а не менуэты выплясывать.

Агония бального вечера затянулась. Раздав последние милостивые улыбки, Императрица удалилась, после чего зал стремительно поредел. Жалуясь на сквозняки и подагру, к выходу потянулись старики, уступая место молодежи, предвкушающей танцы до утра и реки шампанского без оглядки на этикет.

Спрятавшись за тяжелой бархатной шторой в глубокой оконной нише, мы с Воронцовым переводили дух. Ноги гудели немилосердно, будто я отстоял смену у горна, а не фланировал по паркету. Я с наслаждением втягивал морозный воздух, сочащийся из щелей рамы.

— Уф… — выдохнул Алексей, расстегивая воротник. — Кажется, отбились. Твой новый заказ от императрицы подтвердил статус. Завтра очередь к тебе в лавку выстроится от самой Невы.

— Главное, чтобы без топоров, — усмехнулся я. — Хотя, признаться, готовился к худшему. Коленкур сама любезность, Дюваль вообще сник. Тишина.

— Перед бурей, — философски заметил Воронцов, провожая взглядом удаляющуюся спину Толстого: графу надоело изображать монумент, и он двинулся на штурм очередного бокала. — Слушай, а ведь наш «Медведь» и правда меняется.

— В каком смысле?

— Погляди. — Алексей указал подбородком в сторону столов. — Сколько времени он при тебе? И ни одной дуэли. Ни единого скандала в клубе. Карты бросил, пьет умеренно. Твое влияние сильнее проповедей настоятеля монастыря будет.

У фуршетного стола, лениво перебирая бокалы, возвышался Федор Иванович. Исчезло привычное напряжение, испарилась хищная готовность к прыжку, обычно заставляющая окружающих держать дистанцию.

— Сперанский знал, что делал, — продолжал Воронцов. — Вместо службы он предложил ему войну. А в боевых условиях Федор Иванович расцветает: некогда заниматься глупостями, когда есть враг.

— Надеюсь, ты прав. — Я хмыкнул. — Иначе все это выглядит так, будто он просто копит злость. Сжимается, как пружина, до критического предела.

— Брось, — отмахнулся Воронцов. — Он просто повзрослел. Осознал, наконец, что существуют вещи поважнее, чем проткнуть чью-то печень за косой взгляд. Вон, стоит, скучает. Идиллия.

Картина и впрямь выглядела мирной. Взяв бокал с безалкогольным пуншем, Толстой понюхал содержимое, поморщился и вернул на место.

Напряжение, державшее в тисках весь вечер, наконец отпустило. Мы победили: есть защита, есть команда, жизнь действительно начинает налаживаться. Я скользил взглядом по залу и думал о том, что давно не был у Элен. Наверное, нужно будет сегодня навестить ее. Еще и поместье это не достроено, благо до морозов успели на участке основные работы сделать.

Идиллию разорвал звук, прозвучавший ответом на мои благостные мысли.

Сухой хруст ломаемого стекла и треск. Следом грохнул тяжелый удар, заставивший жалобно звякнуть посуду на столах. Оркестр по инерции еще доигрывал такт, однако разговоры оборвались мгновенно, словно кто-то перерезал общий провод. В зале воцарилась тишина, предвещающая взрыв. Сотни голов синхронно повернулись к источнику шума.

Там, посреди сверкающих осколков и растекающихся луж вина, возвышался граф Толстой.

От былого спокойствия не осталось и следа. Прямая спина, развернутые плечи, абсолютная неподвижность. Он смотрел на кого-то перед собой. От этой статичной фигуры веяло концентрированной смертью. Люди шарахались в стороны, образуя широкий пустой круг.

Алексей вцепился в портьеру, лицо его приобрело серый оттенок. Он понимал ровно то же, что и я. Скандал на императорском балу. Кровь. Драка. Дуэль.

— Накаркал, — прошептал я в пустоту.