Ювелиръ. 1809

Глава 12

За окнами выл февраль 1809 года, занося Петербург снегом по самые переплеты рам; город будто оцепенел, вжавшись в мерзлую землю под тяжестью ледяного панциря. Даже полозья саней на Невском скрипели иначе — жалобно, надрывно. В недрах «Саламандры» эхом отзывалась эта зимняя летаргия. Наконец-то работа встала. Сапфировый складень, «Небесный Иерусалим», выпивший из меня немало крови покоился в тайнике. За фальшивой дубовой панелью, спеленатый, как младенец, в промасленную ветошь и бархат, шедевр дожидался своего часа.

Сдать его казначею Лавры можно было хоть на рассвете — святой отец, вероятно, уже изгрыз ногти от нетерпения, представляя, как блеснет драгоценность перед митрополитом. Однако я медлил. Инстинкт старого мастера, помноженный на цинизм человека из двадцать первого века, диктовал свои правила: сдача работы раньше срока рождает подозрения. Либо халтура, либо дьявольское наущение. Пусть клиент помаринуется в собственном соку. Неизвестность придает золоту дополнительный вес, а счету — лишние нули.

Оставшись один на один со своими мыслями, я трезво оценил обстановку: мои нынешние схроны годились разве что для хранения любовных записок от уездных барышень. Схемы прокатного станка, расчеты новой оптики, сам складень — активы государственной важности валялись, по сути, в доступном месте. Любой прощелыга с примитивной фомкой вскрыл бы эти тайники, пока я пил бы чай.

Требовался сейф. Причем кованый сундук с амбарным замком, который дюжие молодцы унесут вместе с паркетом, здесь не подходил. Нужен был стальной монолит. Несгораемый шкаф. Проблема заключалась в том, что до рождения братьев Чатвуд и их патентов оставалось еще полвека. Здесь купцы по старинке прятали ассигнации в подвалах за пудовыми решетками, надеясь на божью помощь и злых собак. Следовательно, прогрессорство снова ложилось на мои плечи.

Запершись в кабинете и подкрутив фитиль лампы, я выводил на бумаге контуры будущего монстра. Идея «слоеного пирога» требовала адаптации под реалии местной кузницы. Никакого вольфрама или обедненного урана — только то, что можно найти на питерских складах.

Свернув готовые чертежи в тугую трубку, я накинул шубу и направился через двор во флигель.

Владения Ивана Петровича Кулибина встретили жаром преисподней и грохотом, от которого закладывало уши. Пахло окалиной. Сам хозяин, похожий на лешего в кожаном фартуке, колдовал у верстака, терзая надфилем какую-то мудреную шестеренку для своего многострадального ДВС.

— Какая нужда пригнала, Пантелеич? — буркнул механик, не отрывая взгляда от тисков. Стружка сыпалась на пол золотым дождем.

— Железная, Иван Петрович. И весьма тяжелая.

Расчистив локтем угол на захламленном столе, я раскатал ватман, придавив края молотком и бронзовой заготовкой. Угольная пыль тут же припорошила свежие линии.

— Гляди сюда. Конструкция — сэндвич… хм… то есть, слоеный пирог. Два листа котельной стали, проклепанные с шагом в дюйм. Пространство между ними заполняем смесью.

Кулибин сдвинул на лоб закопченные очки, явив миру цепкие глаза на морщинистом лице. Он склонился над схемой, шевеля губами и мысленно разбирая конструкцию.

— Смесь? Песок речной?

— Компот особый. Крупный песок, битое бутылочное стекло и жженые квасцы.

— Стекло — понятно, — старик одобрительно цокнул языком. — Сверло тупить будет, скользить начнет, ежели вор с коловоротом полезет. Умно. А квасцы?

— Термозащита. Если удумают греть замок, чтобы отпустить закалку пружин или выплавить механизм, квасцы начнут воду отдавать. Внутри стенки образуется паровая баня. Сталь не прогреется, пока вся вода не выкипит.

Механик провел черным от сажи пальцем по бороду, оставляя на седых волосах темную полосу.

— Мудрено закручено. Только гроб этот выйдет неподъемным. Перекрытия не сдюжат, к соседям вниз уйдет.

— В подвал определим, на каменную кладку. Вес — это даже на пользу, с места не сдвинут. Но ящик — это полдела. Главное — запор.

Перевернув лист, я постучал набалдашником трости по схеме механизма. Саламандра на рукояти хищно блеснула глазами.

— Ключи — в топку. Их крадут, подделывают, отбирают в темном переулке. Мне нужен замок, который открывается разумом.

На бумаге был детально прорисован дисковый механизм, прадедушка современных кодовых замков. Четыре латунных диска, нанизанных на единую ось, каждый с аккуратной прорезью.

— Вращаем лимб снаружи, — пояснял я, имитируя движение кисти. — Три оборота вправо до первой цифры, два влево до второй, снова вправо… Диски внутри сцепляются. Как только прорези выстраиваются в одну линию — ригель падает под собственным весом, дверь отперта.

Иван Петрович завис над чертежом надолго. Его лоб прорезала глубокая морщина, губы беззвучно шевелились, просчитывая кинематику.

— Баловство, — наконец вынес он вердикт. — Цифири эти… Память стариковская — решето. Забудешь — и что? Шкаф ломать? А там сталь каленая, стекло… Сами себя в дураках оставим. Ключ оно надежнее будет. Скую тебе сувальдный, с секретом, с двойной бородкой. Никакая отмычка не подлезет.

— Отмычка здесь бессильна, — оборвал я его, раздражаясь упрямству старика. — Зато нож у горла творит чудеса. Ключ я отдам, если жизни лишать начнут — своя шкура дороже железа. А память из черепа не выковыряешь. Пытать могут, верно. Однако пока я молчу или несу околесицу — сейф закрыт.

Старик, почуяв перемену в моем тоне, посмотрел исподлобья. Взгляд его стал тяжелым.

— Не доверяешь никому, Пантелеич? Даже себе?

— Эпоха нынче такая, Иван Петрович. Хранишь секрет — живешь. Болтаешь — лежишь в канаве.

Кулибин тяжело вздохнул, признавая мою правоту, схватил кусок мела и принялся черкать прямо по грязной столешнице, прикидывая диаметры осей.

— Четыре диска… Латунь нужна звонкая, твердая, чтоб не истиралась годами. И балансировать их придется, как весы. Иначе вор ухом к двери прильнет и услышит, когда пазы сойдутся. Щелкнет ведь, зараза.

— Предусмотрим ложные пазы. Пусть щелкает на каждом делении. Собьем слухача с толку.

Изобретатель крякнул, но в глазах зажегся азарт. Задача зацепила его за живое. Сделать замок без единой скважины — вызов, достойный придворного механика, а не сельского кузнеца.

— Ладно, уболтал. Склепаем твой сундук. Полосовая сталь в запасе имеется. Только возни тут… Листы калить — их поведет винтом, рихтовать замучаемся.

— Сроками не неволю, — кивнул я. — Надежность превыше всего.

Еще битый час мы утрясали нюансы. Петли решили делать скрытыми, внутренними, чтобы зубилом не подлезть. Дверь — притертой «в четверть», с минимальным зазором, исключающим применение ломика. На бумаге вырастала крепость в миниатюре, неприступный бастион для моих тайн.

Покидая флигель, я чувствовал странное облегчение. Первый камень в стену моей личной безопасности был заложен. Кулибин, забыв про свой двигатель, уже громыхал железом в углу, бормоча под нос ругательства в адрес «заморских хитростей», но я-то видел, что руки у него чешутся начать.

Оставалась сущая мелочь — придумать защиту от грубой, первобытной силы. Против кувалды и хорошего лома нет приема, кроме еще большего лома. Эту инженерную задачу я отложил на десерт.

Сам же поглядывал на Прошку, которого углядел в окне. Он, высунув язык, что-то натирал. По моей просьбе ему начали давать задания, где основу составляет монотонность и усидчивость.

Сутки спустя, когда работа над каркасом сейфа уже вошла в ритм, а кузня вовсю работал над проектом, на пороге возник Федор Толстой. «Американец» явно маялся от столичной скуки: дуэли под высочайшим запретом, враги благоразумно попрятались по норам, а его буйная натура, привыкшая к штормам и камчатским переходам, требовала выхода. Заметив нас с Кулибиным, склонившихся над стальными листами в сполохах горна, граф хищно оживился, словно кот, учуявший мышь.

— Что ваяем, господа? — его голос перекрыл шум пламени. Стряхивая снег с ботфортов, Толстой прошел внутрь, заполняя тесное пространство своей неуемной энергией. — Новую дыбу для Тайной канцелярии? Или клетку для французского посла?

— Шкаф, ваше сиятельство, — прокряхтел Кулибин, не выпуская из клещей раскаленную полосу. — Несгораемый.

Толстой подошел вплотную, с интересом бретера, оценивающего чужое оружие, разглядывая двойные стенки, уже засыпанные абразивной смесью.

— Слоеный пирог? — костяшки его пальцев гулко стукнули по металлу. — Разумно. Пуля увязнет. Но если придут с аргументом повесомее? Скажем, с кувалдой? Собьют замок — и все ваши хитрости пойдут прахом.

— На случай лобового штурма, Федор Иванович, у нас припасен сюрприз.

Я придвинул к краю стола эскиз блокиратора — моего личного изобретения, опередившего время лет на сто.

— Активная защита. Взгляните сюда. В сердце механизма — каленая стеклянная пластина. Она удерживает взведенную пружину чудовищной мощности. Это, скажем так, чека.

Граф склонился над пергаментом, щурясь от бликов огня.

— И? В чем соль?

— Любая попытка грубого взлома — удар кувалдой, высверливание оси, подрыв пороховым зарядом — разрушит стекло. Пружина освободится и выстрелит стальные штифты в пазы ригелей. Намертво. Сейф превратится в монолит. Его заклинит так, что открыть дверь можно будет только вместе с куском стены.

— А как же содержимое? — Толстой поднял на меня взгляд, в котором мелькнуло понимание. — Если замок заклинит, бумаги не достать.

— Верно. Только пилить днями напролет. Но вор не станет поднимать такой шум. А если он решит взорвать дверь… — я сделал паузу. — Внутри, в специальном герметичном кармане, покоится бутыль с «адской смесью» — особые чернила на основе сажи и едкого масла. Ударная волна разобьет сосуд. Все содержимое сейфа мгновенно зальет черной жижей. Взломщик получит грязную кашу.

Толстой смотрел на схему, в его глазах разгоралось уважение. Ему, офицеру и человеку чести, концепция «смерти во имя долга» была близка и понятна.

— Тактика выжженной земли, — усмехнулся он, выпрямляясь. — Жестоко. Но верно. Секреты, как и солдаты, в плен сдаваться не должны.

Заложив руки за спину, граф прошелся по кузне. Отблески горна плясали на золотых пуговицах мундира, придавая ему вид демонический.

— Значит, утверждаете, сталь добрая? А ну-ка…

Движение было размытым. Только что его рука покоилась на эфесе, и вот уже в ней хищно чернел ствол тяжелого английского пистолета — трофея одной из бесчисленных стычек.

— Иван Петрович, — скомандовал он тоном, не терпящим возражений, — прислони-ка вон тот обрезок к стене.

Кулибин, бурча под нос про порчу имущества, послушно приставил кусок нашей «слоеной» брони к кирпичной кладке.

Щелкнул взводимый курок. Толстой встал вполоборота, небрежно, лениво, словно на дуэли с заведомо слабым противником. Дистанция — пять шагов. Убойная.

Грохот в замкнутом каменном мешке ударил по перепонкам физически, словно тяжелой ладонью. Кузню мгновенно заволокло пороховым дымом, перебившим запах угольной гари.

Когда сизая пелена чуть рассеялась, мы приблизились к мишени.

Свинец, встретившись с нашей «композитной» защитой, превратился в безобразную, расплющенную кляксу. Внешний лист стали получил глубокую вмятину, окалина отлетела веером, но сквозного пробития не было. Начинка из песка и стекла сработала как демпфер, погасив кинетическую энергию. С внутренней стороны металл даже не вспучился.

Толстой ногтем сковырнул еще теплый кусочек свинца.

— Броня, — констатировал он с довольной ухмылкой. — Держит, чертовка. Если вы весь ящик таким манером скроите — его и десятком выстрелов не возьмешь.

Он повернулся ко мне, пряча пистолет за пояс. Теперь в его взгляде не было ни снисхождения, ни скуки.

— Вы, мастер, опасный человек. Строите бастион. И начиняете его ловушками, как хороший редут перед штурмом. Это… похвально. В наше время надеяться можно только на толщину стен и сухой порох.

— И на друзей, — добавил я, опираясь на трость.

Толстой кивнул, и на миг его лицо стало серьезным, лишенным привычной маски бретера.

— И на друзей. Особенно если у них рука твердая.

Хлопнув меня по плечу, граф направился к выходу.

— Ладно. Стройте свой каземат. А я пройдусь, проверю посты. Что-то слишком тихо сегодня на улицах. Не к добру эта тишина.

Дверь хлопнула, впустив клуб морозного пара. Я остался стоять, глядя на дымящуюся вмятину в стали. Сейф будет надежным, в этом сомнений нет. Но старый дуэлянт прав: стены — это лишь половина защиты. Главное — те, кто стоит на этих стенах.

В дом я вернулся затемно, оставив в кузне тяжелый дух каленого железа. Организм требовал горячего чаю и тишины, но вместо отдыха я с порога угодил в эпицентр чужой драмы.

В полумраке коридора на меня налетел Воронцов. Вылетел из конторы Варвары, словно ошпаренный, с лицом человека, только что прочитавшего приказ о собственном разжаловании в рядовые. Лакированный козырек фуражки жалобно хрустел в побелевших пальцах — еще немного, и сломает. Алексей даже не сбавил шаг: короткий, сухой кивок куда-то сквозь меня, и стук каблуков удалился к выходу. Дверь за ним затворилась мягко, почти беззвучно.

Дверь в контору осталась приоткрытой.

Варвара застыла у темного окна. Спина выпрямлена в струну — хоть сейчас на плац, но плечи предательски поникли, будто на них рухнул свод Казанского собора. Слез не было — эта женщина скорее дала бы себя четвертовать, чем разрыдалась. Только взгляд, упертый в черноту двора, где февральская метель заметала следы ее несостоявшегося счастья, выдавал катастрофу.

Заходить я не стал. Поднявшись к себе, плеснул в чашку остывшего, вяжущего рот чая и свалился в кресло.

Ситуация была понятна. И отвратительна в своей безысходности.

Я привык, что капитал и упорство — универсальные отмычки. В моем времени Илон Маск мог жениться на эпатажной певичке, а британский принц — на сериальной актрисе, и небо не падало на землю. Здесь же я с разбегу влетел лбом в стену, которую не брал ни динамит, ни алмазный резец.

Сословия.

Проклятые, невидимые клетки, прутья которых прочнее любой легированной стали. Варвара — дворянка. Вдова, бесприданница, но — «благородная». В рангах она стоит на ступень выше любого купца-миллионщика. Однако ради выживания она вынуждена работать. Вести хозяйство у меня, безродного мещанина, пусть и с деньгами. Для света это падение. Клеймо. «Приживалка», «экономка» — грязные слова.

А Воронцов? Столбовой дворянин. Гвардеец. Честь мундира, будь она неладна. Женитьба на «торговке», стоящей за прилавком ювелирной лавки, захлопнет перед ним двери всех приличных домов. Полковые товарищи перестанут подавать руку, карьера рассыплется. Их обоих ждет вакуум. Социальная смерть.

В памяти всплыл образ Сперанского. Вторая фигура в Империи, мозг государственных реформ, любимец Александра. Но кто он для местной элиты? Для Толстого, Куракина, для всех этих надутых Ростопчиных? Попович. Выскочка. Сын сельского дьячка, посмевший учить их жить. Они ненавидят его не за проекты уложений. Они ненавидят его нутром — за то, что он посмел стать выше их умом, оставаясь ниже кровью. Ждут его ошибки, как стая шакалов раненного льва. И сожрут, едва царь отведет взгляд.

Вот она, Россия 1809 года. Империя фасадов, где талант разбивается о гербовую бумагу, а умный купец обязан ломать шапку перед идиотом с родословной. Где женщина выбирает между любовью и правом считаться человеком, а не функцией.

Варвара не могла бросить «Саламандру» — это ее жизнь, финансовая свобода, ее способ не зависеть от подачек. Но и выйти замуж, оставаясь здесь, она не могла. Тупик.

Я мог решить задачу с хрупким сапфиром, обмануть физику, спрятать трещину под оправой. Но как замаскировать «трещину» в биографии? Как обмануть косное, жестокое общество?

Меряя шагами паркет кабинета, я чувствовал себя беспомощным. Мои знания из будущего здесь не стоили ломаного гроша. Я не знал кодов к этому социальному замку. Чужак, выучивший язык, но не понимающий подтекста.

Требовался проводник, живущий в этом серпентарии и знающий, как не быть укушенным. Тот, кто сам нарушал правила и не просто выжил, а преуспел — кто умеет превращать недостатки в пикантные достоинства.

Элен.

«Черная вдова», хозяйка самого блестящего и скандального салона Петербурга. Женщина, которую свет отверг, но к которой свет ездил на поклон. Опальная аристократка, выстроившая суверенное государство в собственной гостиной. Уж она-то знала эту кухню изнутри. Знала, как подать мезальянс под соусом романтического подвига и заставить сплетников заткнуться или, наоборот, говорить именно то, что выгодно ей.

Взгляд на часы: половина десятого. Для визита вежливости — вопиюще поздно. Но не к ней.

Накидывая тяжелую шубу, я нащупал в кармане связку ключей. Я ехал не к любовнице. Я ехал к кризис-менеджеру, консультанту по выживанию в джунглях высшего света. Если кто и мог найти лазейку в лабиринте, куда загнали себя Варя и Леша, то только она.

Ветер на крыльце ударил в лицо горстью колючего снега, но холода я не чувствовал — грела злость на этот век, на эти правила, на эту идиотскую игру, где живые люди — фишки, раскрашенные в геральдические цвета.

Ну ничего. Я научился плавить металлы. Научусь плавить и условности.

— Гони! — рявкнул я Ефимычу, прыгая в сани.

Рядом плюхнулся Ванька, моя тень в отсутствие Толстого. Полозья визгнули, разрезая свежий наст. Мы полетели в ночь, навстречу женщине, умеющей превращать грязные скандалы в красивые легенды.

Особняк Элен полыхал огоньками свечей из окон, затмевая тусклые уличные фонари. Сквозь морозный воздух, смешанный с запахом конского навоза, пробивались приглушенные аккорды рояля и плач скрипки. У парадного подъезда образовалась пробка из гербовых карет: кучера, спасаясь от пронизывающего ветра, выплясывали на снегу и били себя рукавицами, перемывая кости господам.

Салон работал на полных оборотах. Там, за высокими окнами, проигрывали состояния, заключали альянсы и ломали карьеры. Сунуться сейчас через парадный вход означало попасть под перекрестный обстрел сотен любопытных глаз.

Мой путь лежал в другой стороне.

Едва костяшки пальцев коснулись темного дерева боковой двери, скрытой за колонной портика, створка распахнулась. Старый швейцар-француз с пышными бакенбардами, похоже, дежурил у глазка. Узнав гостя, он согнулся в поклоне куда глубже, чем предписано.

— Мэтр Григорий. Мадам приказала вести вас без доклада.

О как. Меня ждут — лестно. Мы миновали шумный вестибюль по узкой служебной лестнице, глушившей шаги мягким ворсом. Гвалт салона, смех и звон бокалов остались где-то внизу, отрезанные толщей стен. В личном крыле хозяйки царила иная атмосфера — тишина, пахнущая воском и оранжерейными цветами.

— Прошу, — швейцар распахнул передо мной высокие белые двери.

Переступив порог, я оказался внутри драгоценной шкатулки, обитой шелком цвета «пепел розы». Полумрак разгоняли лишь несколько свечей в массивном серебре да угасающие угли камина, бросающие багровые отсветы на паркет. На столике остывала недопитая чашка шоколада, рядом белели страницы брошенной книги.

Я ощущал себя кузнечным молотом, забытым на витрине с хрусталем. Грубые сапоги, еще влажные от уличной слякоти, смотрелись здесь преступно чужеродно. В голове со скрипом проворачивались шестеренки предстоящего разговора: стратегия, тактика, логистика спасения Варвары от социального суицида. Заготовки речей, аргументы, просьбы — мой ментальный арсенал был готов к бою.

Тяжелая портьера, скрывавшая вход в гардеробную, взлетела вверх.

На пороге возникла Элен.

Я привык видеть ее закованной в броню высшего света: жесткие корсеты, сложные конструкции причесок, холодный блеск бриллиантов и еще более холодная улыбка светской львицы. Сейчас передо мной стояла совсем другая женщина. Даже появились ностальгические нотки по тем временам, когда я отлеживался у нее после ранения.

Свободный домашний шелк цвета ночного неба струился по телу, не скрывая, а подчеркивая каждое движение, каждую линию. Темная волна распущенных волос рассыпалась по плечам, смывая образ неприступной аристократки. Лишенное пудры и румян, ее лицо казалось пугающе юным и беззащитным, и лишь глаза, огромные в полутьме, горели лихорадочным блеском.

— Григорий… — выдохнула она.

Сделав шаг навстречу, я набрал воздуха, чтобы начать свою заготовленную тираду.

— Элен, ситуация…

Договорить мне не дали.

Наплевав на этикет и приличия, она рванула ко мне. Никакой плавности, никакого «подплыла» — отчаянный рывок. Горячие ладони обхватили мою шею, притягивая к себе с силой, неожиданной для таких тонких запястий. Легкие наполнились ее запахом — ароматом живого тепла, сводящим с ума.

Ее губы накрыли мои.

Это был шторм, прорвавший плотину. Она целовала требовательно, жадно, словно пила воду после недели в пустыне, пытаясь насытиться за один миг.

Мой мозг, секунду назад просчитывавший социальные ходы, дал сбой. Система зависла. «Варвара… Воронцов…» — все эти моменты исчезали. Реальность сузилась до вкуса ее губ и горячего тела, вжимающегося в меня сквозь тонкий шелк.

Инстинкт сработал быстрее мозгов. Руки сами легли на ее талию, прижимая, фиксируя, не давая отстраниться. Я ответил на поцелуй с той же жадностью, отбросив роль рассудительного ювелира.

Мы стояли посреди комнаты, сплетясь в единое целое, и сложный мир за стенами особняка просто перестал существовать.