Ювелиръ. 1809

Глава 18

К утру созрело решение — дезертировать.

Сон в ту ночь так и не пришел. Кабинет превратился в карцер, где шаги отмеряли секунды утекающего времени, а тяжелый набалдашник трости в виде саламандры стучал по паркету в такт воспаленным мыслям. Кстати, у меня такое ощущение, что у меня несколько тростей. Будто Прошка периодически меняет их, чтобы потренироваться в шлифовке. Причем этих тростей явно несколько, из разных материалов. Не о том думаю, тут проблемы сложнее бытовых вопросов.

На столешнице, залитой мертвенным лунным светом, белел капризный обсидиановый проект для Жозефины Богарне, супруги корсиканского чудовища. Песочные часы в голове, казалось, ускорили бег, и каждая падающая песчинка била по нервам.

Французский заказ нужно делегировать. Это решено. Воевать на два фронта в одиночку — верный способ проиграть обе кампании.

Гвардия была поднята по тревоге еще затемно. Илья, Степан и Кулибин с тревогой вглядывались в мое лицо, посеревшее от бессонницы. Перед ними, подобно карте генерального сражения, развернулись детализированные до последнего штифта чертежи «Зеркала Судьбы».

— Господа мастера, — мой голос, вопреки усталости, был наполнен уверенностью. — Ситуация критическая. На кону два заказа государственной важности: один для Зимнего дворца, второй — для Тюильри. Сроки горят.

В мастерской слышалось гудение тяги в плавильной печи. В глазах соратников читалась гремучая смесь профессиональной гордости и животного страха перед масштабом задачи. По крайней мере у Ильи и Степы, Куоибин в последнее время так ушел в свой ДВС, что любую мою прихать делал без вопросов, лишь бы быстрее закончить и вернуться к своему проекту.

— Ювелирно-инженерная часть завершена, — костяшки пальцев постучали по плотной бумаге чертежа. — Здесь все: от лигатуры сплава для оправы до угла преломления в обсидиане. Реализация в материале теперь ложится на ваши плечи. Полностью.

Обводя взглядом своих гвардейцев, я старался говорить так, чтобы слова впечатывались в память, словно клеймо пробирной палаты.

— Илья, на тебе полировка и скрытый рельеф. Задача хирургическая: пережмешь притир, ошибешься с зернистостью абразива хоть на микрон — и заготовка отправится в утиль. Степан, забираешь механику. Хочу, чтобы змея не просто дергалась на пружинах, а жила своей холодной рептильной жизнью. Иван Петрович, — я повернулся к старому механику, — вы назначаетесь главным техническим контролером. Каждый узел, пайка и винтик проходят через вашу лупу. Если эти двое допустят брак, наказывайте по своему усмотрению.

Кулибин огладил бороду, и хмыкнул.

— Чай, не лаптем щи хлебаем, — буркнул он, расправляя плечи. — Сдюжим. Железо — оно и есть железо, подход любит.

— Вот и отлично. — Я оперся на трость. — Это не экзамен. Вы — мастера дома «Саламандра», и я доверяю вам работу, которую в Империи больше поручить некому. Провал ударит по престижу русского ювелирного искусства. А теперь — за работу. И чтобы меня для вас не существовало.

Выставив их за дверь, я, не теряя ни минуты, набросил тяжелую шубу. Нужно было уходить. Сбежать из собственного дома, спасаясь от зуда перфекциониста, от желания встать за плечом, вмешаться, поправить, переделать. Остаться — значило увязнуть в микроменеджменте, задушить инициативу и окончательно выжечь себе мозг. Мне требовалась перезагрузка.

Я вышел из дома в сопровождении молчаливого Вани. Морозный воздух, настоянный на дыме печных труб, обжигал легкие, мгновенно выдувая остатки кабинетной духоты. Снег скрипел под сапогами, словно крахмал. Невский проспект шумел: мимо, вздымая ледяную пыль, проносились лихие рысаки в дорогой сбруе, мелькали высокие кивера гвардейцев Преображенского полка, шуршали по насту полозья купеческих возков. Город, предчувствуя скорую Масленицу, праздновал жизнь, наплевав на политику и войны.

По широкому ледяному полю Невы, превращенному зимой в главный проспект столицы, сновали сбитенщики с огромными медными баками за спиной, предлагая горячее питье продрогшим прохожим. Где-то вдалеке, у строящегося здания Биржи, ухали молоты — империя росла, несмотря ни на что.

Я шел, засунув руки в глубокие карманы, и мрачно созерцал это великолепие. Рядом, тенью скользя по хрустящему снегу, двигался Ваня. Его присутствие создавало привычный периметр безопасности, позволяя отключиться от внешних угроз и провалиться во внутренний ад.

Малахит. Проклятый зеленый камень. В запасе всего несколько недель. Мысли, подобно заезженной пластинке, крутились вокруг одних и тех же банальностей. Шкатулка? Слишком просто, засмеют. Ваза? Екатерина Павловна лишь изогнет бровь в презрительной усмешке. Все идеи рассыпались, стоило примерить их к реальности. В голове царил вакуум.

Тиски обязательств сжимались. Сдать малахит, родив шедевр из пустоты. Следом — тверской гарнитур для Великой княжны. И, как вишенка на торте из цианида, — «Небесный Иерусалим» для Синода, мой рискованный, почти еретический проект, надежно запертый сейчас в недрах сейфа. Я чувствовал себя канатоходцем над ямой с кольями, которому жонглировать приходится гранатами с выдернутой чекой.

Впереди, над Адмиралтейским лугом, небо расцветилось пестрыми флагами. Ветер донес обрывки разудалой музыки, запах жареного теста и возгласы многотысячной толпы. Ярмарка. Балаганы. Хаос звуков, красок и форм.

Может, там, среди лубочных картинок, скоморохов и грубых деревянных игрушек, в этом первобытном китче удастся поймать за хвост ускользающую мысль? Хуже уже точно не будет. Развернувшись, я зашагал на звук шарманки.

Адмиралтейский луг оглушил.

Ярмарка не встречала гостей, она сминала их, втягивая в свое ненасытное чрево. Пахло пережженным сахаром, пряным сбитнем с корицей, конским навозом и мокрой, распаренной овчиной тысяч тулупов. Над головами, скрывая бледное питерское небо, висел сизый чад от бесчисленных жаровен, где на сале шипели блины и истекали медовым соком печеные яблоки. Где-то справа надрывалась гармоника, слева визжал балаганный зазывала, обещая показать «женщину-рыбу» и «бородатого младенца», а фоном, подобно океанскому прибою, гудел многоголосый людской гомон.

Опираясь на трость, я медленно врезался в этот поток. Мой немногословный ангел-хранитель, скользил рядом. Одного его вида хватало, чтобы пьяные мастеровые и разгулявшиеся приказчики инстинктивно шарахались в стороны, освобождая проход. Я шел, жадно втягивая ноздрями этот хаос, пытаясь отфильтровать из него хоть крупицу смысла, хоть намек на идею.

На прилавке, заваленном свежей щепой, обнаружился классический богородский сюжет. Пальцы привычно легли на деревянные планки: легкое движение — и резной мужик с медведем застучали молотами по наковальне. Механика примитивная, рычажная, на грани фола, но надежная. Работа топорная в прямом смысле слова: видны следы стамески, шлифовка отсутствует как класс. В этом была дикая, нутряная сила, энергия народного примитива, но для Зимнего дворца такая «душевность» не годилась. Принести такое утонченной Марии Федоровне — значит собственноручно подписать приговор своей репутации и признаться в профессиональной импотенции.

Дальше пестрели развалы тканей. Павлопосадские шали, разложенные веером, полыхали красным, зеленым и золотым. Я коснулся плотной шерсти, оценивая фактуру. Красители натуральные, марена и индиго, рисунок сложный, с претензией на объем. Но это плоскость. Декорация. Красивая обертка, под которой пустота. Орнамент может радовать глаз, но он не рассказывает историю, не цепляет за живое. Это ремесло, доведенное до автоматизма, а мне требовалась магия.

Мысли, словно намагниченные, снова вернулись к проклятому камню. Малахит. Что он такое, если отбросить геологию? Это карбонат меди, застывшая во времени экспрессия, музыка, записанная в камне миллионы лет назад. Его концентрические узоры, бесконечные зеленые вихри — уже готовая картина. Моя задача — не насиловать материал, не навязывать ему чужеродную геометрию, а стать переводчиком. Расшифровать этот природный код, найти ритм и просто подставить нужную оправу, как камертон. Не быть автором, а стать проводником. Но как, чтоб тебя? Как заставить камень звучать, если ты сам глух?

В голове клубился мутный туман. Раздражение поднималось от желудка к горлу. Как вообще рождаются шедевры в этом веке? Поэты и художники лепечут про божью искру, про муз, спускающихся с небес. Ждут озарения, лежа на диванах. Дилетанты.

Я — не художник. Я ювелир. Я не молюсь музам, я верю в сопромат, кристаллографию и температуру плавления. Мои «чудеса» рождаются не в наркотическом бреду, а за верстаком, в пыли и гари, из сотен эскизов, из сломанных резцов и бессонных ночей. Я могу заставить алмаз гореть холодным огнем, рассчитав углы огранки до сотой доли градуса. Могу поймать радугу в ловушку из горного хрусталя. Дайте мне техническое задание и время — я построю вам хоть Вавилонскую башню в миниатюре. Но время у меня украли, как и ТЗ. Императрицы требовали чуда по расписанию, «к утреннему кофе». А чудеса, чтоб их, не подчиняются календарному плану.

Шум ярмарки, казавшийся живым, вдруг превратился в монотонный, раздражающий гул. Белый шум. Бесполезно. Нельзя родить идею методом кесарева сечения. Попытка найти вдохновение в этой сутолоке была ошибкой. Пора возвращаться в мастерскую, запираться и тупо, механически перебирать варианты, пока мозг не выдаст хоть что-то приемлемое.

Разворот на каблуках пришлось прервать.

В пестрой круговерти тулупов, зипунов и купеческих шуб возникла фигура, неуместная здесь, как бриллиант в куче угля. Молодой человек в потертом, безупречно скроенном сюртуке стоял у лотка с лубком неподвижно, словно скала в бурном потоке. Тонкие, нервные черты лица, высокий лоб мыслителя и глаза, в которых плескалась вековая печаль. Он ничего не покупал, не торговался, даже не смотрел на товар.

Его цепкий взгляд игнорировал аляповатые картинки. Он сканировал толпу. Впитывал сцены: спор пьяного извозчика с городовым, румяные щеки купеческой дочки, блеск самовара на солнце. Он работал. Интуиция старого мастера, безошибочно отличающая подделку от оригинала, сработала мгновенно: передо мной был коллега. Ювелир? Не знаю, но явно такой же ловец смыслов. Он перемалывал эту шумную реальность через жернова своего восприятия, пытаясь найти в этом хаосе образ.

В какой-то момент, повинуясь шестому чувству, он медленно повернул голову.

В его глазах я увидел то же отчаяние и тот же голод, что сжирали меня изнутри.

Не выдержав дуэли взглядов, незнакомец опустил глаза, но тут же замер, зацепившись глазами за рукоять моей трости. Черный гагат и обвивающая его серебряная рептилия поймали скупой луч февральского солнца, отозвавшись хищным блеском. Незнакомец не оценивал пробу серебра и не прикидывал рыночную стоимость работы — в этом я не сомневался. Он видел не ювелирное изделие, а символ: огонь, возрождение, несгибаемость. Историю, отлитую в серебре.

Преодолев внутреннюю робость, он сделал несколько шагов навстречу. На бледных, интеллигентных щеках проступил легкий румянец.

— Прошу простить мою дерзость, сударь, — его тихий и мелодичный голос прозвучал чужеродной нотой среди ярмарочного гвалта. — Но ваша трость… она говорит. В ней, право слово, больше поэзии, чем во многих одах, что мне доводилось читать. Вы, должно быть, тот самый мастер Саламандра?

О как. Удивило не узнавание — после получения императорского патента моя физиономия стала примелькиваться в свете. Поразила проницательность. Меня вычислили по единственной детали, в которую вложили часть собственного «я». Этот человек проигнорировал статус и увидел подпись.

Я сдержал усмешку.

— Григорий. Можно без «чинов».

— Василий, — он меланхолично улыбнулся. — Василий Жуковский.

Я мысленно выругался. Да не может быть. Василий Андреевич Жуковский. Тот самый. Будущий наставник наследника престола, человек, который через несколько лет подарит свой портрет Пушкину с надписью «Победителю-ученику». В той, другой жизни, оставшейся в двадцать первом веке, он был бронзовым бюстом, пыльным параграфом в учебнике, набором хрестоматийных строк.

Здесь же, посреди пахнущей сбитнем и мокрой шерстью, площади, стоял живой человек. Молодой, сомневающийся, настоящий. Этот когнитивный диссонанс бил сильнее, чем первая аудиенция у Александра I. Перед императором, перед всей этой мишурой власти, я чувствовал себя шахматистом, хладнокровно просчитывающим партию. Я был настороже, я носил маску. А сейчас маска треснула. Я ощущал себя подмастерьем, случайно столкнувшимся в курилке с Главным Архитектором. Передо мной стоял эдакий демиург, работающий с самым капризным материалом во Вселенной — человеческой душой.

— Для меня честь, Василий Андреевич, — произнес я, и в кои-то веки в моем голосе не было ни капли сарказма.

— Полноте, какая честь, — он смущенно отмахнулся, и жест этот вышел обезоруживающе искренним. — Это мне лестно, что создатель столь удивительных вещей знает мои имя и отчество. Я уж грешным делом решил, что один брожу здесь, как неприкаянный дух, пытаясь разглядеть в этой суете нечто большее, чем желание набить брюхо.

Мы стояли островком тишины посреди ревущего, хохочущего людского моря.

— Вы тоже пытаетесь прочесть этот хаос? — вопрос вырвался сам собой.

Жуковский понимающе кивнул, не сводя с меня внимательных, чуть печальных глаз.

— Беспрестанно. Охочусь за словом. За образом. Пытаюсь вычленить ту летучую, эфемерную суть, что скрыта за пестротой ярмарочного балагана. Порой кажется — вот, поймал за хвост, она почти в руках… а она ускользает, оставляя горечь и исчерканные черновики.

— Знакомая мука, — усмехнулся я, опираясь на трость. — Только мой инструмент не рифма, а геометрия и свет. Бывает, бьешься, перебираешь десятки вариантов огранки, а все мертво. А потом вдруг, в случайном блике видишь единственно верную грань.

Он слушал с жадностью неофита, словно я открывал ему секрет философского камня.

— Да… да, именно так! — в его глазах вспыхнул фанатичный огонек. — В случайном! В самом ничтожном, обыденном соре. Гармония прячется в самых неожиданных местах, нужно лишь настроить взор, чтобы ее разглядеть.

Мимо, толкаясь и горланя частушки, пронеслась ватага подвыпивших мастеровых. Один из них, здоровенный детина в расстегнутом полушубке, едва не снес хрупкого поэта плечом. Однако Ваня, безмолвным стражем стоявший за моей спиной, сделал едва заметное движение — полшага вперед, разворот корпуса. Этого хватило. Сработал инстинкт самосохранения: мужики шарахнулись от моего телохранителя, как от чумного столба, освобождая пространство.

А с другой стороны пьяный купец, буксируемый под руки дюжим приказчиком, снес лоток с пряниками. Деревянная конструкция рухнула под ноги, возвращая реальность с ее запахами, криками и матом.

— Боюсь, площадь — не лучшая аудитория для столь интересного разговора, — я повысил голос, перекрывая вопли пострадавшей торговки. — Наш диалог слишком ценен, чтобы разбавлять его базарной бранью. Василий Андреевич, почту за честь видеть вас в моей мастерской. Там, под защитой стен и хорошего чая, мы сможем продолжить без помех.

Лицо поэта просветлело, лишившись налета меланхолии.

— Непременно, Григорий Пантелеевич! Ваша мастерская, должно быть, алхимическая лаборатория, где рождаются чудеса. Когда мне будет дозволено нанести визит?

— Жду завтра, в полдень. Свет в это время падает идеально, увидите «кухню» без прикрас.

— В двенадцать, — Жуковский поклонился с изяществом, совершенно неуместным среди грязного снега и ошметков пряников. — Я буду точен.

Мы раскланялись. Поэт растворился в пестрой толпе, унося с собой свои рифмы, а я, развернувшись на каблуках, зашагал прочь от ярмарочного бедлама.

Обратный путь я проделал на автопилоте. Ваня бесшумной тенью скользил следом, пока я перемалывал в голове услышанное. Шум площади затих за спиной, уступив место мерному скрипу снега. Фразы Жуковского о «скрытой гармонии» и «высвобождении сути» крутились в мозгу, сцепляясь с моими собственными тупиковыми мыслями о заказе. Поэзия и ювелирное дело. Работа с нематериальным и работа с твердейшей материей. Но алгоритм один: не изобретать велосипед, а убрать все лишнее. Не строить, а обнажать.

Я остановился посреди мостовой, заставив Ваню экстренно тормозить, чтобы не сбить меня с ног.

В измученном бесплодными поисками мозгу, наконец-то сошлись мысли друг с другом.

Слова поэта стали ключом.

Малахитовая глыба в моем воображении перестала быть куском дорогой, капризной руды. Исчезла необходимость насиловать камень, пытаясь впихнуть его в прокрустово ложе шкатулки или вазы. Я перестал смотреть на камень и посмотрел в него.

Зеленый хаос мгновенно обрел структуру. Концентрические разводы, которые я считал дефектом узора, превратились в пенные гребни девятого вала. Темные, густые, бархатные прожилки стали бездной морской пучины, а тяжелые, почти черные слои — нависающим грозовым небом. Это была застывшая динамика. Шторм, пойманный в ловушку миллионы лет назад. Морская баталия, написанная самой геологией.

От меня не требовалось ничего изобретать. Моя задача сводилась к «микеланджеловскому» минимуму: взять резец и отсечь все, что не является морем.

Я взглянул на свои руки, обтянутые кожей перчаток. Я точно знал, что именно поставлю на стол перед императрицей.

Это будет окно в стихию. Иллюминатор в бурю.

Забыв про усталость, про пронизывающий мороз, я рванул вперед, задавая темп, который едва выдерживал мой телохранитель. Адреналин ударил в голову, как шампанское. Мне нужна была бумага. Немедленно. Нужно зафиксировать, зарисовать, схватить этот образ за хвост, пока он не растворился в бытовой суете, как та ускользающая рифма, о которой говорил поэт.