Ювелиръ. 1809

Глава 9

Январь 1809 г., Петербург.

За рамами особняка на Дворцовой бесновалась зима, швыряя в стекла горсти ледяной крупы, однако здесь, среди тяжелых портьер и красного дерева, царила неестественная тишина. Воздух кабинета, пропитанный воском, табаком и едва уловимой лавандой, казался застывшим. Арман де Коленкур, посол Его Императорского Величества, методично вскрывал номера «Монитора». Нож из слоновой кости, скользя по бумаге с сухим змеиным шелестом, отделял страницы с той же точностью, с какой гильотина отделяет головы.

Бронзовый хронометр на каминной полке отсчитал два удара. Операция на Мойке, согласно плану, завершилась.

Дверь распахнулась, впуская в стерильный уют кабинета запах катастрофы — едкую смесь гари, пороха и паленой шерсти, мгновенно перечеркнувшую аромат лаванды. Шарль де Флао походил на выходца с того света. Споткнувшись о порог, он вошел внутрь, оставляя на паркете грязные следы. Левый рукав сюртука висел лохмотьями, обнажая окровавленную сорочку, на скуле, наливаясь чернотой, пульсировал огромный кровоподтек.

Этикет, субординация — все это осталось где-то на заснеженной набережной. Адъютант прошел к креслу и ввалился в него, невидящим взглядом уставившись в стену.

Коленкур аккуратно положил нож на столешницу.

— Выглядите так, словно проиграли в кости самому дьяволу, Шарль. — Голос посла звучал пугающе спокойно. — Полагаю, за этот маскарад заплачено уничтожением груза?

Флао потянулся к графину. Хрусталь жалобно звякнул о край стакана, вода плеснула на персидский ковер. Граф, не обращая внимания, осушил емкость одним глотком.

— Машина цела, ваша светлость. Не получилось.

Пальцы Коленкура, инстинктивно схватили нож. Дерево, казалось, вот-вот треснет.

— Цела, — эхом отозвался он. — Два десятка головорезов, отобранных из лучших местных стрелков. Английские штуцеры. Элемент внезапности. И вы утверждаете, что не смогли остановить один-единственный фургон с кучкой мастеровых?

— Фургон… — Флао издал звук, похожий на лающий кашель. — Обшитый досками и парусиной и броней. Мы захлопнули капкан, перекрыли набережную, но они перебили нас.

— Броней? — Коленкур брезгливо поморщился. — Шарль, вы бредите. Кто там был? Толстой и тот выскочка, ювелир?

— Ювелир… — Адъютант коснулся разбитой скулы, словно проверяя, на месте ли кость. — Этот «Саламандра» — не ювелир. Я видел, как сражаются лавочники, герцог. Они паникуют. Они бегут. Этот… он превратил оборону транспорта в, дьявол меня побери, образцовую защиту. Слаженность действий, мгновенная реакция. Может и не его это заслуга, а «Американца», но все же. А старик…

Флао замолчал, глядя на свои трясущиеся руки.

— Что старик?

— Он жег нас. Тряпье с какой-то дьявольской смесью. Они вспыхивали при ударе, как греческий огонь. Трое моих людей превратились в факелы за секунду. Вы слышали когда-нибудь, как кричит горящий заживо человек, герцог? Этот запах… он теперь в моих легких. А граф Толстой…

— Американец?

— Бешеный медведь. Он вышел прямо под пули. Стрелял с двух рук, не целясь, и каждый выстрел — труп. А потом он и вовсе пошел в рукопашную с палашом. Мои люди — не робкого десятка, но они дрогнули. Перед ними были демоны. Когда занялся пожар, наемники просто рассыпались.

Коленкур поднялся и подошел к окну. Метель за стеклом усиливалась, скрывая очертания Петропавловской крепости. Ситуация выходила далеко за рамки «неприятного инцидента».

— Семь трупов, — глухо добавил Флао в спину послу. — Оружие мы бросили. Полиция решит, что это разбойники.

— Утешение для дураков, — отрезал Коленкур. — Сперанский слишком умен, чтобы поверить в сказку о разбойниках, напавших на государственный транспорт с машиной, которая не имеет цены для бандита, но бесценна для Казначейства.

Посол резко развернулся.

— Вы осознаете последствия, граф? Александр увидит это устройство. Если оно работает… Если этот проклятый станок действительно способен защитить ассигнации от подделки, наша финансовая война против России захлебнется. Рубль укрепится. Англичане получат новые гарантии. А я? Я предстану перед Императором идиотом, позволившим русским дикарям переиграть Францию с помощью шестеренок.

Флао молчал, опустив голову. Возразить было нечего.

— Убирайтесь, — бросил герцог, возвращаясь к столу. — Приведите себя в порядок. Сожгите этот сюртук. И молитесь, чтобы никто не узнал ваш профиль в отсветах пожара.

Когда за адъютантом закрылась дверь, Коленкур взял со стола письмо, лежавшее поверх стопки депеш. Личный рескрипт Наполеона. Плотная бумага. «Пресечь любые попытки технического переоснащения. Любой ценой».

— Поздно, сир, — прошептал он, глядя на вензель императора. — Мы недооценили их зубы.

Письмо полетело в камин. Языки пламени жадно лизнули бумагу, сворачивая её в черный пепел.

Коленкур смотрел на огонь. Хаос эмоций в его душе уступал место логике политика. Прямой удар не достиг цели. Русские огрызнулись, и огрызнулись, показав когти. Теперь охрана «Саламандры» и его мастерских будет утроена. Второй штурм невозможен.

Однако крепость, которую нельзя взять приступом, можно взять измором. Или найти предателя, который откроет ворота.

Он выдвинул ящик стола, извлекая бумаги с данными на петербургских ремесленников. Взгляд скользнул по именам. Григорий, безымянный подмастерье, ставший фаворитом двора. Кулибин, гениальный сумасшедший. Дюваль… Точно!

Жан-Пьер Дюваль.

Коленкур остановился. Придворный ювелир. Француз. Признанный мэтр, чья звезда начала тускнеть с появлением этого наглого русского выскочки. Гордость, уязвленное самолюбие, страх потерять монаршую милость — отличные ингредиенты для яда.

Посол позвонил в колокольчик. Звон серебра разрезал тишину, как скальпель.

— Секретаря, — бросил он возникшему на пороге лакею.

Когда секретарь, семеня и кланяясь, вошел в кабинет, Коленкур уже сидел за столом, обмакивая перо в чернильницу.

— Подготовьте приглашение, — распорядился он, не поднимая головы. — Для мэтра Дюваля. Через несколько дней, к раннему завтраку. У нас найдется тема для весьма… интимной беседы. О патриотизме, о несправедливости фортуны и о том, как опасно бывает стоять на пути прогресса.

Перо скрипело, выводя изящные завитки букв. Сеть была порвана, зато паук уже плел более тонкую и липкую.

В петербургском особняке Ростопчина, куда московский граф наезжал лишь по крайней политической нужде, царила атмосфера заговора. Плотный бархат портьер наглухо отсекал слякоть и огни столицы, превращая кабинет в изолированное место. В огромном камине, словно пытаясь выжечь сырой петербургский воздух, ревело пламя, пожирая сухую березу. Багровый, как перезрелый томат Федор Васильевич, мерил шагами персидский ковер, заложив руки за спину в своей привычной манере, пародирующей Бонапарта.

Глубокое вольтеровское кресло у огня оккупировал Алексей Андреевич Аракчеев. Военный министр сидел неестественно прямо, и только пальцы, стискивающие подлокотник, выдавали крайнюю степень раздражения. Визит в Зимний дворец, откуда он прибыл полчаса назад, оставил на его лице печать брезгливой усталости.

— Значит, проглотили, — выплюнул Ростопчин, резко затормозив напротив гостя. — И машину, и этого фигляра?

— Не просто проглотили, Федор Васильевич. Облизались. — Голос Аракчеева напоминал скрип несмазанной телеги. — Государь сиял, как начищенный пятак. Сперанский распустил хвост, словно павлин. «Поставщик Двора», «спаситель финансовой системы», «русский Архимед»… Тьфу.

Министр поморщился, словно от зубной боли.

— Я битый час разглядывал эту адскую кухню. Железо лязгает, воняет сивушными маслами, пар валит, как в бане. А двор вокруг пляшет, точно дикари вокруг идола. И посреди этого — наш «Саламандра». Стоит, руки в масле, взгляд наглый, и смотрит на нас, потомственных дворян, как на грязь под ногтями.

— Сперанский укрепил бастионы, — мрачно констатировал Ростопчин, возобновляя ходьбу. — Теперь у него есть карманный чудотворец. Сегодня станок для ассигнаций, завтра — паровой двигатель для реформ, а послезавтра они начнут перекраивать дворянские блага под свои лекала, прикрываясь «технической необходимостью».

— Не всё так радужно для «поповича», — холодно возразил Аракчеев. В его водянистых глазах мелькнуло злое торжество. — Михаил Михайлович, шельма, решил ковать железо, пока горячо. Подал прошение о даровании мастеру потомственного дворянства. С формулировкой «За исключительные заслуги перед Отечеством».

Ростопчин сузил глаза.

— И каков вердикт?

— Государь… — Аракчеев позволил себе тень улыбки, от которой стало бы жутко любому гренадеру. — Государь мудр. Он чувствует дух времени, но чтит традиции. Я шепнул ему на ухо пару слов, пока мы шли по галерее. О том, что гвардия не поймет. Что дворянство — это кровь, пролитая на полях сражений, и верная служба, а не шестеренки и замасленные фартуки. Хватит и Табеля, остальное излишне. Александр Павлович отказал. Вежливо, мягко. Дал патент, но шпагу не вручил.

— Слава Богу, — с шумным выдохом произнес Ростопчин. — Это меняет дело. Пока он не дворянин, он уязвим. Он может быть хоть трижды богат, но для закона он остается ремесленником. Плебеем. А плебея, возомнившего о себе невесть что, можно и должно поставить на место.

— Поставить на место? — Аракчеев уставился на пляшущие языки пламени. — Силой не выйдет. После сегодняшнего триумфа к нему приставят охрану еще пуще сноровистую. Да и этот его цепной пес, Толстой… Говорят, он стреляет быстрее, чем думает. Нет, тут нужон иной подход.

Из тени в углу, где притаился ломберный столик, отделилась фигура. Невзрачный человек в вицмундире чиновника Казначейства, до этого сливавшийся с мебелью, вошел в круг света.

— Позвольте, ваши сиятельства? — Голос его был вкрадчивым, шелестящим, как пересчитываемые купюры.

Аракчеев едва заметно кивнул.

— Сперанский жаждет использовать успех своего протеже, чтобы навести мосты с Церковью, — начал чиновник, поправляя очки. — Митрополит ждет знаков внимания. И Михаил Михайлович, в своей гордыне, решил, что лучшим подношением станет пасхальный дар, исполненный руками его «гения».

— Ближе к делу, — поторопил Ростопчин.

— Заказ уже утвержден. Дар для Его Величества, которую тот вручит владыке на Пасху. Материал должен быть предоставлен из Особой кладовой. — Чиновник подошел ближе, и в свете камина блеснули стекла его очков. — Я лично отобрал камень. Сапфир.

— И в чем подвох? — Аракчеев подался вперед.

— Камень фальшивый, ваше сиятельство. Точнее, это дуплет. Искусная венецианская склейка середины прошлого века. Сверху — тонкая пластина настоящего сапфира, снизу — подкрашенный кварц. За пятьдесят лет в хранилище склейка пересохла и превратилась в труху. Камень держится на честном слове.

Чиновник позволил себе тонкую, змеиную ухмылку.

— Стоит мастеру начать нагрев для посадки в новое «гнездо» или, не дай Бог, коснуться его инструментом для переогранки — камень рассыплется. Лопнет с треском, как перезрелый каштан, господа.

В кабинете стало тихо.

— Вы предлагаете подсунуть ему брак? — уточнил Аракчеев.

— Я предлагаю проверить его хваленое мастерство, — развел руками чиновник. — Вариантов всего два. Если он опытен и заметит подлог — он откажется от работы. Мы тут же раздуем пожар: «Зазнавшийся выскочка отверг заказ Церкви!», «Гордыня мастера оскорбляет святыню!». Сперанскому придется оправдываться перед Синодом, а это, поверьте, хуже, чем перед Государем.

— А если не заметит? — жадно спросил Ростопчин. — Если возьмется?

— Тогда камень погибнет. И мы обвиним его в порче коронных ценностей. В воровстве. Скажем, что он пытался подменить уникальный сапфир на дешевку и расколол его по неумению. Камень никто не осматривал с екатерининских времен, в описи он числится как «сапфир природный, чистой воды». Это подсудное дело, ваши сиятельства. Каторга. Сибирь. И несмываемый позор для того, кто поручился за этого коновала.

Аракчеев медленно, с наслаждением откинулся на спинку кресла. Схема была изящна. Удар наносился гусиным пером в тиши кабинетов.

— Сперанский может знать про дефект?

— Исключено, — заверил чиновник. — Допуск к старым реестрам есть только у меня. А я… я буду нем как могила. До поры.

— Добро. — Аракчеев поднялся, и тень его на стене выросла до потолка, нависая над комнатой. — Действуйте. Оформите передачу камня по всей форме, с гербовыми печатями и подписями. Лично проследите, чтобы комар носа не подточил. И когда он этот «подарок» примет… пришлите ко мне курьера. Я хочу видеть лицо Государя, когда «спаситель Отечества» преподнесет ему вместо византийской реликвии горсть стеклянных осколков.

Ростопчин довольно потер пухлые руки.

— Блестяще. Сперанский сам загнал своего фаворита в ловушку. Нам осталось только захлопнуть крышку гроба.

Аракчеев подошел к окну и чуть отодвинул портьеру. За стеклом бесновалась метель, заметая следы на брусчатке, но граф знал, что следы на гербовой бумаге не исчезают.

— Он хотел славы мастера? — пробормотал военный министр, глядя в круговерть снега. — Что ж, мы устроим ему такое, после которого он будет молить Бога вернуть его в грязную каморку подмастерья. Но будет поздно.

Механизм уничтожения был запущен. Пока Григорий праздновал победу, полагая себя неуязвимым под крылом реформатора, имперская бюрократическая машина, которую он пытался обойти, уже перемалывала шестеренками его судьбу. И удар должен был прийти оттуда, откуда не ждали.

Спустя несколько дней утренние лучи ворвались в окна посольства ослепительным, ледяным блеском. Мороз, ударивший ночью, превратил стекла в непрозрачные хрустальные щиты, наглухо отгородив французский островок от застывшей белой Невы. В малой столовой царил аромат, способный воскресить мертвого парижанина: бодрящий дух свежемолотого кофе, ванили и горячей сдобы — повар-гасконец знал, что ностальгия лучше всего продается с запахом масла.

Герцог де Коленкур, набросив на плечи шлафрок из китайского шелка, священнодействовал над круассаном, намазывая масло с той же педантичностью, с какой обычно правил дипломатические депеши.

Жан-Пьер Дюваль, сидевший напротив, напоминал сломанную куклу, забытую в углу детской. Нынешняя зима выпила из него все соки: сюртук висел на острых плечах мешком, манжеты посерели, а всегда ухоженные руки с тонкими, чувствительными пальцами теперь нервно комкали салфетку. Во взгляде, которым он сверлил остывающий кофе, читалось отчаяние человека, осознавшего свой крах.

— Сделайте милость, мэтр, — голос Коленкура обволакивал, как теплый сироп. — Попробуйте бриошь. Война войной, а завтрак — это единственное, что отличает нас от варваров за окном.

Дюваль вздрогнул.

— Благодарю, ваша светлость. — Слова давались ему с трудом, царапая горло. — Кусок не лезет.

— Понимаю. — Герцог аккуратно отложил серебряный нож. — Трудно наслаждаться вкусом, когда вас заставляют глотать пыль, поднятую копытами удачливого конкурента. Особенно если этот конкурент — русский мужлан, не отличающий рококо от барокко.

Ювелир медленно поднял голову. В его потухших глазах на мгновение полыхнул уголек — уязвленная гордыня, на которую и делал ставку посол.

— Это поветрие, — хрипло выдавил Дюваль. — Русские падки на новизну, как дикари на бусы. Им наскучит этот «механик». Они вернутся к изяществу. К парижской школе. К истинному искусству.

— Не обманывайте себя, Жан-Пьер. — Тон Коленкура стал жестким, отсекая иллюзии. — Не вернутся. Этот Саламандра — не мода. Он — таран. Недавно он продемонстрировал царю машину, превращающую бумагу в золото. Он получил патент, деньги, статус. Он теперь почти государственный человек, почти опора трона. А вы… при всем моем уважении, становитесь вчерашним днем, тенью, скользящей по паркету Зимнего дворца.

Дюваль скомкал салфетку в плотный шар.

— Зачем вы позвали меня, герцог? Чтобы добить? Или насладиться видом поверженного соотечественника?

— Чтобы вручить вам шпагу, мэтр. — Коленкур подался вперед, понизив голос до заговорщицкого шепота. — Видите ли, этот русский выскочка — заноза не только в вашей пятке. Он мешает Франции. Его талант делает эту снежную империю слишком… дерзкой. Император Наполеон лично следит за успехами господина «Саламандры» и находит их тревожными.

При упоминании имени Императора Дюваль выпрямился. Коммерческая неудача мгновенно приобрела масштаб политической миссии.

— Я не солдат, ваша светлость, — прошептал он. — Я не умею стрелять или фехтовать как должно воину.

— Оставьте порох гвардии, — улыбнулся посол самой обаятельной из своих улыбок. — От вас требуется ваш глаз. Ваш безупречный вкус и слух. Вы — мэтр цеха. Вас примут в мастерских «Саламандры» как коллегу, стоит лишь прийти с поклоном. Изобразите смирение. Попросите помощи с заказом, который якобы вам не по зубам. Лесть — ключ, открывающий любые двери, особенно двери тщеславных новичков.

— Я⁈ К нему⁈ — Лицо ювелира пошло красными пятнами. — Кланяться этому мужику?

— Вы проглотите свою гордость, Жан-Пьер. Не ради меня. Ради Франции. Вы войдете к нему в доверие, станете его тенью. Вы узнаете, над чем он работает, где берет материалы, в чем его секрет. И, главное, где у этого Ахиллеса пятка.

Коленкур небрежным движением пододвинул по скатерти тяжелый бархатный мешочек. Глухой, приятный звон золота прозвучал убедительнее любых аргументов.

— Компенсация за моральные страдания. И аванс за будущие услуги.

Дюваль гипнотизировал бархат взглядом.

— Вы предлагаете мне стать лазутчиком?

— Я предлагаю вам стать защитником интересов французского искусства. — Посол откинулся на спинку стула. — И вот первое задание. Город полнится слухами, что Саламандра получил особый заказ от Синода. Крупный сапфир. Мои источники в Казначействе намекают, что с этим камнем дело нечисто. Выясните детали. Если это ловушка, которую готовят ему его же «благодарные» соотечественники — мы должны знать, когда подтолкнуть падающего. Более того, я разрешил от вашего имени говорить всем, что камень в отличном состоянии. Вы же не против?

В душе Дюваля боролись остатки цеховой этики и разъедающая кислота зависти. Кислота победила мгновенно.

— Да, не против. Хорошо, — выдохнул он, накрывая мешочек ладонью, словно боясь, что тот исчезнет. — Я узнаю. Хотя… погодите. Сапфир от Синода?

Ювелир вдруг замер. Его зрачки сузились, а губы скривились в гримасе, похожей на улыбку висельника.

— Византийский, — произнес он почти беззвучно.

— Знаком? — Коленкур превратился в слух.

— Знаком? О да. — Дюваль издал странный, лающий смешок. — Я держал его в руках десять лет назад, при Павле. Мне предлагали сделать переогранку. Я отказался.

— Почему?

— Потому что это не камень, герцог. Старая венецианская подделка, дуплет. Но, конечно, я никому не сказал об этом, получив достойную плату за молчание.

В столовой повисла тишина. Коленкур медленно растянул губы в улыбке хищника, обнаружившего, что жертва сама сунула голову в петлю.

— Вы хотите сказать, что русские чиновники подсунули своему «гению» заведомо невыполнимую задачу?

— Они подсунули ему смертный приговор, — кивнул Дюваль, и в его голосе зазвучало мстительное торжество.

— Блестяще, — прошептал посол. — Просто блестяще. Византийское коварство в северных широтах.

Через час Дюваль покинул посольство. Он все еще горбился под ветром, но в походке появилась пружинистость. В кармане грело золото, а в сердце — сладкое предвкушение чужого краха.

Коленкур подошел к бюро, быстро, размашистым почерком набросал записку для Флао:

«Наш друг из цеха оказался полезен. Русские сами готовят эшафот для своего героя. Камень — фальшивка. Наша стратегия меняется: мы не мешаем. Мы наблюдаем и, если потребуется, вежливо подаем веревку в решающий момент».

Он запечатал письмо воском, вдавив в красную каплю перстень с лилией. Игра переходила на новый уровень. Теперь против Саламандры работали не грубые наемники с тесаками, а неумолимые законы природы и человеческая подлость.