Целитель

Глава 21

Здешняя зима мне понравилась. Мягкая и, можно сказать, тёплая. На Рождество Христово термометр показывал плюс два градуса. И снега насыпало не так уж и много. Около полуметра, а в лесу — метр. Мы встали на самодельные сосновые лыжи с ременными креплениями, чем не удивили местных жителей. Они тоже использовали не снегоступы, а скользящие лыжи, но без желобка с обратной стороны, а, чтобы лыжи не разъезжались, с приклеенной на рыбий клей, меховой «подволокой». Тяжеловатые были лыжи, но крепкие, что важно при ходьбе на дальние расстояния и скользили, да, но не шибко.

Мы свои лыжи проваривали в стеарине, смешанном с тюленьим жиром и вели они себя превосходно. В челноке имелось несколько пар «обычных» валенок. В них охотиться было удобнее, чем в сапогах, или меховых чунях, вставленных в чулки, склеенные из рыбьей шкуры.

От производства сапог с супинаторами я отказался. Слишком дорогим оказалось удовольствие. Наши сапожники делали подошву для обуви из кожи, дублёной в ворвани. Она становилась водонепроницаемой и относительно гибкой. А для невыского мужского каблука её гибкости и прочности хватало. Тем более, что нынешние супинаторы ломались с такой же периодичностью. А тратить хорошую пружинную сталь на женские сапоги — расточительно и не рационально.

Ворвань — это вещь! Правда запах у неё, кхм…

Для сушки, древесину попилили на брус, уложили в штабеля, разделённые перегородками, и прогревали равномерно с помощью печей с воздуховодами и нескольких электро-калориферов с вентиляторами, поддерживающих в этих помещениях определённую температуру. Брус постоянно перекладывался и степень его просушки контролировалась. Сушили и более тонкие доски. Сосна — дерево со стабильной структурой, а потому будущие бортовые доски для обшивки судна подвергалось более ускоренной сушке с придачей им нужной кривизны. На них шел брус толщиной до пятнадцати сантиметров. Представляете, да, как его гнуть? Но доски имели длину до десяти метров и ширину до полуметра, а потому гнулись так, как положено. А после строгания доска станет такой, какой надо доской.

Уже в марте парусное судно типа шхуна было заложено, а именно, установлен киль и центральный шпангоут[1]. А когда можно считать, что судно заложено? Именно с центрального шпангоута! Я так считаю!

В своих жизнях мне доводилось строить и стальные суда и военные корабли, и деревянные яхты. Был у меня даже большой двухмоторный и двухпалубный двадцатиметровый катер, сваренный на Амурском судостроительном заводе из титана. В Девяностых годах заводы простаивали и материала разного было завались. Вот я и построил. Титан ещё и варить надо было уметь, вот я и внедрял технологию, отрабатывая её на своём катере, с помощью которой позже, в двухтысячные, стали строить военные катера.

Вот и сейчас мы стали строить корабль очень похожий на большую парусную деревянную яхту с косыми гафельными парусами. Иных я не признавал. Шхуна очень хорошо ходит при боковом ветре и под острым углом к ветру, у неё намного меньше снастей в бегучем такелаже, чем у судна с прямым парусным вооружением, проще устройство оснастки, что позволяло существенно уменьшить команду. Все работы с парусами производили с палубы, в то время, как на судне с прямыми парусами для их подъёма и спуска большому числу людей необходимо взбираться на мачты.

Мы строили двадцатипятиметровую шхуну по типу судна «Pacific Swift» — канадского4 парусного корабля, построенного в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году в Ванкувере для Международной выставки. Чертежи этой шхуны имелись в открытом доступе. Я их изучал и помнил.

Она имела максимальную осадку в три метра с водоизмещением в сто тонн, ширину чуть больше шести метров и требовала для управления всего шесть матросов. И, что самое главно, у меня на челноке имелись паруса именно для этого кораблика, потому что именно его я и собирался строить в этом мире. И не только паруса, хе-хе! Насосы, электродвигатели для палубного такелажного оборудования, система кондиционирования и много чего другого. Вплоть до вооружения. Я долго сидел над проектированием этой «яхты». Может быть поэтому и задержался с отправкой в прошлое. А потом и «хош» прошёл. Заботы-хлопоты затянули… И вот я здесь в другом статусе.

Плавание по морю меня успокаивало. Мне нравилось часами и сутками смотреть на меняющую оттенки водную стихию в сочетании с небом. Море, небо, чайки, ветер, волны. Я одновременно и обожал море, и боялся его. Нет, не боялся, а опасался. У моря женский характер. Очень часто непредсказуемый. Только что светило солнце и волны искрились лазуритом, и вдруг, набежали тучи, задул ветер и ты получаешь такой «пендыр», что проклинаешь тот день, когда «сел за баранку этого пылесоса». И тут важно не сломаться, а переждать. Буря проходит. Всегда проходит. Главное — самому не «дать течь» и не погрузиться в пучину страстей. Это я про женщин, да…

Зимой мы отправили свою сельдь в Москву на государев двор и конечно же получили приказ «слать ещё и побольше». В ответ мы отписались, что нужен лавровый лист и перец горошком. И то и то везли либо из Греции, либо из Персии. Государь сообщил, что разрешает мне вести торговлю с Персией. Ну, не мне, а моим купцам, естественно.

А, хе-хе, «патент» на торговлю с Персией дорогого стоил. Это ведь можно не только оттуда что-то везти, а и туда. А для этого нужно строить корабли на Каспии.

— Э-э-э… Какие нахрен корабли на Каспии. Астрахань ещё не наша! — вспомнил я. — Вся торговля ведётся именно через Астрахань. Там и Персидские купцы, и Индийские, и китайские. Ну и ладно. Значит на Волге суда построим! Но это потом. А пока пусть на «попутках» добирается. Мне, кроме специй, и не надо ничего. Однако, лисьих шкур на хорошую торговлю не наберётся. Надо зарплату взять мягкой рухлядью.

Потом я вспомнил, что моя сельдь неплохо разошлась и в Великом Новгороде. Балтийская сельдь-салака достигала двадцати сантиметров, а Беломорская — тридцати и более. Беломорская сельдь является подвидом Тихоокеанской. Она и жирнее и вкуснее балтийской, по-моему.

Для себя мы сельдь и коптили, но здесь в лесу совсем не встречалось ольхи и поэтому копчёную селёдку делали у нас в московской усадьбе. Да и провесная она была хороша. Очень люблю селёдку! Да, с картошечкой!

Кстати о картошке! Не удержался я от, кхм, провокации и засадили мы картофелем аж целый гектар. В «закромах Родины», а по-другому склады челнока и не назовёшь, ибо именно оттуда в него попало и в нём хранилось и имущество, и продукты, картофеля имелось тонн десять. Он всё равно не портился в челноке, вот я и заготовил его впрок. С картофелем от голода не помрёшь, — это — раз, и сажать я его намеревался не только у себя в огороде, это — два. Вот сразу половина запаса картофеля на один гектар огорода и ушло. Сорок семь тысяч шестьсот девятнадцать клубней и столько же штук всякой разной рыбы в каждую лунку. Зато в августе выкопали с каждого куста по ведру картошки. И снова вернули пять тонн в «закрома», а остальное по разобрали избам, к тому времени уже приподнятых на венцов на пять.

Над остовом будущего корабля построили крышу-навес и работы двигались не останавливаясь в три смены. Под светом электрических ламп, да. А кому какое дело? Поморы давно перестали к нам ходить, ибо ничего им тут не «обламывалось», ни топоров, ни пил, ни гвоздей, ни какой еды, хоть и делали они слезливо-скорбные лица.

К зиме остов и обшивку с палубой у кораблика уже собрали и можно было спускать его на воду и продолжать доделывать, но зачем? Он стоял на стапеле крепко и, даже обрастая «мясом» и внутренностями, заваливаться не собирался. Мы только закрыли его стенами от дождя и снега и продолжили работы.

Во вторую зиму я поехал в Москву на доклад государю и отметил там своё восемнадцатилетие.

Государь моим докладом оказался недоволен.

— Осенью казанский хан Сахиб Герей организовал новые набеги на наши земли. В сентябре отряды татар и луговых черемисов совершили набеги на Галицкую землю, — сказал Василий Иванович.

— К-к-к… Какой такой Сахиб Гирей? — заикаясь спросил я.

— А т-т-такой-сякой Сахиб Гирей, — передразнил меня государь, гримасничая. — Ты брата Сахиба убил, а не его самого.

— Так, я же его самолично видел! Я же знал его в лицо! Он же приезжал к тебе в Кремль!

— Похожи они, — вздохнул Василий Иванович. — Сахиб задержался в обозе и ускакал потом в Казань, когда узнал о разгроме своего войска, переправившись через Москву-реку.

— И ты мог бы его догнать тогда! — сказал Михаил Юрьевич Захарьин.

Я посмотрел на него так, что боярин отвёл глаза.

— Не может этого быть! — сказал я.

— Ты мне не веришь? — удивился государь.

Я покрутил головой.

— Что-то они мутят. У него на голове была надета казанская шапка. А абы кто её надевать не может.

Василий Иванович вздохнул. Шапка та да… Казанским ханам принадлежит и зря мы не показали тогда её никому. Поэтому и объявился самозванец. Ту шапку наши мастера сделали вместе с венцом для моего наследника «шапкой Мономаха», которая собрана была из остатков старого мономашьего венца. Истлел венец, только золотые пластины и остались.Вот и переделали. А в казанской шапке тоже частицы мономашьей. Хорошо, что ты вернул её тогда. А Сахиб Гирей у Шаха-Али ту шапку забрал.

— Забрал и не мог отдать её своему брату! — решительно выразил я свою мысль.

Василий Иванович отмахнулся.

— Не в том соль! — скривившись сказал он. — Отнимать нужно Казань! А ты обещал бомбы для пушек сделать.

— Я⁈ Бомбы для пушек⁈ — удивился я. — Не помню что-то, государь. Про простые бомбы говорили, а про пушечные…

— Так сейчас скажу! — почти крикнул Василий Иванович. — Мне нужны бомбы пушечные! Казанскую крепость надо взять!

— Кхм! — я посмотрел на государя нерешительно.

Слишком он был какой-то взведённый. Как пистолет…

— Разреши спросить, государь? — задал вопрос я.

— Спрашивай, — сказал Василий Иванович и скривился, словно от зубной боли.

— У тебя, что зубы болят? — аккуратно спросил я.

— Типа того, — ответил царь.

— А что же твой лекарь?

— Э-э-э… Боязно мне, — признался государь.

— Так, вроде, под наркозом же делает, нет?

Государь кивнул.

— Во сне, да. Только у него не все просыпаются.

— Как это? — опешил я.

— Ну… Не то, чтобы, много, но… Этим летом умер у него один купец. Что-то у него в чреве… Кишки завернулись или что… Не проснулся он, в общем…

— А-а-а…

Я вздохнул. Знакома мне была эта история.

— Тот купец… У него в чреве черви завелись, оттого он и умер, а не от наркоза. Покажи зуб!

Василий Иванович послушно раскрыл рот и закрыл глаза.

— Дупло, — сказал я сам себе. — Большое. Скорее всего дошло до нерва. Можно, э-э-э, вырвать, а можно и залечить.

Я задумался. Сейчас с челноком это было просто. Челнок ведь мало того, что структура не материальная, но ведь ещё и подпространственная. Он существует одновременно во многих измерениях энергии, материи и времени. Ведь я же его и в том своём мире эксплуатировал, когда он, по сути, находился в этом прошлом. И поэтому я для себя просто устанавливал точку входа в него. Он даже не перемещался, находясь за тысячу километров отсюда, но шагнуть я в него мог бы прямо из государевых покоев. Сделав один маленький шаг. Хм! Или просто решив шагнуть.

— Лучше залечить, — просительно сказал Василий Иванович.

И куда командирские нотки из голоса делись?

— Власть переменилась? — спросил я себя, мысленно усмехнувшись, и добавил. — Это у меня в доме возможно. Там у меня инструменты и лекарственные препараты. Приходи⁈

— А тут нельзя?

Я покрутил головой.

— Сено к корове не ходит? — спросил, усмехаясь государь. — Я помню-помню, как ты говорил.

— Не тебе же говорил, государь, — покраснел я лицом.

— Не хватало! — улыбнулся он и снова скривился. — Ступай готовься к приёму. Я соберусь и приду.

Он что-то ещё хотел сказать и я задержался, ожидая.

— Больно не будет? — спросил Василий Иванович.

— У меня есть другой наркоз. Вообще не заметишь, что я делаю.

— А как ты будешь лечить?

— Дупло замажу и будет зуб как новый.

— Хм! Прямо-таки, как новый и без дупла? — не поверил государь.

— Чем хочешь, могу поклясться, — улыбнулся я.

— Грех это, — нахмурился Василий Иванович. — Всё! Ступай! К вечеру жди меня.

— Жди меня, и я вернусь! — проговорил я мысленно, поклонился и вышел.

Так как челнок существовал вне времени и пространства, то в нём время могло идти, могло не идти, но всё это происходило безотносительно к внешнему материальному миру. Вот и мы с Василием Ивановичем, при попадании в челнок вдруг впавшим в искусственный сон, был транспортирован в материализовавшееся «ниоткуда» кресло дантиста. О стерилизации здесь заботиться не приходилось и я, просканировав его зуб компьютером и определив метод и способ лечения, произвёл необходимые манипуляции по удалению двух отростков нерва и установке временной пломбы.

Потом, пока Василий Иванович, находился в состоянии искусственного сна, я переместился на необитаемый атолл, давно облюбованный мной для морского времяпровождения, где я и провёл аж целую неделю.

Потом, снова просканировав компьютером зуб и увидев, что воспаления нет, провёл заключительные манипуляции по установке постоянной пломбы. После этого покупался ещё немного и через следующие локальные сутки, вывел Василия Ивановича из дрёмы.

Государь, очнувшись в кресле, с недоверием оглядел мой кабинет.

— Я что, приснул? — спросил он и сделал движение губами, словно обследуя полость рта языком.

— Чёрт! — ругнулся он и даже не заметил это. — Как ты это сделал?

— Пока ты спал, государь.

— Но как⁈ — изумился Василий Иванович, продолжая шарить во рту языком. — Не болит!

— Вот, — я показал пасту, оставшуюся на пластинке и уже застывшую. — Этим замазал и всё.

— Этим? — государь схватил и стал трогать остатки окаменевшей субстанции пальцами.

— Только, государь… Этой мазилки очень немного. Её мне получилось сделать из живицы и особых веществ, коих мало и которые сложно делаются. Не сказывай никому, вдруг у тебя снова какой зуб заболит. Или у твоей жены Соломонии.

При упоминании имени его жены Василий Иванович вдруг посмурнел.

— Что-то случилось? — спросил я.

Василий Иванович вздохнул и глухо ответил:

— Случилось…

[1] Мидель-шпангоут.