Целитель

Глава 3

Я сидел на руках у епископа и мирно сосал его нательный крест. Ну а как я покажу, что сознание у меня детское. Тяни всё в рот, и сойдёшь за ребёнка.

— Что ещё за своим Федюней замечала? — спросил Серапион. — Где он Иисусову молитву мог слышать? Не от вашего ли попа? Не от Никодимки ли?

— Так, нешто, грех это? Сю молитву читать?

— Прелесть сие! — поморщился Серапион. — Монахам пристало исихастам следовать, а поп другие молитвы читать должон, тем паче с мирянами. Сам на сам — сколько угодно,но не прилюдно. Прелесть сие!

— Не замечала за ним такого. Может, обмолвился при Федюне. Он всё схватывает. Много слов знает. Говорит плохо, но складно.

— Удивительное дитя, — кивая сказал архиепископ. — Раз твой Федюня признал меня как «тятю», присмотрю за ним. Кто у него крёстные?

— Марфа, тётка моя, да друг Степанов — Никита Чумной. На войне они с мужем ноныче.

— Ну, да ладно, свидимся ещё. Примечайте всякое необычное и мне отписывайте. Да и о своём житье-бытье тоже пишите. Большое у вас хозяйство?

— Восемь сёл и деревень. Эта старшая. Бурмачкина пустошь зовётся.

— Хорошая пустошь! — изумился Серапион, улыбаясь в бороду. — Добротные строения у крестьян. Поля обильны хлебами. Рыбные промыслы, смотрю, изрядны. Людишки не жалуются, как у других хозяев. В другое место приедешь, так и начнут жалобщики идти. А тут: благослови, благослови, да спаси Боже.

— Так, то Степан мой с дружиной своей. Есть у него и два немца, которых он в ту войну с ляхами пленил. Они мельниц понаставили по ручьям, что в озеро втекают, а на них токарные и иные промыслы. Кузнец у нас добрый. Железо болотное куёт. Топоры, мечи, сабли, кистени, наконечники копий ладит.

— Ты, гляжу, тоже в мужских делах разумеешь, — с улыбкой и «хмыком» произнёс Архиепископ.

— Как не разуметь, когда муж то и дело на войну ходит? Хозяйство на мне остаётся! Приходится разуметь. Родичи не больно помогают, хоть и рядом хозяйство имеют. Да и то… За ними целая волость Кушеверская. Не чета нашему хозяйство, а тоже все мужья вои.

— А, ты говоришь, немцы… Присмотрели бы. С них добрые управляющие.

— Немцы тоже воюют с мужем. Вои они.

— Понятно, — покивал головой Серапион.

Так из этого разговора я узнал, что наше село называется Бурмачкина Пустошь, или просто Бурмачкино. И ещё я узнал, что мои родственники по отцовской линии весьма зажиточны, в отличие от нас. Но, как по мне, так и восемь сёл-деревень тоже значительная «вотчина».

Так произошло моё знакомство с архиепископом Новгородским Серапионом. Нежданно-негаданное знакомство, вызванное подозрением попа Никодима, что в меня вселились бесы, ха-ха… Знал бы он, как был близок к истине. Не на счёт бесов, конечно, а на счёт вселения.

После отъезда Серапиона поп Никодим крутился вокруг меня и я его понимал. Ему ведь виднее, что со мной твориться, что-то необычное. Однако, я больше не падал «ниц», распластавшись «аки крест». А молитву Христовую, всё-таки, время от времени, произносил. Если уж начал что-то делать, надо было продолжать. А мне и в радость, почему-то, стало её произносить. Прямо и не знаю, что подумать. Веселее с ней я себя чувствовал. Бодрее. То мне сильно было одиноко в этом немощном детском теле, а теперь вроде как и не скучно. Вроде, как и не сам на сам в заточении сём… Да-а-а…

Зато я начал водить хороводы с маленькими детьми. Много и х было на нашем подворье. И подворье было большим и людей на нём было много. Ну, как много? Человек десять детишек. Какие-то здесь и жили, какие-то приходили с матерьми что-то делать по хозяйству. Причём уже лет с трёх-четырёх ребятишки прилаживались с труду. Кто-то гусей пас, кто-то за курами-утками приглядывал, кто-то из мальчиков старшим братьям помогал, девочки — старшим сёстрам. Всё так хитро закручено было, что любо-дорого было смотреть, как работали другие люди, кхе-кхе… Никто не сидел в тенёчке и не щурился без толку на солнышко. Все, хоть и неспешно, но что-то полезное делали.

На подворье имелась столярная мастерская, где готовили на зиму сани, бондарная, где клепали бочки, стягивая изогнутые доски, железными обручами. А мне казалось, что в это время должны ещё ивовыми. Ан нет. Железными! Я удивился. И проявил к производству интерес.

Со стороны бондарни в основном стучали топоры и звуки строгательных приспособлений, раскалывающие дубовые чурбачки на досочки и придающими им нужную форму, а от столярной мастерской слышались звуки пил. Я так часто порывался туда подойти, что мать, уставшая наблюдать, как я настойчиво меняю траекуторию движения, как-то крикнула:

— Отведите его уже туда, наконец! Пусть посмотрит!

Нянька меня отвела и подержала, пока я наблюдал, как несколько мужиков творят чудеса сноровки и мастерства, собирая из дощечек разной длины разные емкости. Тут я выпросил себе пару дощечек: одну светлую, мягкую и сладкую (я её сразу попробовал на зуб), другую тёмную и твёрдо-кислую, явно дубовую. На озере ловили рыбу, которую солили-вялили и отправляли в бочках в Новгород. В лесах собирали воск и мёд, из которого варили питье и хранили в бочках, которые тоже куда-то отправляли.

Запах у мастерских стоял такой вкусный, что я невольно задышал через нос, шумно втягивая воздух. Пахло и хвойными породами тоже. Мужики, увидев как я дышу, немного одобрительно посмеялись. А я для себя решил обязательно научиться этому искусству.

В столярно-плотницкой мастерской делали сундуки, деревянные лопаты, грабли, лестницы, плуги, сани, сёдла, какие-то клинья, клетки для птиц… Просто кололи, пилили и строгали доски и брёвна. Короче, много чего интересного делали. Плотницкий сарай, так же как и бондарный, был огромным. Но в бондарном имелась ещё и печь, поэтому тот сарай печной стенкой подходил почти к самому озеру.

Часто мы ходили в те мастерские и я приноровился засыпать под звуки инструментов и негромкое пение. А потому мне вскоре соорудили ящик типа яслей с перегородками, через которые я мог наблюдать за чужой работой, а как захочется, так и спать.

Видя, как я из дощечек складываю разные конструкции, мастера напилили мне кубиков и досочек, из которых я как-то собрал настоящий сруб и укрыл его крышей. Посмотреть на моё творение собрались не только мастера, но и другие обитатели подворья. А поп Никодим даже зарисовал его серебряным стилом на пергаменте, словно это была не шаткая постройка ребёнка, а пирамида Хеопса. Я только мысленно посмеялся.

Потом у меня постройка развалилась и я, разумеется, расплакался. Плакал я, вообще-то, редко. А тут надо было привлечь к себе внимание. Когда ко мне подошли, я пытался проделать в палочке ямку, скребя её другой палочкой.

— А ведь он желоб делает, — сказал один плотник.

Я посмотрел на него и передал ему чурбачок.

— Олоб, — сказал я. — Олоб нада.

Плотники удивились, но наделали мне брёвнышек с желобами для поперечного скрепления сруба. И я построил настоящий терем. Правда, пришлось просить мастеров сделать мне много таких брёвнышек с пазами. Когда дело дошло до крыши, я скрепил несколько штук брёвен и поставил углом вверх на сруб. А на них положил тряпицу, что нашёл у себя в яслях. Положил, но потом прилюдно убрал, скривив недовольную физиономию.

Снова сбежалось всё работное население подворья. Ну, и поп Никодим прибежал со своим серебряным стилом и пергаментом. Хе-хе… Художник, мля!

С того случая мои ясли вынесли во двор и расширили, но наступила осень, зачастили дожди, и я уже не мог удивлять дворню своими постройками, так как мои прогулки перевели в терем. А удивить было чем. Плотники понаделали столько «строительных материалов, в том числе и плоских перекрытий для крыши и напольных миниатюрных 'досок» и даже дверей. Правильно! Я ведь оставлял дверные проёмы и они зияли пустотой. Непорядок, однако.

Плотники так интересовались, что же я построю из их деталей, что матушка разрешала отнести моё строение в плотницкую для обозрения. А посмотреть было на что. Хоть я и сдерживал свои творческие порывы, однако терема выходили симпатичными. Хотя что там было строить? Соединяй брёвнышки и выращивай из них здание. Однако… В руках ребёнка всё чаще всего разрушалось, но не у меня.

Дошло до того, что кто-то из плотников вырезал детали для малюсенькой лавки и стола (дощечки с дырочками) и я их собрал. Это вызвало фурор среди плотников. Это же надо было сначала догадаться, а потом правильно вставить паз в паз.

Потом вернулся с войны отец. И сходу обомлел, увидев мои конструкции, коих скопился целый город. Мало того, что сама идея сборных соединений была исключительным ноу-хау, так и воплощение было на высоте. Хотя, конечно, отец уже был предупреждён Архиепископом. У того скопился целый альбом рисунков. Кстати, неплохо рисовал Никодим. С пропорциями и перспективой, хм. Учился где-то, наверное… Где-нибудь в Польше у иезуитов, хе-хе… В здешних «университетах» такому попов не учат.

— Как же так? — только и промолвил отец, увидев мои творения. А среди двух и трёх ярусных хором и храмов, стояли и многоярусные башни крепостей. Вся детская светёлка была заставлена и я ходил мед домов и храмов, чувствуя себя Гулливером, в стране лилипутов…

— Холосо? — спросил я.

— Очень холосо, сын! Очень! Но, как же так?

— Это плотники наши придумали ему такую забаву и показали, как собирать, а ему и понравилось.

Мать именно так поняла, что первично, кхм, яйцо, или курица.

— Плотникам по копейке каждому, — уверенно сказал отец. — Да-а-а… Удивил меня отец Серапион, но не поверил я его словам. Сказал, что хочет митрополиту московскому писать. Чудом считает, сие.

— Да, какое ж тут чудо? — воскликнула мать. — Не надо нам никаких чудес! Вот ведь напасть какая. И всё это поп твой, Никодимка проклятый. Не надо было тебе его от ляхов выручать. Пусть бы и сидел в яме.

Отец подошёл к матери. Он всё ещё был в походной одежде, только верхний кафтан сбросил. Он обнял жену и привлёк к себе.

— Да пусть его! Ничего ведь дурного нет! Узнают зато о нас в Москве. Глядишь ко двору позовут. Прозябаем ведь…

— И что? Прозябаем! Какой там прозябаем⁈ И ржа уродилась, и овёс, и просо. Репы, вон, целые пять ям зарыли песком. Морквы… Напраслину наговариваешь! Не гневи господа нашего! Рыбы вона сколько! Не бедствуем…

— Да, я не о том. В селе прозябаем. Разве не скучно тебе московской девице в сельце захудалом маяться?

— Фу, на тебя! Выдумаешь, тоже! Хорошо мне здесь. Вон какой сынишка растёт! Не радость разве? Крепкий, здоровый, прости Господи и дай Бог ему долгие лета, разумный. Весь в тятьку. Разве не ты построил сие сельцо? Ведь пять землянок было. А теперь? Хаты рубленные. У старосты пятистенок. Разрастаются да надстраиваются. А ведь и двух лет не прошло, как мы тутыча основались. Не гневи Господа Бога, Степан! Ладно мне тут!

— Ну, ладно, так и ладно, — улыбнулся отец.

А я стоял и тоже улыбался. Нравились мне они оба.

Наверное, если бы я был боярским или княжеским сыном, я бы сидел в тереме с мамками и няньками, а мой отец был служилым человеком второго уровня, то есть категории дворян или так называемых — «детей боярских», то есть тех, кто «ходил» во время войны под боярами. И вся его многочисленная родня тоже была дворянами, служилыми людьми по отечеству. За службу и мы, и наши родичи были одарены землями-поместьями, передаваемыми по наследству. И клятву верности давали персонально царю.

С отцом стало веселее. Он хоть и пропадал то на охоте, то на подлёдной рыбалке, то в набегах на карел, финов и чудь, шаливших на берегах Ладоги, но временами со мной играл. Я в два года мог позволить себе самостоятельно мыть и вытирать руки и лицо, одеваться и раздеваться, сам держать ложку, есть и пить из деревянной чашки, пользоваться стилом, мелом и угольками, то есть — рисовать. Рисовал я природу: дождь, солнце, деревья. Всё, конечно, «по-детски», однако и в этом я находил возможность самовыражения. Детские рисунки — это тоже, знаете ли, искусство, если использовать знания золотого сечения и японо-китайской живописи.

Лето тоже прошло весело. Я лазил по заборам и лестницам, бегал, прыгал, играл с другими детьми в догонялки, водил хороводы и пытался танцевать как танцевали отцовы вои. С викидыванием ног и присядкой. Не особо, конечно усердствовал, сдерживая себя изо всех сил. Но уже было можно прокачивать мышечную массу не только ночью, когда все спят.

С танцами стало ещё интереснее жить. Но танцы поп Никодим категорически не приветствовал, обзывая их бесовщиной. Но народ на попа внимания не обращал, а когда надо, — веселился до упада. Очень весело было летом в ночь Ивана Купалы. Но песни и смех я мог слышать только через открытое окно. Июль был здесь жаркий и душный.

Странно было, что и отец с матерью уходили на эти, явно не христианские праздники, оставляя меня на няньку, которая тоже сбегала к «суженному-ряженному», высвистывавшему её через окно соловьиной трелью. Я же говорю, весело было.

А осенью, как только убрали рожь и засеяли озимые, отец снова собрал свою дружину и уехал в Новгород. Сказал, что туда аж целый царь Василий Иванович приезжает. Будет де, Псков усмирять.

— О, как, — подумал я. — А Псков разве не в составе России?

Потом я вспомнил, что Псков ещё долго после Новгорода имел своё вече. И вот, видимо, и ему пришёл конец.

С отцом в Новгород уехал и поп Никодим, увозя с собой стопку исписанных листов со сказкой про Федюню-дурочка. Хм! Наоборот… Про Федюню «умничка». Молился я так серьёзно, что даже мать с отцом посматривали на меня с опаской. В два с половиной года я уже знал несколько главных молитв. Но я не слишком усердствовал в молениях.

Отец вернулся зимой в канун моих третьих именин и привёз мне маленького живого коника.

— Вот, сын, какой подарок тебе, — сказал он, когда меня одели и вывели во двор. — Специально у немцев ещё год назад заказал. Из самой Франкии привезли. Рановато тебе ещё верхом ездить, но пусть будет.

— Хочу на коника! — серьёзно сказал я.

Пони был красив и под детским седлом со стременами выглядел, как настоящий боевой конь.

— Рано тебе ещё, — сказал отец неуверенно.

Я оглянулся на мать.

— Хочу! — повторил я.

Мать вздохнула.

— Не отстанет. Прокати его. Что уж, коли показал…

Отец поднял меня и усадил в седло и вставил мои носка сапог в стремена. Я протянул руки к поводьям.

— Ты за луку держись! — сказал отец.

— Хочу, как ты! — упрямо сказал я.

— Дай ему! — сказала мать. — Он на деревянном так и скачет целыми днями, какты уехал. Говорит, тятю догоню и всем ляхам головы порублю!

Отец рассмеялся и дал мне повод.

— Только сабельки у меня для тебя нет, сынок.

— Поехали, — сказал я и ткнул пятками коника.

Коник вздрогнул от удивления и не шевельнулся. Видимо на нём никто никогда и не ездил. А может быть и ездили, но давно. Только он даже оглянулся и посмотрел на меня одним левым глазом.

— Поехали, — снова сказал я и снова ткнул пятками коника.

Коник недовольно заржал, но команду воспринял правильно и переступил несколько раз ногами.

— Ха-ха! — засмеялся отец и сказав, «ну, поехали», ткнул коника кулаком в селезёнку.

Удар отец не придержал и коник, как-то по-человечески икнув, подкинул круп и скакнул вперёд и вправо, а я благополучно вылетел из седла, но сдуру крепко держась за повод правой рукой, едва не угодил конику под передние копыта. Однако я умудрился подбить их при их соприкосновении с землёй своим тельцем и коник рухнул оземь, перекатившись через меня.

Хорошо, что я продолжал крепко держать повод и коник через меня перелетел, словно я его «бросил» приёмом самбо или айкидо. Сам я, перекинув коника через себя, поднялся, отряхнулся от снега и сказал:

— Если б я имел коня, это был бы номер. Если б конь имел меня, я б, наверно, помер.