Целитель

Глава 6

Я продолжал молиться у постели отца и тот быстро шёл на поправку. Одновременно я, конечно же, помогал его организму восстанавливаться, прочищая его энергетические каналы. Воспаления в тканях суставах и связках привели к множественному поражению нейронов. С воспалением мне и приходилось бороться, помогая заново вырастать нервным клеткам. И не только ментально, но и с помощью травяных взваров: крапивы и солодки.

Крапива в округе росла обильно и её заготавливали для разных нужд. От употребления молодых побегов в пищу, до банных «припарок» на воспалённые места.

Солодка, от того и называлась так, что использовалась вместо сахара для забраживания кваса, а также в качестве вкусовой добавки при обработке рыбы, при квашении капусты, мочении яблок и брусники. Корни и корневища солодки я перетирал, настаивал на водке, которую здесь не гнали, а закупали у заморских купцов и использовали именно для вытяжки. Тоже у заморских купцов научились, покупая различные лечебные настойки. Новгород ведь. Немцы сначала для себя привозили, потом торговать лекарствами стали, но и местный люд постепенно понимал, что да как и сам стал экспериментировать.

Вот и я, чтобы не прослыть колдуном, давал отцу солодку каплями, и накладывал крапивные «компрессы». Никаких иных лекарей мать к отцу не подпускала, видя как я грамотно за ним ухаживаю, обтирая и убирая за ним. Да! И всякие молочные продукты мы исключили из его рациона. Забраживают они кишечник, а он и нуждался в первую очередь в снятии воспаления.

Так с молитвами, шутками и прибаутками прошло ещё две недели и отец впервые поднялся с постели. На левой ноге у него имелся гипсовая повязка. Гипс в этом времени активно использовали для строительства и для вырезания из него игрушек. А ещё из Перми привозили камень называемый «Марьины слёзы». Почему так назвали, не знаю, может быть потому, что минерал легко кололся и крошился, а его использовали, как и слюду, вместо оконных стёкол.

Может, какая-то Марья разбила когда-то «стекло» и потом сильно горевала? Так вот, это тоже был гипс. Я узнал об этом, увидев его раскрошенным и раскисшим в луже, куда его положили местные ребята и лепили из него разные фигурки. Ручки, ножки, огуречик, блини… А я ко всему присматривался и расспрашивал о том, что сам не понимал, вот и пристал к ним. Тем более, что «окно» было моим. Да и кто мне откажет? В свои восемь лет я вымахал на все десять. Зря, что ли, с костной тканью работал, как спать ложился. Лепил я своё тело медленно и аккуратно, провисая на турнике и на руках, и вниз головой, зацепившись за перекладину носками ступней.

Долго расспрашивать не пришлось. Мне сказали, что такой белый камень роют в Нижнем Новгороде и Пскове. Используют в смеси с глиной и песком для изготовления форм для отливок из меди и бронзы. Пушек, например, колоколов, бус, серёг и всякого другого. Купить, как оказалось, «тесто-камень» можно было и в Великом Новгороде, куда я и послал гонца. Гипса привезли целую телегу. На него все смотрели равнодушно. Я же с ним немного поигрался, сделав для пробы несколько гипсовых форм для отливки изразцов. А потом и сами изразцы из глины. Печь у нас имелась с изразцами. Вот с неё я и сделал гипсовые слепки. Плитки, которые я обжёг в печи, получились симпатичные, но без глазури и нераскрашенные смотрелись убогенько. Однако я сложил их в свой сундук и, по возвращении отца, показал ему. Как и другие мои поделки: сапоги с каблуками, деревянные, обтянутые ножны для боевого меча, выкованного мне кузнецом, лук, со стрелами, самосшитый тягиляй.

Не верил отец, что я всё это сделал сам, а я и не настаивал, главное, что ему понравилась мои выдумки, особенно выдумка с гипсовой повязкой на его ноге. Главное, что воспротивиться наложению гипса он не мог. На, хе-хе, безжизненное тело, ведь, я его накладывал. Аккуратно накладывал, с помощью «ближников» правильно сложив ногу в прямом состоянии, а не в согнутом, как она уже начинала срастаться, положении. Мне удалось разъяснить отцовским дружинникам цель наших манипуляций и они всё поняли правильно.

Ещё я лично сделал для отца настоящие деревянные костыли, какими и сам, бывало, пользовался в своём, кхм, прошлом. Регулируемые по росту костыли! Винты уже знали в этом мире, а гайку я вырезал из винтового сочленения. Вот этому плотники удивились. На деревянных винтах плотники сделали для сапожника струбцину и большой пресс. Годный, кстати и для книгопечатания, но до них я пока не добрался. Рано. Время книгам ещё не пришло. Зачем торопиться? И куда? На костёр?

Я ведь знал, что придёт на Русь время костров. Хотя… Лубочные картинки икон почему бы не попробовать печатать. Но, чуть позже. Лет через пяток… Дитя я совсем.

— Как ты додумался до этого? — отец похлопал по загипсованной ноге.

Я пожал плечами.

— Мальчишки играли с этим тестом и лепили из него себе рукавицы. Тесто высыхало и рука переставала двигаться. А в чулане мне попалась старая, рваная кисея. Вот я и приспособил. Сначала на себе попробовал палец закрепить. Забавно было им мальчишкам под вздох тыкать. Как палкой. Потом и попросил привезти побольше. Целый возок привезли из Великого Новогорода. Хотя столько многог не нужно. После единого использования, можно и другорядь наматывать. Только кисея нужна.

Отец смотрел на меня с удивлением.

— На тебя глядючи можно сказать, что ту совсем взрослый, и дела твои взрослые. Ты хоть играешь с ребятами?

— Наш двор всех в шалыгу обыгрывает. А сборная дружина нашего села обыгрывает все окрестные сёла.

Отец в удивлении расширил глаза.

— Вы в шалыгу с другими сёлами играете⁈

— Играем.

— И, небось, ты придумал?

— Ну… Да…

Я скромно потупился.

— Мы хитрости разные придумали, как играть лучше и стали всех обыгрывать. Но эти хитрости нашими не долго оставались. Все тоже стали мяч пробрасывать вперёд и ногами крутить, как скоморохи. Вот мы и поехали в другое село, а потом и в третье… Так все и обыграли. Сейчас к нам приезжают сразиться. Мы перестали куда-то ездить.

— Что так?

— А зачем? Сено к корове не ходит. Мы победители. Кто хочет нас победить, к нам и едут.

— Ха-ха! — Отец рассмеялся. — Сено к корове! Ха-ха!

Потом посерьёзнел.

— Значит ты, сын, на придумки горазд? Ну, пошли, покажешь, как живёте-можете?

Он поднялся не без помощи Савелия, — одного из ближников и опёрся на костыли. Опёрся и покачался на них.

— Надо ж ведь! И костыли придумал лучшие, чем есть. Ранее из ветки с развилкой вырезали да за сучок хватались. А тут… Ишь ты… Рукоять. Всё честь по чести.

— И даже кожица набита на оконечник, — сказал другой ближник — Никифор.

Они уже перестали плакать от радости, что их воевода выжил. Когда они со мной молились за отцовское здравие, я и их подлечил. И они заметили, что стали быстрее выздоравливать. Наверное, потому и приходили именно со мной молиться, что почувствовали, как говорится, разницу.

Вообще, они ко мне стали относиться чуть ли не с пиететом и видно было, что сдерживались от того, чтобы не сложить руки перед грудью или не взять меня за руку. Слышал я, как они говорили, что от меня тепло идёт. Я всегда подслушиваю у дверей перед тем, как войти. И к дверям стараюсь подходить тихонько. Не подкрадываюсь, нет. Просто тихо подхожу. Все половицы скрипучие переложили. Это вам не японский самурайский дом, где чужаков так ловят. У нас чужие не ходят.

Вот с показа того, что сделано в нашем доме, мы и начали осмотр хозяйства. Я достал смету и по пунктам дал отцу отчёт: что сделано, в какую цену обошлось и сколько потрачено человеко-часов.

— Чего-чего потрачено? — спросил отец.

— Человеко-часов, — сказал я. — Засекал время на часах.

— На каких часах? — удивился отец. — Нет у нас часов.

— На солнечных. Я покажу тебе.

— Да, кто тебе вообще про часы сказал? — в изумлении воскликнул отец.

— Поп Василий рассказывал. Я к нему на учёбу ездил.

— Ездил? Почему ездил? А теперь?

— Теперь не езжу. Теперь монах с Успенского монастыря меня учит. Он тоже про солнечные часы знает. С ним и смастерили. Да, там и мастерить то ничего не надо. Вбил в колоду палку и размерил круг на двадцать четыре части, вот и часы.

— Ты и цифирь знаешь⁈ — поразился отец.

— До сотни, — горделиво произнёс я. — И писать могу цифры. И греческому счёту учусь. По псалтири.

— Греческому счёту? — снова удивился отец. — А ну ка! Веди на Глаголь?

— Э-э-э… Жизнь!

Я с трудом запоминал таблицу умножения записанную русским алфавитом. Греческие цифры тоже были буквами, а арабских монах не знал. Вот я и страдал.

— Так ты и буквицы знаешь⁈ — удивлению отца не было предела.

— Знаю, — вздохнул я. — Но плохо.

Очень трудно мне давалась русская грамота.

Так мы спустились во двор и тоже обошли его по кругу, заглядывая то в плотницкую, то в кузню, то в амбары, то в овин, то в цех переработки рыбы. Это теперь и не цех был, а цеха: разделочный, посольный, вяления, копчения. Появился у нас и огромный холодильник, то есть — ледник, — выкопанная в земле трехметровой глубины и почти сто метровой длинны яма, укрытая нескольким накатами брёвен переложенных мхом. Я столько жизней отдал рыбной промышленности и хозяйству, что грех было не использовать свои знания. Эта яма делилась на четыре помещения, разделённых перегородками и имевших свои входы-выходы. И температура в них была разная.

Отец сильно похудел за время болезни и мы усадили его на мою Красаву, которая мной почти не эксплуатировалась и сильно своей ноше удивилась, но посмотрела мне в глаза и с участью смирилась. На ней я катал своих младших братьев, а сам уже год ездил на «нормальном» жеребце русской низкорослой породы, которая по высоте мало отличалась от пони, но имела достаточно мышечной массы и мощный костяк, чтобы носить не очень «влатанного» воина.

Отцовые кони были тоже не аргамаками, но отобрали их у тевтонских или ливонских рыцарей и они сильно отличались комплекцией от наших. Отец за годы войны, прислал много обозов с подарками, запряженных крепкими конями, которым я уделял много времени, опасаясь, чтобы они не околели, а потому тщательно следя за эксплуатацией (коней раздали по разным селам), уходом и выгулом.

Отец от увиденного призадумался. Когда мы возвращались, он о чём-то тихонько переговаривался с ближниками и они изредка поглядывали на меня.

— Что задумал, отец? — спросил я.

— Хм! — он скосил на меня глаз.

Не пристало в этом времени сыну малолетке так обращаться к отцу.

— Говорю, же. Совсем взрослым себя чувствует, — сказал он, обращаясь к дружинникам. — К отцу уже запросто обращается, как к ровне, а ещё даже в новиках не состоит. Девять лет оболтусу, а такое хозяйство держит. Кому скажи, никто не поверит. Может тебе своё сельцо выделить? И женить тебя?

Я нахохлился, но потом выпрямил спину.

— Одного села мало. Во всех других твоих сёлах тоже полный порядок и тоже промыслы расширены. В Новый Город много рыбы на ярмарку возим. А за сапогами к нам даже из Москвы едут.

— За, какими сапогами? — нахмурился отец.

— А вот за такими, — показал я свои сапожки, вставленные в стремена.

Отец прищурился, вглядываясь в них и спросил:

— А что в них не так?

— А ты у сапожника спроси.

— Ты не дерзи, сын, — нахмурился отец. — А то, не посмотрю, что меня выходил, а отхожу ремнём.

— Я не дерзю, отец. Просто на словах не расскажешь. Это нужно к сапожнику идти. Или сапог снимать. А в прочем…

Я заложил левую ногу на загривок жеребцу и стянул сапог.

— Вот, видишь? — сказал я, сгибая подошву. — Мягкая, но прочная. Там железная пластина стоит.

— Пластина, говоришь? А ну, дай ка сюда!

Я передал ему сапог. Отец согнул подошву.

— Хм! И правда.

— В такой обутке легко ходить, — сказал я. — Ноги не устают. И воевать удобнее. Ваши сапоги, как каменные. Сидеть в седле в них ладно, а ходить — невмочь.

— Хм! А ведь он прав, други мои. Хотел бы и я попробовать поносить такие сапоги.

— Поносишь ещё, — я улыбнулся. — Какие твои годы. Вот нога срастётся и поносишь.

— А такое железо, на сапоги тратить прекращай. Ежели оно такое крепкое, так его на оружье лучше пустить.

— Это простое железо, болотное. Оно выгнуто и особую канавку имеет, оттого и не гнётся.

— Ладно, посмотрим. Всё одно продажу таких сапог прекрати. Смотрите они у тебя ещё и выгнуты особливо. Как по ноге. И к чему?

Отец даже фыркнул пренебрежительно.

— А вот наденешь такой сапог и узнаешь, — улыбнулся я.