Целитель

Глава 4

О моём удивительном спасении из под копыт коника, а в конике было весу килограммов сто, разнеслась молва по всей нашей вотчине. Так как вскоре стали приходить люди посмотреть на чудо-богатыря Фёдюнющку трёх лет отроду, взвалившего коня себе на плечи и перекинувшего через голову. Хм!

В принципе, так и получилось, ежели смотреть со стороны. Когда падал, я выставил левую руку и сделал перекат через плечо, специально махнув правой ногой, вырывая её из стремени. Вот и ушёл коник в полёт, перекатившись через меня вверх ногами. И меня потянув за собой, поэтому и встал я на ноги легко. Айкидо, мать его. Мастерство не пропьёшь и не растеряешь за многие перерождения!

Не зря! Не зря я отрабатывал этот кувырок на полянках во время детских игрищ. И отец сие заметил.

— А ведь он, стервец, присмотрел, как мои вои через щит кувыркаются! — изумился, как-то отец, до этого сидевший задумавшись над миской супа. — Так они от коней и спасаются. Падают, уходя от столкновения и прикрываясь щитом от копыт. Но где Федька увидел сие?

— Так, на поле вашем бранном. Где ж ещё? Подсмотрел. Он люби кувыркаться.

— Ай, да, мастак, Федюнюшка! Ай, да мастак! Прикажу сделать ему щит и меч деревянные.

— Акстись, Стёпушка! Малой он ещё с вашим оружьем бегать. Ты ему ещё сброю сшей!

— А ведь верно! И сброю сошьём. Хочешь воем стать, Федюнюшка?

— Хочу воем стать! — сказал я. — Как тятя хочу. Меч хочу, щит и сброю.

Я выскочил из-за маленького стола и, подбежав к «своему» углу, взял остроконечный шлем, сделанный из бересты и прутик с поперечной палочкой-гардой. Взял и встал в позу воителя, выставив прутик перед собой и согнув колени.

— Ха-ха! Точно! Щита не хватает! Щит тебе и можно в бой!

— В бой! В бой! — закричал я.

— Ешь садись! Аника-воин… Чтобы сильным воем стать, надо много каши есть, а ты совсем не кушаешь. Смотри, как тятя ест. Вот с него и бери пример. Хочешь таким же сильным стать?

— Хочу! — сказал я и усевшись за столик на маленький табурет, схватился за ложку и принялся уминать густую овсяную кашу, сваренную на молоке и запивать ягодным киселём.

С коником мы подружились и вскоре я уже разъезжал на нём по двору, снаряжённый в кожаный доспех, надетый на овчинный полушубок, со щитом в левой луке и мечом в правой. К всеобщему удивлению, коником мне удавалось править одними ногами. Как-то с того раза животинка зауважала меня, перевернувшего её вверх копытами. Она теперь реагировала на моё малейшее прикосновение, а мне удавалось крепко держать её ногами. Да-а-а… Не зря я три года сидел в стойке «всадника», называемой в Японии «киба-дачи». Знал ведь, что придётся когда-нибудь на настоящего коня садиться. Любимая моя стойка в каратэ, кстати. Очень в ней удобно и дыханием заниматься и движения рук отрабатывать. И, кхм, геморрой лечить, втягивая, кхе-кхе, всё, что надо, в себя.

Коник, вообще-то, был кобылкой. Гнедой кобылкой. А раз гнедой, то у меня сразу всплыла в сознании слова песни широко известного в народных массах автора исполнителя Розенбаума: «… Я с гнедою сросся… Стремена по росту и не жмёт лука…» Её я и напевал, чаще всего, сидя в удобном седле и тихим лошадиным шагом перемещаясь вдоль высокой изгороди-частокола, ниже остро обтёсанных и заострённых брёвен которого, по мостку, ходила редкая стража. Хм! Должна была ходить, да, но довольно часто, когда отец уезжал из городка, как называл его он сам, стражник спал, ска, растянувшись на дощатом мостке.

Кстати, слышал я, как отец матери рассказывал, как усмиряли Псков. До большого побоища дело не дошло, слава Богу! Но Более трёх сотен самых знатных купцов из Пскова «выселили» в двадцать четыре часа. Дали всё-таки клятву верности псковичи царю Василию Иановичу.

Поводом к замятне стал конфликт, разгоревшийся между новым царским наместником и горожанами, которые приехали в Новгород на наместника жаловаться. А наместник уже пожаловался. Для разрешения конфликта царь и прибыл в Великий Новгород.

Тех жалобщиков арестовали и обвинили в бунте и заставили дать присягу и согласиться с отменой самостоятельности, ликвидацией вече и снятия вечевого колокола. А для пущей сговорчивости выслали триста семей, взамен которых привезли другие, лояльные царю, ибо Псков стал не самочинным городом, а пограничным оплотом России. Вот так сходил мой отец на Псков, привезя с «войны» несколько подвод разного дорогого имущества. И мать нисколько не комплексовала от того, что оно было отцом награбленным. Может быть и не отнятым у кого-то, но ведь что могли забрать с собой люди, которым дали на сборы ночь. Только самое дорогое.

Прогуливал я коняшку ежедневно, и пел ежедневно, так моя песенка и ушла в народ. Когда песня дошла до родителя, он призвал меня к ответу.

— Ты, где услышал такую песню. Сказывают, ты песни поёшь?

— У стрельцов услышал. Что на ограде ходят.

— А они говорят, что ты пел.

— Я пел и они пели, — пожал я плечами. — Ладная песня. Мне нравится. Про Федюню и коника.

— А какие ты ещё песни знаешь? — спросил отец настороженно.

— Что нянька пела про «баю-бай».

И запел тоскливо:

— Баю-баю баюшки. Жил мужик на краюшке. Он не беден и богат. У него много ребят. У него много ребят. Все по лавочкам и сидят. Все по лавочкам и сидят. Ккашку с маслицем едят. Кашку с маслицем едят, пирожки с творожком. Пирожочки с творожком для них мама напекла. Для них мама напекла. Мама добрая. Баю- баю, баю- бай, дитя, глазки закрывай. Бай- бай- бай.

Хорошо у меня получилось. Душевно и ладно. Матушка аж прослезилась. А отец нахмурился.

— Так, не ты значит, придумал?

— Ну, откуда ему, Сёпушка? Он и знать не знает, что такое Дон.

— А что такое Дон?

— Какой дон. Не знаю никакого дона. Нет там про дон, — насупился я.

— Ну, как же… Ты же сам поёшь: «На Дону на Доне, гулевали кони…»

— Доня? Так нянька свою Машку называет.

— А при чём тут кони? — удивился отец.

Я пожал плечами.

— У коней тоже дони есть, наверное.

Отец с матерью переглянулись и отец облегчённо вздохнул.

А песня прижилась. Ушла, как говорится, в народ. Её пели протяжно, раза в три медленнее, чем её пел я, скача на своей кобылке. Очень красиво у них получалось. Особенно, когда вступали высокие девичьи голоса. И я пел эту песню не стесняясь во весь голос. Что-то другое я петь зарёкся.

Мне ещё рано было исповедоваться, а поп Никодим пытал меня и пытал, пока мать не погнала его «ссаными тряпками» от меня и сказала ко мне не подходить, а то пожалуется архиепископу. На что поп буркнул, что «и на него управа найдётся». Сказал он тихо, но я-то был рядом и всё слышал. И он, взглянув на меня и встретившись с моим взглядом, понял, что я тоже слышал, кх, и не только слышал, но и всё понял. Поп недобро нахмурился и погрозил мне пальцем. А я подумал:

— Обломал бы я тебе палец, поп. И не только палец, а и рога.

Но грешить в этом мире мне не хотелось. Ибо… Ибо… Да-а-а… Ибо азм есть… Хм! Христос во мне… Хм! Да-а-а… Дожили…

Но, вообще-то, с Христовой молитвой, которую я старался произносить как можно чаще, в моём сердце стало теплее и спокойнее. В своих мирах мне, естественно, приходилось рассуждать на тему сотворения мира, смысла жизни и участия в нём религии, много читать по этому поводу и слушать разных знатоков. Я даже склонялся к принятию буддизма, так как шёл по пути дзэна и расширял своё и так почти бесконечное самосознание.

Однако только здесь и сейчас я почти поверил в «него». В Бога с большой буквы «Б», ибо свершилось то, что он сказал. Без всякого Флибера свершилось, от которого я избавился в году этак две тысячи двадцать шестом. Перенесла меня чья-то сила туда куда я как-то ЕГО попросил, не подумавши. Ага… Теперь только с большой буквы. Любой буквы любого алфавита. Ибо я искренне поверил с НЕГО.

Хотя… Веришь, не веришь, а соответствовать христианскому образу я был обязан. Строго тут было с этим. Люд хоть и куролесил на языческих праздниках в оргиях, переходящих в вакханалии, но в церковь ходил исправно. Там, где она была. И где был поп. Такой, как наш Никодим кому хочешь проклюёт черепушку, до мозга доберётся и мозг выклюет.

— И зачем его отец держит? — иногда думалось мне.

Но отца поп боялся и с ним вёл себя тишайшим образом, как кроткий агнец. Мать тоже жаловалась на попа, что тот лезет не в свои дела и едва ли не в каждую закупоревуемую бочку, но отец лишь отмахивался, спрашивая: «А кого?».

Так закончилась моя четвёртая зима, а за ней весна, лето, осень. Наступила пятая и после моих четвёртых именин отец засобирался на очередную войну с ляхами. Беспокойная у него была жизнь. А если у него, то и у нас. Ведь матушка переживала за отца. Не все его вои возвращались до дома, до хаты. Да и отец приходил пораненным. Я мылся с ним в бане и видел его почирканное розовыми шрамами тело.

Мои прошлые умения не канули в лету и я кое чем помог отцу, ускорив его мышцы и уплотнив кости и даже кожу. За свои многие жизни, я видел много людей и понял, что не у всех людей всё одинаково. Кожа, кости, волосы — всё разное. Даже состав слюны у мужчин и женщин одной расы различается. Да-а-а… Вот и научился я модифицировать сначала своё тело, а потом и чужие. Когда смог дотянуться до из нейронных связей, вкладывая в них скопированные программы. Ведь теряют же чувствительность и приобретают «набитость» суставы кулаков и кожа с костями на ногах кикбоксёров. Это ведь происходит по воздействием, как вешних так и внутренних процессов. Так что много что в организме можно было подправить, но я уже наигрался в эти фокусы в прошлых жизнях и теперь желал только отцу не хворать и оставаться более менее невредимым. И, судя по его рассказам после походов, мои изменения его тела на его «ранимость» повлияли.

Как сказал отец при расставании с матерью:

— Пришло время возвернуть Смоленские земли.

— Всё бы вам что-то возвертать, — вздохнула Варвара. — Сколько от той войны с Литвой прошло? Три лета всего.

— Так они же сами лезут напрашиваются, — даже удивился непонятливости жены Степан.

— Ну, словно дети малые, — снова вздохнула жена. — Не поделили поляну.

— Ничего себе, поляна! — рассмеялся Степан. — Смоленщина дорогого стоит.

— Дорогого стоит, значит дорого обойдётся, — буркнула Варвара, плюнула три раза через левое плечо и перекрестила себе губы. — Возвращайся живым. Третий сынок у нас будет.

— Да⁈ — обрадовался Степан. — Вот ты ж какая у меня умница! Погодки един за другим. Точно знаешь, что ещё сын? Воин?

— Точно знаю! — вздохнула Варвара. — Воины вы мои. Слёз на вас не хватает.

Она обняла меня и мы с двухлетним братом прижались к отцовому кафтану.

В пять лет у меня уже получалось на скаку «рубить лозу». Правда деревянной сабелькой, да. Однако уши я уже себе не «оттяпывал», шапку с головы не сбивал и ноги кобылке не рубил. Метал на скаку сулицы, учился попадать в мишень из лука. Правда — детского. Плотники выстругали и составили из двух половин какого-о дерева. Стелы были ноть и не острые, но с оперением и с утяжелённым наконечником. С места в обмолоченный сноп с двадцати шагов я уже попадал, а вот на скаку мазал.

Отец на мои пятые именины с войны не вернулся. Не вернулся и на шестые, и на седьмые. Однако «подарки» как он писал в своих посланиях Варваре, приходили регулярно. Кстати, как сказала мать, не многие князья и бояре умели писать и читать. И сказала, что пошла за отца, потому что сама писала и читала, и он её удивил грамотой и знанием шведского и немецкого языков. Многие за неё сватались, но все были неучи, а она оказалась дочерью боярина Ивана Андреевича Лобана. Тоже из рода Колычевых, но дальнего. И очень знатного, кстати. Аж «целого» окольничего у царя Ивана Васильевича. В смысле, «третьего», конечно.

На троюродных сестрах можно было, оказывается, на Руси жениться. Вот отцы их и поженили, чтобы усилить владения моего деда, у которого детей мужского рода было человек десять, и каждому нужно было отмерить землицы, коей очень не хватало. А у Лобана её было, ну просто завались.

Колычевы, как оказалось, вели свой род от Андрея Кобылы. И это имя мне уже было знакомо. Андрей Кобыла считался предком царей Романовых. Так вот внук Андрея Кобылы — Фёдор имел прозвище Колыч, то есть — кольщик. Вот от него и пошли Колычевы. А жил Кобыла в четырнадцатом веке. Вот и считай, сколько у меня родичей?

Родичей много, да почти все больше по воинской части, а не по боярской. Колычевы и есть «колычевы». Голову кому срубить на скаку, копьём проткнуть, — это — да, а вот «порулить» страной… Это другие… Да, я по отцу видел, что ему власть совсем ни к чему. Он и дворней своей не руководил, когда они что-то строили, а участвовал в строительстве. Много они понастроили, пока отец дома был: мостов, плотин, мельниц. И плодовитые мужики были на сыновей. Вот и воевали.

Это мать мне рассказывала, когда я уже, по её меркам, начал соображать кто есто кто. Лет с шести. А в семь я уже сам работами, что нужны были по хозяйству, руководил. Самому мне нравилось работать с деревом и перво-наперво, что я сделал — это себе нормальную кровать.

Настрогал досок, сколотил из них невысокий короб чуть пошире предыдущего, переложил его дно гнутыми липовыми дощечками, а сверху уложил тюфяк, который мне пошили из мешковины и набили конским волосом вперемешку с пером и простегали. Я терпеть не мог мягкие постели, но как им скажешь, когда ты дитя? Кто тебя послушает? А сейчас я был уже почти взрослый. В это время дети взрослели очень рано. В пять лет уже полноценный помощник по хозяйству в крестьянских семьях. А кое кто в пять лет уже и лошадь с плугом водил, а для этого нужно было иметь большой опыт и развитый ум.

Терем-теремок требовал ремонта, у отца до своего всё руки не доходили, и мне пришлось провести оценку состояния строения, составить дефектовочную ведомость, смету на ремонт и распределить обязанности.

Я читал раньше по то как русские могут валять Ваньку, но никак не думал, что сам столкнусь с подобным дуракавалянием.

Плотники едва не развалили нам весь дом. Я-то им рассказал про весь «фронт работ», вот они и начали ломать всё подряд, хорошо, что я вовремя пресёк бесчинство. А после этого взял руководство в свои руки, давая ежедневные задания. Но они продолжали валять даже не Ваньку, а натурального дурака. Вроде бы знал я этих людей и они меня знали, а всё равно, что-то им не давало подчиниться семилетнему ребёнку.

Но я не нервничал, а смотрел на плотницкие ухищрения в затяжке работ с насмешливой улыбкой.

— Если бы здесь был мой отец, вы бы вели себя по другому, — как-то сказал я, улыбаясь. — Но я ведь тоже выросту когда-то и тогда я всё вспомню каждому. Я даже отцу жалобиться не стану, а просто подожду, когда я вырасту. Вырасту и отдеру вас за уши. И напомню, как вы измывались над малым ребёнком. Что это такое, то топор не тот, то тесало, не то, по подточить, то приколотить, то топорище сменить, то пилу подправить… Каждого запомню, а уйдёте в другое село, всё равно вас найду, вот вы у меня где.

И я развернул сложенный в четверо лист бумаги и показал, что в нём написано.

— Микитка Чёрный, Стёпка Сидорчук, Бурмакин Славка, Полушкин Пётр, Гончаров Григорий. Вот вы где у меня записаны. Найду и воздам по заслугам. Каждому по делам его. Вот, перед Богом обещаю.

Ещё два дня я ходил с листом бумаги, на котором были написаны имена плотников, положенной на тонкую дощечку, выпиленной мной по размеру листа и выструганную самолично до тончайшего состояния. Миллиметров до восьми. Потом показал плотникам то, что на нём появилось. А появились на нём портреты плотников. Портреты-миниатюры. Не сильно вышли похожими, но основные, характерные особенности их лиц, я передал. Не потому, что не мог нарисовать их лучше, а чтобы совсем не свести с ума мать и не прослыть в этом мире супер-художником. Не нужна мне стезя придворного портретиста. Было дело. Проходили.

Показал рисунки плотникам и те не просто обомлели, а окаменели.

— Вот. Теперь я точно не забуду ваш облик и через пять лет и через двадцать пять. По этим рисункам вас кто хочешь опознает. Похоже ведь?

— Я не похож, а вот Стёпка, Славка, и Петька очень схожи.

— Сам ты… похож! Я не похож! — крикнул Стёпан Сидорчук, и его голос от волнения «дал петуха». — А вот вы все похожи. Вон у тебя, Гришка, и щека разрезана.

— Ты, это, паря… Зачем с нас иконы написал? — спросил сурово Григорий Гончаров.

— Это не иконы, а рисунки. Списки ваших образов.

— Вот и я говорю, что образа, — продолжил он же. — Не надо с нас образа списывать. Грех это.

— Грех свой я отмолю, но хочу иметь ваши лики у себя.

— Христом Богом прошу, — Григорий упал на колени. — Замалюй ты их. Мой замалюй, Христом Богом.

Гончаров почему-то взвыл и ударился лбом об пол. Другие плотники тоже попадали на колени и завыли. Я чуть листок бумаги не выронил, но вовремя взял себя в руки.

— Вы, это… Если дурака валять перестанете, после сделанной работы отдам каждому его облик. Перед Богом обещаю. Но только, если вы всё сделаете так, как надо и в обещанные мне сроки.

— Сейчас отдай, — выл и стенал Гончаров.

— Так, хватит снова дурака валять. Скоморохи мне нашлись! Встали и пошли дело делать.

Они стояли на коленях вверх задницами.

— Я, вот, порву сейчас ваши лики, будете знать тогда! — пригрозил я.

— Стой! — закричал Микитка Чёрный и вскочил. — Я уже пошёл.

Подскочили все и, продолжая стенать и оглядываться на меня, разбрелись по хоромам.

Вечером того же дня меня после вечернего молебна пытался перехватить поп. За ухо хотел перехватить, но я ловко увернулся. Пальцы у попа были крепкие и однажды мне пришлось вырываться из них с помощью деревянного каблука сапога, которым я наступил ему на ногу. Со всего маху наступил. А сапожки-то у попа мягкие, сафьяновые. А каблук у меня дубовый. Сам кромку точил на точильном камне. Вот с тех пор он ко мне из далека руку и тянет, а я, поэтому, успеваю увернуться.

— Экхе, — кашлянул поп. — Федюнька, что за лики бы с плотников писал? Они жаловались.

— Какие лики, отче? Так, рисунки, — сказал я небрежно.

— А где они у тебя?

— А тутыча, — сказал я и показал на 'отворот кафтанчика.

— А дай ка сюда, — сказал поп, протягивая руку и шагая ко мне.

— А зачем? — спросил я, отскакивая.

— А грех это с людишек иконы писать.

— Э-э-э… Какие же это иконы? — удивился я и достал лист бумаги с именами и рисунками.

На листе напротив имён были нарисованы «детские карикатуры» на плотников. Очень отдалённо походившие не только на иконы, но и вообще на человечков. Ручки, ножки огуречик, ага…

— Это что? — удивился поп.

— Рисунки. Это — Гришка. Это Стёпка. Это…

— Постой-постой! А где лики?

— Какие лики?

— Они сказали, ты их лики написал.

— Это я так только сказал, — улыбнулся я.

— Тьфу, — смачно плюнул поп на пол домовой церкви.

Плюнул и, посмотрев на меня, растёр плевок сапогом.

— Ты ничего не видел, — сказал поп, глядя мне в глаза, словно пытаясь загипнотизировать.

— Что ты в церкви плюёшься? Как не видел? Ты же прямо мне под ноги харкнул.

— Тьфу, ты! — снова сплюнул поп и осенил себя крестным знамением.

— И вот ты снова плюнул, — сказал я и спросил. — В тебя бесы вселились? Мама, мама, в Никодима бесы вселились, он на пол в церкви плюётся!

— Бы что, бесёныш, шумишь, — прошипел поп.

— Мама, мама. Никодим меня бесёнышем назвал, — продолжал горлопанить я. — Значит папа мой бес, а ты…

— Тварь! — просипел покрасневший как варенный рак поп и попытался зажать мне рот своими скрюченными пальцами, но по несчастью один из них оказался у меня во рту и я, превозмогая брезгливость, что есть силы прикусил его. Не мог я упустить такого шанса отомстить. Хоть и грех это. Прости, Господи!

Такого ора я давно не слышал. Поп орал, брызжа кровью во все стороны, ибо мотал рукой, как пропеллер. Я орал: «Бес! Бес!», показывая на попа. Мать звала на помощь, ничего не понимая в сумраке тесной церквушки. Ещё поп своими маханиями загасил почти все свечи и лампады… Короче, было весело.

Поп с дуру бесноваться не перестал и я его понимаю, прокусил я ему палец прилично. Поэтому Никодима скрутили двое отцовых слуг, оставленных для обеспечения безопасности, так сказать… Скрутили попа и когда я сказал, что он мне зачем-то засунул в рот палец, его посадили в ближайшую баньку и заперли там. Стоял май и замёрзнуть поп там не мог.

Никодим понял, что «накосарезил» и затих. Иногда только тихонько вскрикивал:

— Выпустите меня! Выпустите!

— Ага, — отвечал сторож. — Тебя выпусти, так ты ещё чего учинишь. На дворянского сына руку поднял.

— Он бес! — прошептал поп.

— Вот епископ приедет, кхм, и разберётся, кто тут бес, а кто сошёл с небес.

Опрашивали меня с пристрастием. Пугали Божьими карами если солгу. Ага… Плотникам я пообещал, что если они расскажут про лики, выколоть на ликах глаза. Поэтому, они твердили, никаких ликов не видели. Грубо и подло? А кто сказал, что я ангел? Все мы грешники на этой земле. Покаюсь. Дай Бог, исправлюсь. Дай Бог буду прощён. Я просто не верил в любовь трудящихся к правящему классу. И это я проходил. Только страх заставляет человека трудиться. Не опасался бы человек сдохнуть с голода, он бы палец о палец не ударил бы. Как малайцы среди банановых пальм. У каждого своя пальма, с неё он и кормиться. Ну, или нефтяная скважина… Тоже неплохой себе банан, хе-хе…

Поэтому, если мои работники будут меня бояться, это самый лучший для меня вариант. Я не «покололся». Плотники тоже. Мне топить попа не пришлось. Он сам себя затопил. Своим дерьмищем, прости Господи, затопил. У него в клетушке нашли целую пачку исписанных листов, где он писал обо всех и обо всём. И про епископа в том числе. Здешних адресатов нам не озвучили, а вот про один сказали. В Варшавский университет поп писал, но уже о делах государственных. О наших делах, российского государства. И подробно так писал. Я их читал. Ещё раньше читал. Потому и затеял эту бучу. Пресекать нужно было утечку информации. Душить источник. Я и придушил. Цель оправдывает средства, однако.