Целитель

Глава 8

— Дюже ты разумный, сын, — сказал мне отец после тягостных раздумий, длившихся около трёх месяцев.

Мне были видны его страсти, разгоравшиеся, при моём появлении, что говориться, изнутри. Они и без меня кипели, а как только появлялся я, его внутренние энергетические потоки приходили в бурлящее состояние и мне приходилось то и дело корректировать их циркуляцию. Иначе отец за эти месяцы в буквальном смысле сжёг бы свою печень.

— Прямо и не знаю, что с тобой делать⁈

— А что со мной делать? — удивился я. — Вернее, зачем что-то со мной делать? Вроде, не провинился ни в чём.

— Вот видишь, как ты со мной разговариваешь? Другой бы просто поковырял в носу и спросил, в лучшем случае, «чо»? А к тебе даже и придраться нельзя. Не к чему! Нет вины за тобой ни большой ни малой.

— Так и ты, отец, не прост в речах своих. Да и в мыслях своих, мниться мне. Тоже уже могу сравнить.

Отец посмотрел на меня и нахмурился ещё больше.

— Твой двоюродный дед Семён Андреевич, у царя Ивана Васильевича первым послом по немецкой стороне был. В Думе сидел. Многие посольства возглавлял. Наш род тогда в Москве жил. Там и сейчас дядька твой, Иван. Потом, когда Новгород под Москву отошёл, нам поместье в Новгородчине выделили. В деревне Ворсино на реке Моча… Там и я народился. Твой дед Андрей, тоже послом был. Вместе они с Семеном с крымчаками, да с Литвой дела имели. Вот и учил нас твой дед по-своему. Немцев-учителей для нас зазывал. Нас семеро у него мужей было и все грамоту и счёт знали. Но наша родовая ветвь по посольскому делу не пошла. Другой царь — другие порядки. Но деды наши и ратным премудростям нас учили. Посол с мечом убедительнее посла без меча, — сказал отец и усмехнулся.

Отец рассмеялся, а я удивился.

— Так и повелось у нас в роду, учить детей своих. Кхм! К чему я веду… Кхм! Дядька твой двоюродный Иван сейчас приставлен к посольской палате царя Василия Ивановича. Зело разумный Иван, князю Шуйскому приглянулся, тот и отправил его к царю. Послов от шведов и данов Новгород встречает, вот дядька твой и вёл дела с ними. В Москве теперь, да-а-а…

Отец снова посмотрел на меня и вдруг расправил брови и улыбнулся.

— Хочешь в Москву? — вдруг спросил он.

Поднял брови и я. Сначала поднял, потом нахмурил.

— В Москву не хочу, — сказал я. — Здесь интереснее. Охота, рыбалка, игрища ратные. Мне сие больше нравиться. Смогу я в Москве таким заниматься? Да и жить где? У дядьки в приживалах? У него своя семья. Заклюют меня его молодцы. А я ведь и покалечить могу. Ты же знаешь. Для меня правил в драке нет.

Отец ещё шире улыбнулся.

— Да, кто же тебя одного в Москву-то отпустит? В чужую семью? Не-е-е-т… Меня твой дядька в Москву зовёт. Справлялся о моем здравии, так я отписал, что хвор стал для войны. А он и позвал меня в царскую посольскую палату.

Я сильно удивился, война — основной источник «доходов» нашей семьи, но промолчал.

— Передохну немного от ратных дел, — сказал отец, словно Все в Москву поедем. Там и жильё нам нашли.

— А здесь? Хозяйство на кого оставишь? — поинтересовался спокойно я.

Отец дёрнул головой влево вправо и, хмыкнув, сказал:

— Не знаю, что ты с крестьянами сделал, но они бояться тебя; пашут, сеют и убирают они безропотно. Старосты строги к своим селянам, как никогда не было. Вечно они юлили и оправдывали. А это… Что за слова ты нашёл?

— Не знаю, — пожал я плечами. — Не говорить же отцу, что я нарисовал «парсуны» старост в полный рост и тоже пригрозил магической расправой. Причём, самому недоверчивому пришлось сжать сердце, прежде проколов иглой в нужном месте нарисованную фигурку. После демонстрации моей силы сначала селяне того села засуетились, как пчёлы. А потом и все остальные. В магию русский люд продолжал верить безусловно.

— Сказывают, что ты пригрозил им сердца вырвать.

Я снова пожал плечами.

— Может и говорил что-то такое. Я много, что им говорил.

— Силу им не показывал свою? — спросил отец нахмурившись.

— Какую силу, отец? — удивился я.

Отец вздохнул.

— Сторожись, Федюня. Такую силу все бояться. Редко у кого она проявляется. У нас в роду ты первый с такой сильной силой, но раны заговаривать и мой отец умел. Да и многие вои умеют. Матушка твоя умеет… На мне Господь отдохнул, хе-хе… Тебе Бог мою силу отдал. Попы зело охочи ведунов изводить. Оговаривают и отдают на расправу царю, а тот вынужден к казни приговаривать. Поэтому я и решил отсель съехать и тебя увезти. Не балуйся больше с силой своей.

Отец помолчал.

— И всех твоих дружинников заберём. Сказывают, что околдовал ты их. Так ли?

— Не так, конечно, — покрутил головой я.

Отец махнул рукой.

— Ладно! Собирайся. Как снег ляжет, так по первопутку и отправимся.

Как отец сказал, так мы и поступили.

Снег выпал в начале ноября. Мы уехали из очень полюбившейся мне Новгородчины, как только пробили санный путь. Буквально на второй день. У нас у каждого был свой возок, с запряжённый в него лошадкой. На возке лежали вещи и один пассажир. С матерью ехал младшенький Сёмка, с отцом — средний Петька. Я ехал один. Ко всем саням были привязаны вторые лошади. Моя команда, что постарше, ехала верхом, тоже «одвуконь». Младшие мои «други», те кто не достиг четырнадцати лет, ехали, как и я в крытых повозках.

Наши зимние повозки имели кожаный, специально сшитый, «покров», лежащий на деревянных дугах, ибо путь лежал долгий. Но с остановками, да. Дуги и покров придумал, для материной повозки, я. А потом их сделали и на другие. Возничие управляли лошадками, сидя на них верхом. Некоторые особенно груженные возки запрягались двумя лошадьми: одна в оглобли и дугу, а другая — пристяжная — тянула повозку за постромки.

На всём пути до Москвы, через тридцать-сорок вёрст, были устроены «ямы» — дорожные станции. Где можно было отдохнуть и отогреться. Но «банда» у нас была большая и большинство ночевало в санях под шкурами, собравшись по двое-трое. Нам, детворе, было весело. Засидевшись в санях мы, поев каши, резвились от души, устраивая свалки и шутливые побоища. Хорошо ехали. Весело. Бросаясь на ходу друг в друга снежками. Соскучились по зиме. Радовались снегу.

Ближе к Москве тракт походил на растянувшийся на многие вёрсты поезд и стал занимать две-три полосы движения. Ну, две то — точно. Встречного транспорта было не меньше попутного.

Волоцкая дорога привела нас к Москве, куда мы, по мосту переехав ров, въехали через Сретенские ворота Китайгородской стены. В столице было грязно, слякотно и дурно пахло. Но я был рад окончанию пути. Благо, что у нас в Москве уже был свой двор и весь наш табор уместился в нём.

— Много, должно быть, отдал отец за такое подворье, — подумал я. — Оно было точно не меньше нашего сельского.

Как сказал отец, двор раньше принадлежал бывшему посольскому дьяку Долматову Василию Третьяку, который попал в опалу к царю Василию, за то, что отказался ехать с посольством к германскому императору Максимилиану. Долматов сослался на свою бедность. Царь не поверил и приказал обыскать двор Долматова. «Сыскари» нашли три тысячи рублей. Дьяка заточили в Белозёрский монастырь, где он и умер. Усадьба «ушла» с торгов за долги. Выкупил её мой дядька, так как пожалел семейство Долматова, которому дал некоторое время в нём пожить, пока не определяться со своим жильём. И теперь усадьбу выкупили мы.

В усадьбу заранее уехали наши слуги, которые вымыли и вычистили хоромы, прибрали в хозяйственных постройках. У дьяка имелась большая конюшня, коровник, птичник, большой сад-огород и много чего другого.

— Думаю, если хорошо поискать, то здесь ещё можно найти кое что, — подумал я. — Хотя… Если тут жила семья дьяка, то, скорее всего, они-то и выкопали захоронки. На что бы им было покупать себе иной жильё. Передал, наверное, дьяк, где схоронил нажитое, непосильными трудами.

Меня удивило в этой истории то, что посол должен был покупать подарки императору на свои деньги, а не за счёт казны. Это как это?

— А нас не заставят? — спросил я отца.

Тот только улыбнулся.

— Меня, хе-хе, к императору Максимилиану не пошлют. А на другие посольства моих денег хватит.

Отец весело подмигнул мне. Тот разговор состоялся у нас ещё в Новгородчине, а сейчас я про него вспомнил. И подумал, что становиться послом мне совсем не хочется. Ответственное это дело, посольства. Правда, сейчас послам писали чёткие инструкции, которые послы заучивали слово в слово. «Отсебятина» каралась жестоко. Но мало ли… В Крым ещё пошлют… Но мне ещё оставалось вырасти. Одиннадцатый годок всего шёл. А в Москве можно не только послом сделаться. В грамоте нынешей я поднаторел. И таблицу умножения русскую выучил. Честно говоря, я был сильно удивлён, что такая имелась. И я её одолел.

Дважды два четыре, я пел, как «веди-веди добро». Да, что там учить-то? Эо как таблицу умножения на английском, немецком, или других языках. Как разведчики «залетают»? На вот таких мелочах, которые с младшей школы и до конца жизни любой «абориген» знает. А я в своё время в нескольких жизнях служил по этому ведомству. И готовили нас качественно. Не на один заброс.

Уже в этот же день к нам заявился дядька Иван — шумный, в отличие от нашей породы, круглолицый. Видно, дядька уже давненько не брал в руки «шашку».

Мой отец тоже не отличался высоким ростом, но не был пухл. Да ещё болезнь и высушила его. Поэтому они, стоящие рядом, смотрелись комично. Дядька походил на ёлочную игрушку, а отец на ветку, на которой эта игрушка висит. Я невольно улыбнулся, поддавшись сравнению и дядька мою улыбку заметил.

— Это твой старший? Ты писал, что ему десять лет.

— Так и есть. — кивнул головой отец

— Но он уже с тебя ростом.

— Богатырь растёт.

— Послов-богатырей, что-то я не помню. В рындах — да. Но в рындах грамота вредна.

— Там видно будет. Бывает, что и перестают расти. Вон, как Гришка наш вымахал к шестнадцати и всё. Не на много нас выше теперь.

Пока говорили, дядька разделся. Под первой шубой оказалась вторая и сам дядька оказался не особо толст. Так… Средней упитанности мужчина в полном расцвете лет. Однако отец не преминул потрогать его за телеса и похихикать.

— Раздобре-е-е-л ты, Иванка! Раздобрел! На посольских хлебах?

— Да, какие там хлеба? Тому дай, этому дай, третьему дай… А ты, Степан, что-то и впрямь, высох весь. Здоров ли? Царь не жалует доходяг и хворых. Даже опасаюсь тебя ему показывать.

— Виделись мы с Василием Ивановичем в Новом Городе, когда Псков усмиряли. Я тогда при Шуйском состоял, а он полки смотрел. Но не узнает теперича, да-а-а…

— Не напоминай ему о том. Чтобы он не испужался тебя.

— Я два кафтана пододену, — посмеялся отец.

— И надень! — вдохновился идеей дядька. — Верно! Пододень что-нибудь!

— Шуткую я. Хвороба моя не заразная. Раненый я был весь. Исколот так, что живого места не осталось. Князь Шуйский самолично отправлял меня домой умирать, так возрадовался, когда отписал ему, что живой остался и прошу временной отставки для выздоровления. Есть у меня письмо его, где он перечисляет все мои раны. Хм! Читать страшно.

— Да, как же ты выжил, тогда?

— Вот их молитвами, — отец показал бородой на нас с матерью.

— Заговоры? — прошептал дядька.

— Молитвы, — с нажимом произнёс отец и продолжил со значением в голосе. — Говорю же, великих способностей малец растёт. Увидишь ещё.

— Кхм! — кашлянул дядька. — Поглядим-увидим.

— Чего стоим в сенях? — спросила Варвара. — Проходите в трапезную. Стол ждёт.

После изрядно выпитого и откушанного меня, как водиться, вызвали на экзамен, который я с честью сдал. Писал, плясал, наизусть весь псалтирь с таблицей умножения прочитал, чем поразил дядьку Ивана до икоты.

А когда я, заставив дядьку испить водицы из ковша, наклонивши тело вперёд и вытянув по гусиному шею, избавил его от той икоты, он взмолился:

— Всё-всё-всё! Возьмём его писарем. Так, как он своей скорописью пишет, никто не пишет. А государь как про скоропись узнает, так и похвалит ещё. Деньгу может немалую отвалить. Завтра же идём к нему!

Дядьку покачивало, когда он одевался. Во вторую шубу он так и не попал руками и просто накинул её поверх первой.

— Всё! Пришлю завтра посыльных. Спасибо этому дому. Хорошо посидели!

Отец с матерью проводили гостя до его повозки. Москва утопала в низко стелющихся дымах.

— Снег ночью будет, — сказал отец, вернувшись в дом. — Заметёт Москву.